Текст книги "Селение любви"

Игорь Гергенрёдер
Селение любви

«Про деянья или про дух,

про страданья или про страх.

Вот и вся сказка про двух…»

Виктор Соснора

«Гамлет и Офелия»

1

Их окно открыто в ночной двор, там ни ветерка, и воздух в комнате недвижный, жаркий. Два нагих тела на кровати время от времени пошевеливаются. Она раскинулась навзничь у стенки, левая рука замерла подле его бока. Он погладил ее запястье, нежно перебрал безжизненные пальцы и, приподняв, положил руку себе на пах.

Женщина обессиленно прошептала:

– Не тревожь спящего…

Мужчина стал поглаживать ее левую ногу, затем под его ладонью оказались короткие жесткие волосы. Она ерзнула попой по постели.

– Разве мы не устали до невозможности?

Он моляще прошептал ей в ухо:

– Миленькая… а?..

Она потеребила пальцами то, чего они касались, и бросила:

– Будем спатеньки.

Он, однако, продолжал поглаживать, где всего чувствительнее, и ее ноги стали потираться одна о другую, ягодицы елозили по простыне. Комнату будто переполнил жаркий вихрь, от которого кровь густеет, и ее ток дробится в заманчиво-вяжущие толчки.

– Ого! Я не ожидала…

Он сделал глубокий вдох, как если бы тихая обаятельная слабость дерзала не уступить действию.

– Нет! В самом деле, устал… – и отвалился набок.

Ветхозаветный покой – улыбка мирного отвлечения – неминуемо изживается текущим мигом: вечно новым жизнерадостно-грозным пульсом. Она пружинисто привскочила, блестя глазами в темноте: казалось, чуть – и сбросит его с кровати. Он вдруг всхохотнул как бы украдкой, принялся тискать ее, подмял, но она толкнула его руками в живот:

– Перестань! Превратил в балаган. – Поднялась, согнала его с постели и стала приводить ее в порядок, расправляя простыню: – Мокрая – хоть выжми!

Потом, встав к нему спиной, прижавшись задом, закинула назад руки, притискивая его к себе, и медленно опустилась на кровать коленом. Давление сопротивляющихся секунд вскипятило жизнь, это был ее юг с его исступленным шепотом, вкусом огня и мятежным восторгом, когда наготе столь убедительно кивает целомудрие…

Проснулись от жужжания мух. Жмурясь в слепящем утреннем свете, ходили нагишом по нищенской, с голыми стенами, комнате, умывались, чистили зубы над мятым цинковым помойным ведром и говорили о… любви. Он сказал:

– Я хотел бы, чтобы он тоже обожал целовать в ложбинку над поясницей…

– Не все от этого балдеют.

– Ну почему? И еще я хотел бы… – он прошептал ей что-то в самое ухо, оба прыснули.

Потом она сказала:

– А я не про это думаю. Лишь бы у него все было настоящее, незамаранное.

Она среднего роста, ладная, с красивой чистой кожей, стриженая. Он не выше ее, сухого сложения, но мускулистый. Ей двадцать шесть, ему тридцать. Оба русоволосые, с прямодушными лицами, сейчас немного рассеянными, тягостно-сладкими. С подкупающей прелестной непринужденностью она начала было надевать трусы – он задержал ее руку, встал вплоть, обхватил ее голое тело и прижал к своему.

– При нем уже не сможем так вольготно… как же мы будем?

– Втихую!

Она ощутила бедром и шепнула:

– Ну нет! Уже день… – Тем не менее глубь ее зрачков поразил встречный огонек. Смущенность ресниц перешла в улыбку стиснутого рта, и произошла сдача, прорвавшись коротеньким вздрогнувшим смешком: – Ходчей! – Двоих затопил разгул безбрежного простора, хотя они были в четырех стенах.

Они едва успели отереть пот смоченными в воде полотенцами, как со двора донеслись шаги, голоса.

– Это к нам! – мужчина бегом принес ей сарафан, поспешно натянул брюки.

В дверь постучали.

* * *

…Компания в комнате переговаривается приглушенными голосами, часто переходят и вовсе на шепот. Речь о чем-то незаконном, о крупной взятке; готовится какой-то рискованный обман государства. Молодой мужчина с черной короткой ухоженной бородкой, его называют Евсеем, произносит:

– Идея – чтобы сохранить добро! Я за него готов горло перервать!

Его энергично поддерживают. И намекающе, не договаривая: о том, что «нетронутость первостепенна», «миг первой близости должен бесконечно цениться», причем «риск есть и будет» и они, здесь собравшиеся, «не гарантированы от нежелательного…»

Можно догадаться, что за уголовщина выпекается сейчас. Хотят купить живой товар, по вероятности, малолеток, и открыть подпольный притон…

– Считайте деньги! – предложил пожилой коренастый еврей, возбужденно запуская пятерню в свои беспорядочные седые кудри.

Хозяйка комнаты вскочила и предусмотрительно занавесила окно. Люди деловито достают из карманов деньги, кладут на стол.

– Кто будет считать? Вы, Зяма? Вы, Евсей? – торопливо сказал пожилой.

– Давайте вы, Илья Абрамович, – попросил его чернобородый, затягиваясь папиросой «Казбек».

Илья Абрамович тут же обеими руками придвинул к себе кучку купюр. Описывай происходящее тот, кто более прытко, чем автор этих строк, управляется с пером, он дал бы читателю почувствовать, каким огнем сверкали темно-карие еврейские глаза, как выражалась хищность в движениях быстрых хватких пальцев, сортирующих засаленные банкноты. Не отрывая взгляда от денег, делец подытожил:

– Имеем! Имеем столько, сколько нужно.

Кто-то предложил:

– Можно и за успех?

На столе появилась бутылка водки, хозяйка поставила посуду, какая нашлась: стаканы, стопки, чайные чашки, металлические кружки. Но заедали водку не чем-нибудь, а осетровой икрой, черпая ее суповой ложкой из большой банки, которую передавали друг другу. Хлеба ели совсем мало.

Комната, где компания предавалась своему занятию, находилась в приземистом каменном бараке. Бараки тянулись, образуя убийственно тоскливую улицу; иногда попадались один-два, три частных домишки, окруженные деревянными заборами.

Асфальта нет и в помине – растрескавшаяся на солнце земля, рытвины, заполненные пылью.

Во дворах параллельно баракам стоят убогие сараи, разделенные на отсеки; каждый закреплен за жильцами той или иной барачной комнаты. Позади сараев над выгребными ямами, над мусорными ящиками тьма жирных мух дрожит в звенящем гуле, похожем на могучий стон. Однообразие пустыря скрашивает общественный нужник – дощатая длинная, побеленная известью будка, также разгороженная на отсеки.

Вы найдете в поселке приплюснутое землебитное с претолстыми стенами здание, ему сто лет, теперь оно зовется – клуб «Молот». На афише можно прочесть, что вечером здесь показывают фильм «Судьба человека».

Очень важное строение поселка имеет форму куба, два его небольших окна забраны решетками; это магазин. Тут продаются хлеб, водка, перловая крупа, соль, спички.

Ну, а если взглянуть на шероховато-тощее селение с высоты? Вы увидите вокруг него поросшую ковылем и черной полынью равнину без единого деревца. Километрах в двух к югу сверкает на жгучем солнце вода. Вы примете водоем за речку, но это не речка, а, как говорят местные, – «протока». К юго-востоку она мельчает и, разливаясь вширь, превращается в грязное болото. Но к северо-западу тянутся на некоторое расстояние удобные для купанья песчаные берега, далее по сторонам протоки раскидываются сплошные камыши.

Вернемся, однако, в комнату, где некое уголовное дельце подогревается водочными парами. Тот, кого называли Зямой, проглотил ложку черной икры, снял очки и, протирая их, спросил хозяина:

– Когда понесете?

Хозяин посмотрел на пожилого еврея.

– Сегодня и понесем! – бросил Илья Абрамович и вдруг чутко дернул головой к окну.

Хозяйка отодвинула занавеску, выглянула наружу: – Кышь! – и обернулась в комнату: – Курица у нас под стенкой рылась.

Илья Абрамович успокоенно кивнул:

– То-то мне слышится…

2

Мне слышится: «Валтасар! Валтасар!»

Я весь – предчувствие какого-то светлого торжества; взрываемый волнением, стою перед вкрадчиво колыхающимся занавесом: сейчас я сорву его – и в счастье закричу на весь мир! Тянусь, тянусь медленно, чтобы продлить предвкушение… но пора рвануть – а руки мои падают; подымаю руки – и вновь они повисли бессильно. «Витал сан… Виталь Алексан…» Я еще не проснулся, но отодвигаю висящую перед лицом цветастую материю и вижу новую мою комнату, в дверь заглядывает мужчина, его нос загибается кверху, как носок туфли из восточных сказок.

– Виталий Александрович где?

Молчу, не опомнившись от счастливого сна. Мужчина приблизился к моей кровати, отделенной ширмой от остального пространства комнаты.

– Ты кто?

Он повторяет вопрос. Странная белесая блуза, прошитая красными нитками: кажется – блуза искрится. Вспомнилось где-то услышанное: «На нем сияли ризы…» – и я решил, что человек – в ризе.

– А? Кто ты? – он изучающе смотрит на прислоненный к стулу ортопедический аппарат из кожи и металлических планок, который я ношу на ноге.

– Из имени Николая Островского, – ответил, наконец, я.

– Кхы! Ты знаешь, кто такой Николай Островский?

– Знаю.

– Как же ты можешь быть из его имени?

– Я из учреждения… – говорю насупившись.

– А-а-а… – мужчина пытается разглядеть меня под простыней. – И я тоже… в детстве… из учреждения… – он сложил на груди руки, лицо у него сделалось загадочное. – У меня сверхъестественная биография!..

– Паша! – крикнул за дверью старый женский голос.

Мой гость отчаянно сгримасничал. В дверь просунулась женская голова с такими косматыми, торчащими книзу бровями, что женщина щурилась, чтобы они не лезли в глаза.

– Ты здесь! Паша, когда ты прекратишь фокусы?!

– Фокусы?

– Ты знаешь! – входя в комнату, так гневно это сказала, что я ждал – она в него плюнет. Она вдруг повернулась ко мне, добро-добро улыбнулась. Потом опять воззрилась на человека в ризе, и я снова подумал – вот сейчас расцарапает ему лицо.

– Ты чего сказал Марфе Дмитриевне?

– Идите вы в это дело вместе с Марфой Дмитриевной! – закричал мужчина попятившись.

– Ах ты!.. ах-х… – женщина чуть не схватила мой аппарат.

– Агриппина! – мужчина воскликнул торжественно, указывая на аппарат пальцем. – Ты сломаешь ребенку вещь, Агриппина!..

Она с опаской потрогала аппарат:

– Тяжесть какая! С ума сошли – надевать на детей…

Мужчина повеселел:

– Рацуха! Зато премию огребли! Вот и Федору поставили искусственное горло, а у него почки заболели.

– От водки, – сказала женщина.

– От горла!

Он хотел добавить, но я перебил, обидевшись за мой аппарат:

– Мне дядя Валя делал! Он самый лучший мастер, у него на выставке…

– Валя, Валя, Валя… – гость важно смотрел на металлические планки, винты и вдруг, в суровом неудовольствии, спросил: – С шестимесячной завивкой?

Я прошептал озадаченно:

– Нет…

– Ну, так и есть, я ее знаю!

– Паша! – яростно сказала женщина. – Уходи отсюда, Паша, не доводи меня, а то будешь бедный!

– Ну, знаешь ли! – мужчина замигал, посапывая, и, возмущенный, вышел.

– Олежечка, – сказала мне женщина, хотя зовут меня совсем не Олежечкой, – ты сейчас оденешься, моя хорошая, а я принесу тебе закусочку.

Она ушла, а я впился зубами в подушку от жалости, что не досмотрел сон; у меня потекли слезы – так невыносимо жаль было неразъяснившегося счастья!

* * *

Этот сон повторится через шесть лет, когда мне будет четырнадцать. Повторится несколько ночей подряд перед тем, что так пронзительно врежется в мою жизнь.

3

Я вложил мою высохшую левую ногу в аппарат, зашнуровал его, надел сатиновые шаровары взамен больничных штанов: сегодня, вернее, вчера вечером, когда меня привезли в эту комнату, началась моя новая жизнь. Меня усыновил замдиректора нашего лечебно-учебного учреждения для физически неполноценных сирот Виталий Александрович Пенцов.

Мне уже исполнилось восемь, я и мой новый отец знали – я не смогу звать его папой. Называть Виталием Александровичем было тоже неудобно. И сегодня утром я решил его звать приснившимся необыкновенным именем Валтасар.

Умный, занятый делом каждую минуту, он, даже когда ел, клал на стол несколько книг, из которых торчали разноцветные закладочки, и его рука то макала яйцо в соль, то открывала книгу на закладочке; голубые подвижные глаза попеременно взглядывали в книгу, в тарелку и опять в книгу…

Он все время учился; незадолго до моего усыновления окончил аспирантуру.

Итак я стал, вместо моей, носить его фамилию – Пенцов. Но эстонское мое имя осталось – Арно. В школу я буду ходить обычную, со здоровыми детьми.

* * *

Поселок, чьим жителем я сделался, был почти в часе езды от старинного города, что расположился в низовьях реки, впадающей в Каспий. Валтасар и Марфа, хирург городской клиники, добирались до мест работы в тряском, до отказа набитом автобусе. Они боролись за пространство для умеренных движений в жуткой связанности жизни, и их отмечал дар – слышать звон родника…

Впоследствии, с ощущением всей полноты сознания, я представлял две человеческие точки с огромным, уместившимся в них миром. Воспоминания неизменно доносят до моей нынешней секунды пронзительное нежелание быть просто материей и не менее терзающий страх растительного быта, что перегорали в почти исступленную неутомимость, с какой Валтасар поливал насаженные перед окном кусты кизила. За ними тесно торчали серые прутья, перепутанные повителью. Вправо и влево раскинулся двор, окаймленный непролазными зарослями донника, тархуна, конопли. По нему бродят куры, изредка пробежит крыса.

В нашем густонаселенном бараке первыми познакомились со мной Павел Ефимович, продававший в киоске газеты, и его жена Агриппина Веденеевна. Она принесла мне пирожок с повидлом. Я уже собирался откусить кусочек, как вошел Валтасар.

– Так. Начинаем день с удовольствий?

– Доброе утро, – сказал я тоскливо и положил пирожок.

– Доброе, доброе… – произнес Валтасар с терпеливым неодобрением, в котором понималось: «Ну вот, плюем на гимнастику, вместо горячего хватаем сладкое…»

Он был не один – за ним вошла, по обыкновению озабоченно, слегка наклоняясь вперед, Марфа. Она всегда морщится, слыша свое имя, и хочет, чтобы ее, на худой конец, звали Марой. Я побаиваюсь обращаться к ней без отчества – ведь она хирург, она делает операции, а что для таких, как я, может быть страшнее?.. После операции тебя рвет, два-три месяца надо лежать в гипсе. Марфа работала не в нашем учреждении, но часто у нас бывала, мы знали – на самые тяжелые операции отвозят к ней в клинику.

Она подошла к моей койке, ткнула кулаком в матрац, стала многозначительно глядеть на мужа.

– Ну и?.. – спросил он безразлично, но под безразличием чувствовалась робость.

– Мягко! – заявила она тоном вынужденной сдержанности, до скрипа вжимая матрац в койку. – Больной всю ночь проспал на мягком!

В учреждении неукоснительно, словно в странной страсти вылечить нас именно этим, подкладывали нам под матрацы фанерные щиты. И врачи, и медсестры, и няньки с ревностной важностью относились к исключительно любимой мере.

Валтасар нагнул голову, потер рукой шею.

– А ты куда смотрела? Ты же была вчера тут!

– Вчера – это в одиннадцать ночи! Почему, после невозможного дня, я еще и…

– Потому что давать советы все мастера, а быть ответственным… – он упер испепеляющий взгляд в спину Агриппине Веденеевне, которая, до того как проворно пуститься из комнаты, стояла в молчаливой скорби.

– Почему это я ответственна за постель? – спросила Марфа едко, с вызовом отставив ногу.

– Потому что… потому что это твоя сфера…

– Да? А я считала, что моя сфера – операционная.

– И операционная, и постель, и… морг.

– Морг?.. – внезапно губы у нее искривились, задрожали, она, ярко побледнев, отвернулась к окну.

Валтасар поглядел на меня с насильственной самоуверенностью, хмыкнул, развел руками, что надо было понимать: «Вот так мы сами вызываем на резкость, а потом обижаемся и плачем». Он подошел к жене, нежно ей зашептал – я разобрал: «Малыш…» Между тем она на каблуках заметно выше его.

– Хамство – намеки с моргом! – запальчиво отмахнулась она, потом повторила сказанное, но уже другим тоном, означавшим: «Хорошо, что ты извиняешься, но, как хочешь, а такие шутки непростительны».

* * *

Впервые в жизни я завтракаю не с гурьбой детей, а с двумя взрослыми. Я потрясен: до чего вкусной оказалась горячая пшенная каша, сваренная с мелко нарезанной вяленой воблой!

Поглядываю на взрослых: их немногословие, непоколебимо-серьезный вид одушевляют поедание пищи настроением деловой внушительности.

Стараюсь быть чинным и терзаюсь: не нахальство ли – попросить добавки?.. Вдруг Марфа, бросив: – Не возражай! – накладывает в мою тарелку еще каши.

Я расцвел весельем, которое впервые в моей жизни не было одиноким. Когда она спросила, чего мне хочется на десерт, попросил лакомство, о каком бесплодно мечтал в учреждении: ржаной хлеб с подсолнечным маслом и сладким-сладким чаем.

– Интересный вкус! – отметила она с вдумчивостью сомнения.

Наблюдала, как я обмакиваю хлеб в блюдце с маслом, подсаливаю, откусываю, запиваю приторно сладким чаем – и неожиданно чмокнула меня в щеку.

– А белый хлеб со сливочным маслом ты никогда не ел?

– Ел. По праздникам.

Она переглянулась с Валтасаром.

– Будешь ежедневно есть!

От небывалой сытости стало скучно: нельзя, как у нас в учреждении, сыпануть кому-нибудь соли в чай.

Марфа, как бы сосредотачиваясь на тревожном, обратилась к мужу, требовательно постукивая ложкой по чашке, на которой нарисован заяц:

– Наш словоохотливый сосед в э-ээ… феерической куртке… Раньше он мне рассказывал – всю войну был разведчиком, а вчера объявляет – он летчиком на этом… на боевике…

– На штурмовике, – поправил Валтасар с выражением нарочитой внимательности.

– Да. И якобы немцы кричали: «Ахтунг, ахтунг! Спасайтесь кто может – в небе Черный Пауль!» А завтра скажет – был танкистом.

– Ну и что – безобидно.

– Когда взрослый так лжет и постоянно?.. Надо оградить Арно от этой семейки!

– Попробуй – в бараке, с общей кухней! И не собираюсь – пусть все как есть.

Марфа прищурилась, выговаривая ядовито вопрос:

– В чем тогда твоя роль?

– Вмешиваться лишь при обстоятельствах особенного рода…

4

После завтрака, не мешкая, Валтасар вывел меня, как он выразился, в естественные условия, то есть во двор. Перед нами тотчас оказалась толпа мальчишек: они бросили турник, сломанный велосипед, волейбол.

– Здравствуйте, Виталь Саныч! – вежливо сказал самый старший, с волейбольным мячом под мышкой.

– Привет, – сухо обронил Валтасар. – Вот… Я вам привел моего сына.

Мальчишки переглянулись: я понял – у них с ним уже был разговор обо мне.

– Гога, – степенно сказал Валтасар старшему. – Вот, я вам его доверяю.

Мальчишкам явно понравилось, что меня им доверяют: деловито, как какую-нибудь нужную вещь, они зачем-то поволокли меня под руки к поломанному велосипеду. Я вырывался, чтобы показать, что сам умею ходить, но Гога понял иначе:

– Не видите, он вообще!.. – и позвал: – Тучный! Посади на себя!

Передо мной с готовностью склонился толстый крепыш, меня взгромоздили к нему на спину – поддерживая с боков, толпа двинулась по двору.

– Чегой-то? Чего его? – долетало до меня из-за толпы.

– Это Виталь Саныча… Виталь Саныч велел… Виталь Саныч сказал… – имя моего нового отца звучало на все голоса, я понял: для мальчишек двора он не менее внушительная фигура, чем для обитателей учреждения.

– На фиг велосипед! – Гога вдруг с пренебрежением ковырнул рукой в воздухе. – Пошли лучше Агапычу стукалочку заделаем?

– О, точняк! Стукалочку, стукалочку! – закричали мальчишки, толпа устремилась за сараи.

Тучный с шага перешел на бег, я подскакивал на его спине, аппарат мой жалобно скрежетал.

– Эй, отвинтится нога! – мальчишки на бегу предостерегали Тучного.

– Н-н-не от…вин-н…тит…ся! – он отвечал задыхаясь, но не убавляя шага, и крепко держал меня за коленки.

За сараями на отшибе я увидел домик. Мы залегли в сухой канаве, двое подкрались к домику, завозились возле окна. Нужно было в оконную раму над стеклом вонзить иглу с привешенной картофелиной, от нее протянуть нитку и, дергая, постукивать в стекло картошкой, пока не выскочит хозяин.

Что-то не ладилось – мальчишки от дома махали нам.

– Меня зовут, – сказал Тучный удовлетворенно: он был специалист по стукалочкам. – Сходить? – спросил Гогу.

– Дуй! – велел тот. – А его, – кивнул на меня, – пусть Бармаль возьмет.

Спустив меня со спины, Тучный с небрежным видом сплюнул, побежал к домику, а ко мне пробрался по канаве хмурый костлявый мальчишка со странным прозвищем Бармаль.

– Атас! – вдруг резанул крик – мальчишки покатились от домика: из-за него вынырнул шустрый старик и понесся прямо на нашу канаву с воплем:

– Собак спущу-ууу!

После я узнал – никаких собак у старика Агапыча не было.

Ватагу метнуло из канавы. Гога – какие страшные сейчас у него глаза! – готовый покинуть канаву последним, указывал на меня и орал Бармалю, срывая голос:

– Саж-жай, дер-ри-ии! Я задержу!

Мальчишка взвалил меня на спину, Гога яростно подсадил, застонав, вытолкнул нас наверх. Я сразу ощутил: увы, силенки у Бармаля не те, что у Тучного, – Бармаль бежал медленно и, чувствуя, что нас настигают, завизжал:

– Йи-и-ии!

Я попытался обернуться, еле удерживаясь на костлявой его спине, краем глаза увидел, как Гога отчаянно взмахнул рукой и кинулся под ноги Агапычу, в этот же миг Бармаль повалился – я боднул головой землю, от страха не заметил боли, встал.

Агапыч, подмяв Гогу, тузил его – в панике я пустился к близким уже сараям, шкандыбая в своем аппарате.

– Скорей! Жми! Давай! – мальчишки от сараев махали мне, приседали и подскакивали для поощрения, самые смелые выдвинулись навстречу.

– Во-о несется! – кто-то недоуменно воскликнул – от счастья похвалы я прыгнул через кочку: аппарат мой скрежетнул, что-то больно вонзилось в ногу.

Подошел, вытирая слезы, истрепанный Гога.

– Фуражку забрал. Орет – за фуражкой с матерью придешь… А ты чего? – он с испугом надо мной наклонился: я сидел на земле.

– Нога отвинтилась, – объяснили мальчишки.

– Да не нога… – пробормотал я стесненно, – аппарат… винтик вылетел.

Гога, снова решительный, раззадоренно-деятельный, распорядился:

– Покажь!

Но я обеими руками держал ногу, будто боясь, что отнимут. Он, поняв, приказал мальчишкам:

– А ну отошли! Не фиг вылупляться!

Те нехотя отступили, не отрывая от моей ноги глаз. Гога задрал мою штанину, ощупал аппарат, обнаружил, откуда выскочил винт, из-за чего половина аппарата ниже колена отделилась от верхней и планка до крови продрала кожу.

– Ищите винт! – велел Гога. – Тучный, Бармаль, дуйте по следам, все обшарьте, и чтоб был!

Сел на землю рядом со мной и вдруг крепко меня обнял.