Текст книги "Дар шаха"

– Саша, все хорошо, не волнуйся. Мы полностью готовы. Выезжай.

– Сейчас, я жду…

– Что ты ждешь? Ты кому-то что-то сказал?

– Нет, надо газырь забрать. Вы выяснили, кто звонил?

– Первый звонок прошел через нескольких мобильных провайдеров и через сеть, мы еще ищем источник. Второй сделали из телефонного автомата в даунтауне, туда посланы наши люди, попробуют узнать, не видел ли кто звонившего. Ты можешь сказать что-нибудь о голосе? Иранский акцент? Что-нибудь характерное в словах?

– Нет. Обычный мужской голос, мне не знакомый. Английский, без акцента, без эмоций.

– Какой-нибудь шум на заднем плане?

– Вроде нет, не припомню.

– Не важно, они наверняка использовали маскиратор голоса. Выезжай немедленно. Мы будем следить за твоими перемещениями.

– А если они вас заметят?

– Не заметят. Помни: твое дело – только отдать газырь. Ты не споришь, не пытаешься самостоятельно ее освободить. Как только ты выведешь нас на них, мы сами с ними разберемся.

– А что, если они убьют ее, когда вы на них нападете?

– Если честно, я вообще не думаю, что ее кто-то собирается убивать. Ты же сам говорил, что это она охотилась за газырем. Вероятнее всего, все затеяно ее сообщниками.

– Нет, я слышал ее голос. Она была в настоящей панике.

– Может, она актриса лучше, чем ты думал. В любом случае ее шансы будут выше, если мы попытаемся освободить ее, а не оставим на милость похитителей. Есть отработанный метод действий в таких ситуациях. Мы будем следовать ему.

Разумно. У нас тоже существуют протоколы для экстремальных ситуаций. Я был готов исполнить все указания.

– Виктор Андреич, а ей ничего не грозит? В смысле судебного преследования?

– Зависит от ее роли.

Я не мог полностью исключить, что Самира участвовала в инсценировке похищения, но для меня это почти не меняло дела. Она могла работать на секретные иранские службы, а потом запросто оказаться их жертвой. Вариантов было множество.

– Виктор, для меня это жутко важно. Я виноват, я ее практически спровоцировал: пустил в свой дом, позволил ей беспрепятственно рыться повсюду. – Сейчас я торопился его убедить. – Да, я сам хотел, чтобы она вывела нас на своих сообщников.

– Вот она и вывела.

В голосе Виктора я снова уловил легкое пренебрежение к моей слабости. Но ему легко говорить – он не спал с ней, он не провел с ней пять недель. Я стоял на своем:

– Знаю, но я ее поощрял. Я не могу ее теперь бросить.

– Слушай, давай сначала спасем ее, о’кей? Когда она будет вне опасности, я лично допрошу ее. Для меня главное, чтобы она рассказала все, что знает. Если сможем, предложим ей статус свидетеля. Но ты должен точно следовать моим указаниям. Овер энд аут. – Он отключился.

К дверям уже бежала запыхавшаяся Соболева:

– Газырь у меня. Не езжайте один, это опасно. Возьмите Дениса.

– При чем здесь Денис? Мне нельзя никого с собой брать. Не вмешивайтесь.

– Тогда пусть Денис поедет вместо вас. Он бывший спецназовец. Он вооружен и умеет обращаться с оружием.

Что она себе вообразила? Обмен заложниками на мосту? Две банды ночью в районах складов? Я собирался точно следовать указаниям ФБР – отдать газырь и получить за это Самиру.

Чем меньше при этом будет неуправляемых помощников, тем лучше. Справлюсь не хуже ее спецназовца.

– Давайте газырь. Я уже должен быть в пути. – Глаза у нее были как у кошки, защищающей котят от собаки, но я терял драгоценное время. Скрипнул зубами: – Этим делом занимается ФБР, у меня от них точные инструкции. Газырь – или я сообщаю ФБР, что вы срываете операцию.

Она нехотя вытащила из кармана свернутую салфетку. Я сделал уступку:

– Если ничего не услышите от меня до полуночи, тогда звоните в полицию. Только в этом случае! Не вздумайте что-либо предпринимать до этого. Если вам хочется сделать доброе дело, поезжайте с Денисом к моей матери. Она одна.

Побежал на стоянку. На бегу развернул салфетку, убедился, что газырь внутри, сунул сверток в боковой карман, вскочил в машину.

Движение было убийственно медленным, «Питер-турбо» то и дело застревал в пробках. Я пытался определить, следуют ли за мной, но никого не заметил. Хотя зачем похитителям тащиться впритык? Гораздо проще приклеить к брюху машины GPS-маячок.

Кажется, целую вечность я продирался через заторы в пригородах. Всю дорогу думал о Самире, вспоминал, как она смеялась от любой глупости. Не могла пройти мимо зеркала, не улыбнувшись себе. Эти бесконечные селфи. Ненасытный шопинг. Ее безумные идеи – вдруг сорваться с места и ехать в аквариум, потому что она всегда мечтала погладить скатов. Охотница за газырем из нее была никакая. Небрежная и легкомысленная растяпа. Спохватился, что думаю о ней в прошедшем времени. Нет, все, конечно, будет в порядке. Я же отдам им газырь.

Отдам, и на этом между мной и ею все кончено. Самира – это попкорн, это чипс: ты попробовал один раз и не можешь остановиться, даже когда понимаешь, что это вредно.

Наконец шоссе СА-2 вывело меня за город. Очередной звонок ударил по нервам, как бормашина по корню зуба:

– Поезжай прямо, жди звонка.

Дорога шла в горы, кружила, взбиралась среди обрывистых скал. Движение осталось в городе, теперь встречные машины проносились изредка, а в моем направлении шоссе было абсолютно пустым, если не считать одинокого велосипедиста, которого я обогнал. За мной никто не следовал. Это хороший знак или плохой? Вдруг я уже давно проехал нужное место? Что делать? Остановиться? Наконец новый звонок, от которого обдало палящей волной:

– Остановись у указателя заповедника.

Доехал. Несколько секунд, и новый приказ:

– Езжай медленно по второй дороге тринадцать миль до звонка. Как только позвоним, встанешь на обочине.

Я поехал по хайвею Анджелес-Крест среди скал и ущелий, поросших соснами и густым кустарником. Вскоре справа появился обрыв. Звонок. Я резко нажал на тормоз. Впереди показалась крохотная смотровая площадка. Здесь можно было остановиться, не мешая движению.

– Теперь выходи. С собой берешь только телефон и газырь. Снаружи сразу подними руки, чтобы мы их видели.

Значит, они не только следили за моим местонахождением, но и видели меня. Стоило мне выйти, как из айфона раздался оклик:

– Руки вверх! Руки!

Действительно, видели. Я поднял руки: в левой – мобильник, в правой – салфетка с газырем.

– Иди вперед.

– Куда?

– Под площадкой есть канава для дождевой воды, спустись туда.

Место было выбрано хитро. Шоссе делало здесь крутой поворот, и этот участок дороги оказывался в поле зрения проезжающих всего на несколько секунд. С левой стороны дороги поднимался холм, поросший густым кустарником. Там могла скрываться целая банда гангстеров или рота специальных агентов ФБР, хоть я сомневался, что они успели бы сюда одновременно со мной. Справа обрыв резко уходил вниз.

В ветвях мирно свиристела какая-то пичужка, пищал суслик, ветер шевелил листья. Я пошел по пыльной, заросшей колючками обочине, стараясь шагать ровно и спокойно. Это нелегко, когда твоя голова у кого-то на прицеле. Но я не торопился. К чему сокращать последние, возможно, мгновения на этом свете? Незаметно окинул взглядом пропасть и горы за ней. С противоположного склона ущелья тоже можно было наблюдать за мной через бинокль.

Я был совершенно один, не считая тех, кто целился в меня. Еще должен был быть обещанный Виктором дрон. Дрон я не видел и не слышал, но надеялся, что он здесь и не теряет меня из вида. Больше надеяться было не на кого: если меня здесь застрелят и я скачусь в бездну, мое тело достанется орлам.

Спустился уровнем ниже. Из бетонного кювета пушечным дулом на меня уставился черный круг огромной трубы, проходящей под шоссе. Там вполне могла таиться засада. Но выхода не было, импровизировать я не решался и потому пошел прямо на темноту.

– Видишь в трубе камень? Положи под него газырь и медленно иди обратно к машине.

– А Самира?

– Когда мы убедимся, что все в порядке, мы освободим ее.

– Я не отдам газырь, пока не услышу от нее самой, что она свободна.

– Тогда мы просто застрелим ее. И тебя застрелим прямо здесь. Или ты оставляешь газырь под камнем, или мы подберем его с твоего трупа.

Вместо ответа я повернулся и сделал шаг обратно. Пуля ударила о бетон прямо у моих ног. Это убедило. В конце концов у газыря была только сентиментальная ценность, а у меня и у Самиры – абсолютная. Вдобавок дрон выследит тех, кто придет за газырем. Это единственный шанс освободить Самиру.

Очень медленно, держа руки на виду, я положил газырь под камень, поднял пустую ладонь, повертел ею и неторопливо двинулся обратно к машине, стараясь незаметно определить, откуда в меня стреляли. Наверное, из кустов в обрыве, где дорога делала крутой поворот. Сел в машину, не удержался – вытер лоб о плечо. Мои руки, которые могли бестрепетно перерезать артерию, теперь тряслись.

Тегеран, 1920 год

На дубовой двери висели два молоточка: справа – полукруглый и легкий, для женщин, слева – тяжелая гирька мужского. Открыла кухарка Емельяновых, Гулджани-ханум. Воронин ожидал, что дом невесты погибшего будет полон соболезнующих, но в прихожей никого не оказалось, слышен был только звук посуды из кухни, и еще доносился запах керосина, смешанный с запахом сладкого чая. Он вспомнил, что обручение Елены Васильевны с Туровым так и осталось в тайне от большинства знакомых.

В гостиной невозмутимо тикали часы-кукушка, грелся в солнечных пятнах от кружевной занавески фикус. В углу висел образ с зажженной под ним лампадой, в кресле свернулась кошка Муся, на буфете в толстой рамке красовался парадный фотографический портрет покойного майора Казачьей бригады Василия Емельянова, два года назад погибшего в бою с турками. Рядом с кушеткой лежала стопка книг: Горький, Грин, Мережковский, «Сирано де Бержерак» по-французски с разрезанными до половины страницами. Персия заканчивалась молоточками на входной двери. После смерти майора вдова и дочь не решились возвращаться в охваченную революцией Россию, но, как большинство русских эмигрантов, постарались воссоздать маленький островок родины. Даже каменные плитки на полу были покрыты не персидскими коврами, а полосатыми домоткаными половиками. Дом этот напоминал Александру давно покинутый и – с того момента, как мать вышла замуж за красного комиссара, – больше не существующий родительский дом в Астрахани.

В гостиную вошла худая невысокая женщина в темном домотканом платье, с собранными в пучок серебряными волосами, крупным носом и живыми синими глазами.

– Вера Ильинична, как вы? – Поцеловал ей руку, заметил глубокую морщинку между бровями.

– Сашенька, да что я? Такое горе, такая потеря. Такой чудесный, достойный человек и такая ужасная, безвременная смерть.

– Вера Ильинична, даже не знаю что сказать. Как будто снова отца потерял. Как Елена Васильевна?

Тут на пороге возникла сама Елена Васильевна, в бежевой кофточке в мелкий цветочек и в серой юбке до пола. Встала в дверях, сжимая в кулаке носовой платок, но в гостиную не зашла. Вера Ильинична вздохнула, жалобно оглянулась на дочь, потом с извинениями – на гостя:

– Пойду помогу Гулджани-ханум с чаем.

Александр подошел ближе.

– Елена Васильевна, простите, что я раньше не пришел, не мог. Надо было по поводу похорон хлопотать, и если честно, я пытался разузнать в городе хоть что-нибудь…

Осекся, не желая расстроить несчастную еще больше. У Елены Васильевны задрожала нижняя губа, на глаза накатили слезы.

– Вы ведь знаете о нас, правда? Я вижу, что знаете.

– Елена Васильевна, дорогая, знаю. Владимир Платонович успел мне рассказать по секрету. Он был так счастлив, что не мог утаить. Я вам всем сердцем соболезную.

У нее прервалось дыхание, но она задрала подбородок, судорожно сглотнула и совладала с собой. Александр старался не смотреть на нее, так было легче, и он меньше путался в словах. Да он все равно никогда не мог толком разглядеть Елену. Каждый раз вместо ее лица видел только какие-то движущиеся пятна: темные нити бровей, под ними блестящее сверкание, вроде воды под солнцем, и розовый рот. И все это в ореоле слепящих золотых волос. Все цвета и линии ее облика дрожали, двигались, привлекали, волновали и лишали уверенности. Как медику, человеку науки, ему было понятно, что происходит: ее лицо действовало на него так, как, должно быть, действует рисунок крыльев бабочки на самцов ее вида. Но понимание природы влечения не помогало. Елена Васильевна, несомненно, была девушкой его вида, но он не имел права поддаваться ее магии. Он и раньше-то не намеревался позволять этому чувству управлять им, а теперь и вовсе не был готов воспользоваться смертью несчастного Турова.

– Как это могло случиться, Александр Михайлович? Как же это ужасно! Бедный, бедный Владимир Платонович!

– Елена Васильевна, я приложу все усилия, чтобы помочь полиции найти его убийцу.

– Ах боже, это ведь не вернет его! Зачем, зачем я согласилась! Может, он был бы жив, если бы не это!

– Вы думаете, его убили из-за вашей помолвки?

– Мне кажется, я принесла ему несчастье. Нет, я не должна была соглашаться, не должна. Я же не любила его, совсем не любила.

– Зачем же тогда?..

– Не спрашивайте, не спрашивайте. Не могу простить себе. Да не смотрите на меня так! Я виновата. Лучше бы я Джорджу Стефанополусу согласие дала. Его хоть не жалко.

– А что, Стефанополус тоже сватался?

Елена Васильевна кивнула.

– Он к нам давно ходил. И я видела, что нравлюсь ему, но он мне совсем, совсем не нравился. А Владимир Платонович нравился. Но не так, чтобы соглашаться. Я теперь очень, очень жалею. Знаете, когда он признался и просил моей руки, это было так прекрасно и волнующе, я в этот момент тоже вот все это ощущала. Это, наверное, была его любовь, но она была такой сильной, что даже мне передалась. Как огонь все вокруг накаляет. Вот в тот момент я правда чувствовала, что тоже могу его полюбить. А когда доктор Стефанополус просил моей руки, то только гадливость. И я ведь уже дала свое согласие Владимиру Платоновичу. Я тогда еще подумала, что это значит, что я и в самом деле люблю Турова.

– Так, наверное, и любили. Не терзайте себя, теперь-то уж какой смысл?

– Нет-нет! Потом я уже поняла, что совсем не любила, и сожалела, что согласилась. Хотела освободиться. Мне кажется, это я виновата в том, что случилось. Я ведь только от страха согласилась. Теперь я его ужасно жалею, но что самое ужасное, Александр Михайлович, – она почти шептала, он вынужден был нагнуться к ней, – облегчение я тоже чувствую.

– Страх чего, Елена Васильевна? Чего вы боялись?

Она покраснела, быстро и сердито перечислила:

– Всего боялась. Вы мужчина, врач, вы султана лечите, вам не понять. А мы с мамой здесь совершенно одиноки, беззащитны, возвращаться нам некуда, бежать отсюда тоже некуда, со дня на день революция, интервенция, пенсию за папу уже полгода не платят! Мы только с продажи этих шляпок живем.

Она кивнула на угловой столик, заваленный разноцветным ворохом перьев, шелковых цветов, конского волоса, отрезков фетра, сетками вуали и какими-то гнездами из бархата и соломки. Его словно в грудь ударило. Как он был так слеп? Одно дело – равнодушно взирать на гибель мира, а другое – на то, что близкие, дорогие люди идут под воду.

– Елена Васильевна, если бы я… Боже, какой я дурак!.. Простите меня, Елена Васильевна, я давно хотел сказать…

– Нет уж, ничего не говорите! Вы что, зачем? – отпрянула она, как будто он собирался ее ударить. – Потому что я бедная и несчастная? Думаете, я беспомощная? Я этого не хочу!

– Елена Васильевна, умоляю вас, я давно хочу сказать. Я совсем не то… Вы красивая и умная девушка. Каждое из этих качеств бесценно, а в одной женщине вообще… Это как если два умножить на два, только каким-то образом получается не четыре, а гораздо, гораздо больше…

Понял, что несет чушь, и заметил, что она уже не спорит, а завороженно смотрит на него. Сразу замолчал. После неловкой паузы она вздохнула, спокойно, буднично сказала:

– Для меня предложение Турова казалось спасением. Кто знает, если бы Стефанополус первым предложил, я бы, может, и за Стефанополуса согласилась пойти. На один день опоздал. – Она резко засмеялась: – Лучше бы его Туров убил, а не наоборот!

– Вряд ли Турова убил наш забавный Стефанополус.

Она пожала плечами:

– Вы думаете, если он тщеславный и приторный толстячок, так он совершенно безобидный? Вы бы видели его лицо, когда он услышал, что я уже приняла предложение полковника! А еще через день Турова не стало. И я знаю, что грек этому страшно рад.

Он покачал головой:

– Он, может, и рад, но это не мог быть он: соседи слышали из своего сада, что убийца и Туров говорили между собой по-русски.

– Тогда сам не убивал, а нанял кого-нибудь посмелее. Только теперь все равно опоздал. До сих пор мне казалось, у меня один выход – выйти замуж за сильного человека, который сможет защитить меня от всего грядущего. Но мир меняется, и не только к худшему. В России комиссарши с наганами на тачанках ездят, в Америке женщины машины водят и фокстрот танцуют, в Париже Эйфелева башня и Шанель. Я тоже хочу быть сильной. Я лучше шляпки буду мастерить, чем стану мадам Стефанополус.

Послышался твердый стук молоточка для мужчин. Елена Васильевна поспешно промокнула глаза, забавно выпятила нижнюю губу и обдула пылающее лицо. В эту минуту она показалась Александру такой милой, что его к ней прямо шатнуло. Она прошептала:

– Только умоляю: об обручении никому ни слова. Я не могу, не хочу изображать из себя убитую горем невесту!

Вера Ильинична ввела в гостиную долговязого очкарика в гимнастерке и коротковатых брюках – Петра Шестова. Короткая каштановая бородка и усы должны были придать круглому лицу недоучившегося археолога солидности, однако не справлялись. Неловко сбиваясь с шага, Петр прошествовал к Елене Васильевне, схватил и неуклюже пожал ее руку. С вызовом обернулся к Воронину:

– Вы были в городе? Тегеран на грани восстания! Правительство струсило, им всюду мнится советское вторжение. Премьер-министр обратился за помощью в Лигу Наций, а те послали его напрямик с Чичериным договариваться. И все члены меджлиса единодушно отказались утвердить унизительное соглашение с Англией. – Взял с протянутого Верой Ильиничной блюда печенье. – Персия пробуждается и больше не готова терпеть бессильных паразитов Каджаров!

С хрустом откусил, подняв веер крошек. Все молча смотрели на него. Петр слегка смутился, обмахнул усы и бородку:

– Прошу прощения. Слышал о Турове. Елена Васильевна, очень соболезную вашему личному горю.

Она всплеснула руками:

– Ну вот! Почему моему личному? Это горе для всех нас!

Петр не стал притворяться, только плечом дернул. Да и с какой бы стати влюбленного в Елену радикала огорчила гибель более удачливого соперника, притом царского полковника и монархиста?

Гулджани-ханум внесла самовар. Вера Ильинична подошла к столу, стала разливать чай по чашкам. Руки у нее дрожали, чашечки звенели о блюдца.

– Владимир Платонович был нам другом. Он был прекрасным человеком, не заслуживающим такой подлой кончины.

Петр поспешно проглотил печенье, потянулся за пирожком.

– Николай Второй тоже, говорят, был прекрасным человеком, что не мешало ему быть реакционером. – Повернулся к Воронину: – Не сомневаюсь, что революция сметет и вашего ничтожного Ахмад-шаха. И каждого, кто прислуживает ему! Ирану нужен сильный глава!

– Вы, Петя, белены объелись, что ли? – Выпавшая из руки Веры Ильиничны ложечка звякнула о фарфоровое блюдце. – Лучше бы вы и дальше Леночке любовные стишки писали, чем революциями нас осчастливливать.

Петр покраснел, исподтишка взглянул на Воронина. Тот сделал вид, что насчет стишков не расслышал.

– Петр, вы верите, что убийство всех тех, кто, по-вашему, поддерживает плохие режимы, сделает мир лучше?

– Не верю, а знаю. Но это полумера. Социальной справедливости можно добиться только революцией! Для истинного блага человечества следует уничтожать не отдельных представителей режима, а весь класс эксплуататоров и реакционеров. Это вы, доктор, сильно заблуждаетесь, воображая, что мир можно улучшить, спасая отдельных страждущих. Я отдаю должное вашей деятельности в богадельне, это очень мило, что вы урываете время от обслуживания деспота для помощи старикам. Но филантропия – только фиговый листок на теле капитализма.

Елена Васильевна схватила «Сирано де Бержерака» и стукнула им по столу так, что из книги взлетел столб пыли.

– Петр, вы просто дурак какой-то. Вам здесь что, кружок политического террора? Может, это вы Турова убили? Чтобы мир стал лучше!

Шестов был пылким и страстным радикалом, но помимо неуемной заботы о мировом благе имел для убийства куда более действенный мотив: молодой человек был по уши влюблен в Елену Васильевну. Вот только вряд ли убийца стал бы так громко осуждать Турова. Но Петр хоть и вправду дурак, но умен, мог делать это нарочно, а то и в виде вызова. У него хватило бы хитрости бросить подозрение на какого-нибудь другого идейного противника, да хоть на того же Реза-хана. Для этой цели Шестову надо было раздобыть берданку и подбросить газырь. Последнее всего труднее. Откуда он мог бы достать семейную реликвию Реза-хана? Украсть ее он не мог: он не бывает в хаммаме Гандж-Али-хана, вряд ли он даже знал, что Реза-хан там частый гость. Зато анархист явно прихрамывал.

– Петр, а что у вас с ногой? Можно я в качестве неисправимого филантропа взгляну на ваше колено? – спросил Воронин.

– Не надо, – глухо и невнятно прогудел сквозь ватрушку. – Это я вчера на раскопках оступился и вывихнул щиколотку. Чепуха.

– Петр, а вы не обидитесь, если я спрошу, где вы были позавчера ночью?

Он на секунду перестал жевать, но пришел в себя, передернул узкими плечами и потянулся за пирожком.

– Дома, конечно. Спал. Не волнуйтесь, доктор, я Турова не убивал. Преклоняюсь перед убийцами деспотов, но сам я, к сожалению, не Гракх и не Брут. – Поклонник Гракха и Брута решительно засунул пирожок в рот.

– Отрадно. В таком случае приходите завтра на отпевание и похороны, отдайте последнюю дань уважения порядочному и достойному человеку, который здесь всем дорог. – Воронин встал, откланялся. – Вера Ильинична, Елена Васильевна, я завтра заеду за вами. Поминки справим у меня в доме. Так, наверное, будет удобнее всего.

Елена Васильевна пошла провожать его. У двери сказала:

– Александр Михайлович, страшно очень. Что-то будет? Удивительно, но Петя прав. Мне и нестерпимо больно из-за гибели Владимира, а одновременно какое-то ожидание перемен. Прямо как у Пети. А вы это чувствуете?

– Я стараюсь ничего не чувствовать. Так легче.

– Получается?

– Все время напоминаю себе, что иначе невозможно. – Она молча смотрела на него, но о чем здесь еще говорить? – Попросите Веру Ильиничну на следующей неделе прийти к нам в богадельню. – Увидел ее испуг, пояснил: – Нам директриса нужна. Надеюсь, Вера Ильинична подойдет для этой должности и согласится взять на себя административные хлопоты.

Она обеими руками сжала его руку:

– Александр Михайлович, Саша, спасибо вам, спасибо! А говорите, ничего не чувствуете. Все-то вы чувствуете!

Он вдохнул запах ее жасминных духов. Глаза ее блестели совсем близко.

– Елена Васильевна, если я что-то и чувствую, то стараюсь избавиться от всех своих чувств. До сих пор мне от них было только больно. – Она молчала. Все-таки чего-то ждала. Нет, на тачанке с наганом он ее себе представить никак не мог. Ему стало ее жалко, он поднял ее руки к губам, поцеловал одну за другой и как можно бережнее сказал: – Наверное, в другой жизни, в какой-нибудь другой действительности, на другом витке у нас с вами получилось бы что-то прекрасное. – Елена ела его глазами и не убирала рук. Он пожалел, что снова свернул на запретный разговор. Милосерднее всего было бы раз и навсегда убить все ее надежды. Он собрался с духом: – Дорогая Елена Васильевна, в отличие от вас я ничего хорошего от будущего не жду. Нам выпало неудачное время. Мир сошел с ума, и все в нем пошло наперекосяк. Лучше даже не начинать надеяться, это только принесет нам всем новые страдания. Вот поэтому… Понимаете?

Сообразил, что плохо получается. Она все это может совсем не так понять, тем более что он ей одновременно руки целует и не в силах их отпустить. Он замолчал. Елена неожиданно резко вырвалась и приглушенным, срывающимся голосом прошептала:

– Вы мне отказываете, что ли, Александр Михайлович? Что-то я не припомню, чтобы я вам на шею вешалась! Вы… вы образованный, независимый, сильный, умный, благородный, а толку? Вы хуже Пети! Слабее его и трусливее. Даже Петя все-таки верит в будущее, а вы? Тяжелые времена требуют сильных людей, а не отчаявшихся. Я не беспомощная барышня, не волнуйтесь.

Повернулась так резко, что юбка завихрилась водоворотом, и почти побежала по коридору. Ну вот. Сморщился от досады на себя, уже вослед взмолился:

– Елена, простите меня, простите, ради бога.

Даже не остановилась. Вот это характер. От нее чего угодно можно ожидать.

Вышел из дома, прикрыл за собой дверь и пошел в тени платанов по улице Надери, застроенной красивыми особняками богатых армян и иностранцев. Миновал витрину меховщика Асланьянца, модную лавку европейской верхней одежды Григорянца, сапожную Нурбахши. Мельком отметил, что не хватает только лавки европейских головных уборов.

Как много людей, оказывается, могли желать смерти кристально честного, порядочного, благородного человека. Даже Елену эта смерть освободила от необдуманного обручения. Да и сам Александр невольно обрадовался, когда узнал, что она не любила Турова. Выходит, и он что-то выгадал от того, что она снова свободна. Из-за этого он и остановился, заставил себя отказаться от нее. Непереносимо было ощущать, что он пользуется гибелью друга. Все, о Елене больше не думать! А думать о том, что из троих подозреваемых у двоих, Петра и Реза-хана, нет алиби, при этом Петр хромает, а газырь Реза-хана найден на месте убийства.

Александр дошел до угла Надери и Фирдоуси, вспомнил, что прямо здесь, слева от внушительного особняка английского посольства, проживает Карл-Николай Рихтер. С кем бы Александр ни заговорил, неизбежно возникало его имя. А рядом, чуть позади, как световой знак на просматриваемой на свет гербовой бумаге, маячил Стефанополус. Именно он подтвердил алиби Рихтера.

Стефанополус мог хотеть избавиться от счастливого соперника, но сам, конечно, никогда не решился бы напасть на старого вояку Турова. Хорошо, допустим, он нанял Рихтера и состряпал ему алиби. Снова не получается: наутро после убийства Реза-хан видел Карла живым и невредимым. Реза-хан не стал бы врать и покрывать Рихтера, поскольку сам при этом оставался главным подозреваемым. И все же неплохо бы расспросить советского эмиссара.

Александр свернул к его дому, постучал. Можно начать разговор под предлогом сбора пожертвований в пользу русской богадельни. В доме было тихо. Он постучал снова – никто не открыл. Когда уходил, обернулся. На окне второго этажа покачивалась занавеска.