Электронная библиотека » Игорь Клех » » онлайн чтение - страница 15


  • Текст добавлен: 26 октября 2016, 18:40


Автор книги: Игорь Клех


Жанр: Публицистика: прочее, Публицистика


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Вообще, это крайне любопытная тема – восприятие Киплинга в России, приливы и отливы интереса к его творчеству. Еще в 1916 году вышло двадцатитомное собрание его сочинений в русских переводах. Им зачитывались, ему подражали, у него учились Гумилев, Бабель, Багрицкий, Тихонов, тот же Симонов, Паустовский, Гайдар, Житков – всех не перечесть. В тридцатые предвоенные годы этого «барда империализма» у нас издавали и переиздавали, как никого. Снизу имелся интерес и сверху было спущено распоряжение – жестокое и деятельное время желало сделать героизм нормой жизни, чтобы смерти не бояться и было чем дыры латать. А между тем у нас имелась собственная традиция отношения к пограничному опыту и экзотике, начисто лишенная колониальной романтики, – трезвая, по-настоящему, мужественная и по-настоящему поэтичная. С лермонтовским «Героем нашего времени», с толстовскими военными и кавказскими рассказами и повестями (Киплинг был большим почитателем Толстого), с армейскими повестями Куприна, с «Господином из Сан-Франциско» и другими рассказами Бунина только с большой натяжкой можно поставить рядом десяток новелл Киплинга, от силы. Впрочем, и это уже немало.

Фактически Киплинг давно превратился в писателя для детей и подростков – эти будут читать его всегда. В стадии созревания для нас очень важно иметь дело с черно-белой картиной мира, постоянно меряться силами, заражаться командным духом и мечтать о приключениях. Но часть творческого наследия Киплинга сохраняет непреходящее значение и для взрослого человека. Какая-то очень неприятная, архаичная и жестокая правда о жизни и об устройстве нашего мира заключена в его лучших произведениях. Даже с колонизаторским пафосом дело обстоит не так просто. Мы как-то слишком легкомысленно стремимся забыть или даже не знать вообще о чудовищных обычаях не такого уж давнего прошлого. О массовых человеческих жертвоприношениях у ацтеков (буквально накануне завоевания их царства Кортесом ацтекские жрецы вскрывали обсидиановыми ножами грудные клетки и вырывали рукой еще живые сердца у десятков тысяч пленников, целыми днями трудились не покладая рук, жертвенники были в наростах запекшейся крови и вонь стояла, как на бойне, – жестоким конкистадорам дурно сделалось от открывшегося им зрелища), о повальном каннибализме в Южной Америке и на островах Океании (кого боялся Робинзон и кто съел Кука?). Немецкие сказки, в которых детей оставляли в дремучем лесу, или русский фольклор, где стариков в конце долгой зимы спускали на лубяных санках в снежный овраг, это никакое не «устное народное творчество», а отголоски жутких бытовых воспоминаний. Примерно то же являлось нормой в сельской Японии еще в середине XIX века. Совсем незадолго до рождения Киплинга англичанам в Индии удалось если не искоренить, то хотя бы запретить церемонию самосожжения вдов. Продолжать перечень или возражать и спорить можно до бесконечности, но критикам пороков западной цивилизации неплохо бы обо всем этом не забывать. Киплинг лицемером не был – насилие называл насилием, жестокость жестокостью, – что уже импонирует серьезному читателю. Вдобавок, к реальному колониализму, недалеким и заскорузлым колонизаторам, он относился крайне критически. Киплинг пропагандировал «умный» империализм, уповал на появление новой, «здоровой» молодежи (она и появилась… в Германии и Советском Союзе), но только в публицистике, стихотворных манифестах и героических балладах. В художественной прозе декларации неуместны, поэтому даже его шпионский роман «Ким» самими индусами и сегодня считается одной из лучших книг, написанных об Индии. К счастью, в искусстве, в художественной литературе, только это и считается по прошествии лет: можно ли и нужно «это» читать? Читатель сам сможет убедиться, что его ожидает захватывающее серьезное чтение, что не так уж часто случается.

А в жизни, что в жизни? Киплинга, надолго пережившего свою славу, хоронил в 1936 году британский «истеблишмент» – премьер-министр, епископ, адмирал с генералом, – да несколько старинных друзей. Коллег, читателей, публики не было совсем. И только когда писатель перестал надоедать всем своими проповедями, а его прах упокоился рядом с прахом Диккенса в Уголке поэтов на кладбище Вестминстерского аббатства, окружающие очнулись и спохватились. Уже более полувека в Британии ведется дискуссия: как отделить «хорошего» Киплинга от «плохого»? И в чем загадка живучести его искусства? И откуда у него такая сила чар?

Можно не сомневаться, что и сам Киплинг не смог бы ответить на эти вопросы.

Возвращение Маяковского
Маяковский вчера, сегодня, завтра

С поэтом Маяковским Владимиром Владимировичем (1893–1930) случилось ровно то, что он сам в футуристической молодости призывал сделать с Пушкиным, – на крутом историческом повороте его выбросили за борт с «парохода современности». Точнее, не его, а того окаменелого идола, придавившего русскую поэзию советского периода пьедесталом из «ста томов» своих «партийных книжек», с которыми он грозился явиться в Це Ка Ка грядущих «светлых лет». То была не первая метаморфоза и не последний кульбит в судьбе и творческой биографии Маяковского.

С современниками отношения у поэта были трудными, и от этого он не на шутку страдал. Меньшинство восхищалось его стихами, большинство не принимало ни его поэзию, ни его самого, Маяковскому же хотелось стать поэтом для всех – первым и главным поэтом страны (отчего так – особая тема, и об этом ниже). Революция вроде бы предоставила ему такой шанс, но вопреки титаническим стараниям признания на государственном уровне Маяковский так и не добился, любви широкой публики не приобрел, а своих прежних читателей растерял. После самоубийства о нем постарались забыть напрочь, и вдруг через пять лет по распоряжению Сталина принялись хором славословить и повсеместно насаждать, как картошку при Екатерине (по едкому выражению Бориса Пастернака). Фигуру авангардиста и бунтаря подретушировали и превратили в истукана официоза. Надо признать, основания для этого имелись.

Поэтому следующие полвека одни видели в Маяковском беспартийного коммуниста и страстного пропагандиста советской идеологии, а другие лелеяли и приводили в собственное оправдание ту разрешенную властями гомеопатическую дозу модернизма в искусстве, что находили в его раннем творчестве.

Как и в случае с картошкой, подспудное противостояние разрешилось бунтом, едва только советская власть занемогла. «Золотые перья» перестройки сошлись на том, что Маяковский, по существу, являлся фашистским поэтом, как и его коллеги итальянские футуристы-коллаборанты. И поэзия Маяковского, увы, давала основания для такой оценки.

Кстати, самый непримиримый и талантливый из критиков Маяковского, Юрий Карабчиевский, через несколько лет покончил с собой, выбросившись в окно. Словно заразился суицидальностью от своего героя. Потому что сокровенным, глубинным стремлением раннего Маяковского, как и итальянского фашизма (во всяком случае, до его альянса с германским национал-социализмом, изначально нацеленным на убийство других людей, а не на суицид), как и социалистического строя советского образца, являлось героическое жизнеотрицание, проще говоря – стремление к смерти. Кажется, теперь это уже не требует доказательств.

И еще кажется, что спустя двадцать лет возникает возможность и необходимость вернуть Маяковского обратно на «пароход». Иначе говоря, попытаться перечитать эти подзабытые стихи, отделив «чистые» от «нечистых» (как поэт это делал со своими персонажами в революционной драме «Мистерия-буфф»), только теперь «чумазых» отправить в трюм, оставив на палубе одних «чистых», и поглядеть, что из этого выйдет. Едва десятая часть сочинений Маяковского в состоянии вернуться в строй русской литературы, остальное, по выражению из его поэтического завещания «Во весь голос», представляет собой пропагандистское «окаменевшее говно». Естественно, такое усекновение не может не отразиться на наших представлениях о размерах сделанного Маяковским в русской поэзии и масштабе его фигуры на общекультурном фоне. Маяковский достаточно натерпелся от апологетов и ниспровергателей, чтобы мы постарались сегодня отнестись к нему и его поэзии без предубеждений, насколько это возможно, трезво.

Никто не станет отрицать, что это поэзия огромного накала и грандиозных образов – то есть лирический эпос, а такой эпос на дороге не валяется. Любой эпос обязан иметь героя, и Маяковский вызвался стать героем своей эпохи. Всякий «поэт с биографией» неизбежно превращается в мифического героя – и Маяковский совершил целый ряд поступков, имеющих внутреннюю логику и мотивацию, и гибелью расплатился по счетам своей поэзии.

Он был футуристом или, по-русски, будетлянином, и его не устраивал не только так называемый старый мир, но и все наше мироздание. Но почему так?

Маяковский – человек

Для начала предельно заземлим образ поэта.

Его отец, потомственный дворянин, служил лесничим на Кавказе и умер от заражения крови, нечаянно уколовшись ржавой шпилькой (не отсюда ли у будущего поэта развилась маниакальная чистоплотность, на грани патологической брезгливости, и игромания, вплоть до русской рулетки?). Отбившийся от рук единственный сын вдовы Владимир учился по квоте для малоимущих в гимназиях Кутаиси и Москвы. Старшие сестры работали на фабрике. Владимир связался с эсдеками и уже в подростковом возрасте был дважды арестован и находился под следствием. Гимназия давала очень серьезное и разностороннее образование тем, кто хотел учиться, но это был не тот случай. Настоящая полноценная жизнь началась для Маяковского с поступлением в московское Училище живописи, ваяния и зодчества. Здесь он нашел друзей, первых русских футуристов, приобрел профессию, достаточно независимую и способную прокормить, и в девятнадцать лет начал писать стихи.

Но кто тогда и позже не писал стихов в таком возрасте и таком положении? Вот как характеризовал эту распространенную «болезнь стихов» в очерке «Армия поэтов» поэт Осип Мандельштам: «Стихотворцев в Москву и Петербург шлет Сибирь, шлет Ташкент, даже Бухара и Хорезм. Всем этим людям кажется, что нельзя ехать в Москву с голыми руками, и они вооружаются чем могут – стихами. Стихи везут вместо денег, вместо белья, вместо рекомендаций, как средство завязать сношения с людьми, как способ завоевать жизнь… Слова безразличны – это вечное “я живу, я хочу, мне больно”.

А вот как выглядел Маяковский в те годы по свидетельству его друга и соратника Виктора Шкловского: «В Училище живописи, ваяния и зодчества ходил человек худой, широкоплечий. Очень молодой. С измученным лицом мастерового, с черными погубленными зубами, с плоской грудью, с широкими плечами. Волосы черные, отброшены назад. Черная, широкая, из бумажного бархата блуза. Черный, вероятно, художнический галстук… Имя его было Владимир Маяковский».

По заключению хорошо знавших его людей, Маяковский сумел образовать себя и разбирался лишь в двух областях – рисовании и стихотворстве. Но он научился дружить с людьми умными и талантливыми, а главное, у него обнаружился собственный, громогласный, ни на кого не похожий поэтический голос, сделавший его тараном новейшего художественного направления – русского футуризма. Сперва Маяковский сменил черную блузу художника на эстрадную желтую кофту футуриста, затем перебрался в пиджак, починил зубы, постригся, поселился в Петербурге, оброс связями, начал зарабатывать. На первый взгляд, казалось бы, картина постепенной благополучной социализации, встраивания в общество. Но она обманчива – стихи кричат о другом, и Маяковскому нужно нечто другое.

Благополучия в том разодранном внутренними напряжениями и уже воюющем мире не было и в помине. Не стоит труда доказывать неизбежность и подготовленность социального взрыва в России. Полезно помнить, что Петербург был переименован в Петроград до всяких большевиков, и продразверстка с комиссарами не ими была введена еще в годы Первой мировой войны, а на армейских складах пылились и ждали своего часа сотни тысяч остроконечных колпаков с ушами, специально изготовленных для похода на Константинополь и напоминавших шлемы древнерусских витязей, – оставалось только нашить на них красные звезды и назвать буденовками.

Полусироте Маяковскому, карабкавшемуся из нужды и безвестности к славе, недоставало в том жестоком и холодном мире любви и тепла. Он остро ощущал, что в нем для него не предусмотрено места. Отсюда его солидарность и «хорошее отношение» к рабочей скотине и уподобление себя бездомному псу не только в стихах, но даже в любовных письмах (в которых он, уже даже выскочив «из грязи в князи», подписывался до конца жизни «Щен» и пририсовывал собачонку). Вычтите из его поэзии любовное помешательство и горячечную просьбу об осуществленном на земле рае когда-то в далеком будущем – и что останется? Одна подростковая мегаломания, да песни ненависти к Создателю и проклятия мирозданию.

И вот в таком состоянии он попадает в 1915 году в буржуазное семейство Осипа и Лили Брик, поселившись с ними под одной крышей. К тому времени Маяковский являлся автором гениальной поэмы «Тринадцатый апостол» (по требованию цензуры, в конце концов, переименованной в «Облако в штанах» – спасибо ей за это), которую никто не соглашался издать. Осип за свои деньги выпустил в свет первую книжку поэта – такое не забывается, и Маяковский посчитал себя вечным должником своего поклонника и благодетеля. Но куда большую к нему благодарность он испытывал за то, что тот поступился правами мужа и на много лет уступил ему Лилю, ставшую музой и главной сердечной болью поэта. С ней Маяковский превратился в однолюба и ей адресовал свои самые пронзительные произведения (за что ей огромное спасибо). Как вспоминал Шкловский, поэт даже «перепосвятил» Лиле Брик написанную ранее и для другой женщины поэму «Облако в штанах», а она переплела свой экземпляр этой трагической бунтарской поэмы… в парчу (трудно даже вообразить более не подходящий для нее переплет, но подробность красноречива!).

Роберт Бёрнс, шотландский Есенин XVIII века, признавался, что ничто так не поразило его в высшем обществе, как взлелеянный в нем тип светской женщины (мужчины разных сословий, по его мнению, в общих чертах не столь разительно отличались друг от друга). С Маяковским произошло нечто похожее: плебей и варвар на какое-то время овладел самым драгоценным цветком цивилизации – холеной белой женщиной. «Лилину сумочку я готов носить в зубах», – заявлял Маяковский первой красавице большевистской революции Ларисе Рейснер.

К тому времени разнополые тройственные союзы не были такой уж редкостью в России. Допотопный переход жены к ближайшему другу (от Огарева к Герцену, от Панаева к Некрасову) выглядел более чем целомудренно на фоне шведских семей и «духовных браков» поэтов-символистов Серебряного века (Мережковских, Ивановых, Блока). В данном случае нас совершенно не интересует характер сожительства Маяковского с четой Бриков (замечу только в скобках, что лучше все же молчать, чем врать, предлагая отечественному читателю идеализированную версию, а за рубежом и в близком кругу ровно наоборот, как то делала Лиля Юрьевна). Интересует нечто другое.

Есть загадки мнимые, вроде такой: отчего застрелился Маяковский? Да оттого, что был самоубийцей, и пытался сделать это еще в молодости, и с Лилей они вырывали друг у друга из рук револьвер с той же целью за много лет до рокового выстрела. Не говоря о том, что автор «Облака в штанах» после написания чудовищно бездарных конъюнктурных пьес и вступления в одиозную Российскую ассоциацию пролетарских писателей (РАПП) просто обязан был пойти и повеситься.

Но есть загадки посерьезнее: какой бес мог заставить автора чрезвычайно талантливых и порой гениальных произведений в течение целого десятилетия извергать из себя несусветную мертвечину и халтуру? Или Маяковский не был поэтом? Так ведь был – в начале, в самом конце и крайне редко – посредине.

Нечто похожее произошло с Артюром Рембо, разбуженным Парижской коммуной, с семнадцати до девятнадцати лет писавшем гениальные стихи, а затем занявшимся работорговлей в Африке с целью сказочно разбогатеть и кончившим жизнь в тридцать семь лет, как и Владимир Маяковский. Кстати, Маяковский по силе жизнеотрицания до революции был нашим первым «проклятым» поэтом (как Бодлер, Лотреамон и Рембо, отчасти Байрон, Эдгар По и Лермонтов), а в советский период сделался почти «совбуром» (советским буржуем) и уж во всяком случае «совписом»-строчкогоном – с автомобилем «рено», отдельной квартирой, дорогой одеждой и едой-питьем, заграничными поездками и даже личным огнестрельным оружием для защиты от уличных грабителей.

И Брики немало потрудились, чтобы «правильно» ориентировать поэта, распознав в нем мазохистские наклонности (следствие женского воспитания). Осип несомненно превосходил его интеллектом, являясь идеологом и теоретиком левого фронта искусств и одним из пионеров формального метода в литературоведении. Но куда беззащитнее поэт оказался перед Лилей – из-за женского сердца, вставленного по ошибке в грудь великанского мальчика. Вертится дурацкая строчка откуда-то: подошла, увидела мальчика – отобрала сердце. Это о них. Маяковского Лиля так и не отпустила, но вернулась к Осипу – они были одной породы, а Маяковский был лишь временным гостем из другого мира в их браке. Это Лиля через пять лет после гибели Маяковского, написав письмо Сталину, добилась провозглашения его лучшим поэтом советской эпохи и до самой смерти получала гигантские потиражные от изданий и переизданий его произведений. И это ей принадлежит самая экзотическая, «женская» версия самоубийства Маяковского – поэт пугался появления морщин и наступления старости и оттого сам поспешил уйти на пороге старения. Между прочим, она также покончила с собой уже в глубокой старости – отравилась газом, сломав шейку бедра.

Брики изо всех сил старались все ближе знаться с высокопоставленными чекистами и чиновниками, играть все более заметную роль в советской культурной политике 1920-х годов – и Маяковский в этой социальной игре на повышение выполнял роль козырного туза и основного добытчика средств. Социальная революция, которую футуристы предчувствовали и призывали, свершилась, продлив на десятилетие физическое существование Маяковского, но приведя его к творческому бесплодию из-за потери профессиональной ориентации и перепроизводства риторики на злобу дня. Маяковскому жизненно необходимо было чему-то отдаваться – не любви, так работе, не поэзии, так пропаганде, – и долгое время ему удавалось сочетать свой утопический романтизм с материалистическими взглядами вульгарнейшего толка, не доводя дело до невроза. И все же поэт в Маяковском не позволил человеку одержать полную победу над собой и прикончил его в конце концов.

Маяковский – поэт

Маяковский: я – поэт, этим и интересен («Я сам»).

Чехов: никто не хочет любить в нас обыкновенных людей (в частном письме).

Мы здесь пытаемся всего лишь учесть оба эти пожелания.

К Чехову у Маяковского было особое, почти братское отношение. Перед Первой мировой войной бытовало мнение, что искусство «очеховилось» и разночинская Россия «очеховела». А Маяковский, сам выходец из неимущих слоев населения, видел и ценил другого Чехова – без пенсне, труженика и новатора. В статье 1914 года «Два Чехова» он писал: «В спокойную жизнь усадеб ворвалась разноголосая чеховская толпа адвокатов, акцизных, приказчиков, дам с собачками […] все эти Курицыны, Козулины, Кошкодав-ленки. Старая красота затрещала, как корсет на десятипудовой поповне». Маяковского и его единомышленников раздражала условная красота современного изоискусства, тепличный и эпигонский характер большей части литературы Серебряного века. Они не узнавали в них ни себя, ни окружающей жизни.

В поэзию, где доминировало сладкоголосое романсовое начало, Маяковский пришел как художник-плакатист (отсюда, кстати, графический образ его стихотворений – построение строк лесенкой), как человек со стороны, чужак. И неожиданно это сработало. Первые его стихотворения больше напоминают картины, чем песни.

Затем Маяковский начал пробовать голос – и грубый голос его поэзии также поразил всех новизной звучания. Нечто такое периодически случается в круговороте жизни и искусства. «Хрипун, удавленник, фагот» в комедии «Горе от ума» (некоторые русские офицеры после победы в войне с Наполеоном принялись мужественно хрипеть, и мизантропа Грибоедова это веселило), «агитатор, горлан, главарь» (как сам себя характеризовал Маяковский), сдавленное горло и резкая интонация Высоцкого и его подражателей – все это родственные явления внутри одной традиции, исчезающей и возвращающейся.

К этому Маяковский присовокупил доморощенный космизм (созвучный поэзии Уитмена), гигантизм и и титаническое богоборчество (катехизисом были пропитаны до подкорки самые отпетые безбожники в царской России). Все это приветствовались русской читающей публикой, поскольку даже в философии Человекобог все чаще подменял собой Богочеловека.

В содержательном плане вся ранняя поэзия Маяковского объединяется в грандиозный модернистский коллаж – трагикомический гротеск с разбегающимися сюрреалистическими метафорами.

Но главный демарш Маяковского состоял в новизне лирического героя. Без ложной скромности Маяковский сделал героем самого себя, заговорив от первого лица и вернув стихам страсть совершенно гибельного накала.

Всего перечисленного выше было достаточно, чтобы признать Маяковского одним из лидеров современного искусства в мире (и чуждые ему по духу Блок и Пастернак и близкая по темпераменту Цветаева почувствовали и признали это с ходу).

Но на такой высоте и в таком перенапряжении человеку невозможно долго пребывать – разрешиться все может только гибелью или исходом. Самое худшее происходит, если поэт пытается превратить балансирование на грани в позу.

Не покончив с собой, Маяковский похоронил себя раннего в поэме «Про это», заодно со своей любовью к Лиле Брик. То, что продолжалось позже, было уже другим и о другом.

Конечно, Маяковский не возник на голом месте. Уже в его раннем творчестве скрещиваются традиции «низких» жанров – ярмарочного райка и сатиры в духе «Сатирикона» (дореволюционного «Крокодила»), с традициями архаических «высоких» жанров – поучительной силлабической поэзии XVII века и так называемой школьной драмы (здесь корни громоздкой риторики, уродливых неологизмов и стилистики «прописных истин» позднего Маяковского). Химерический замес именно этих традиций сделался системообразующим для «просоветских» сочинений Маяковского, составивших львиную долю его литературного наследия.

Конечно, «Стихи о советском паспорте», кое-что в поэме «Хорошо-с!» (как язвили белоэмигранты) и строчки вроде «мы идем сквозь револьверный лай» или «единица – ноль, единица – вздор, голос единицы тоньше писка» – по-своему, сильная тоталитарная поэзия, и какой-нибудь юный бунтарь, любитель соцарта, историк или социолог могут прийти в восхищение от таких стихов. Но читать их сегодня не хочется. Мы и не будем, слава богу, никто больше не пытается нас заставить.

Но избранного Маяковского, Маяковского без политической пропаганды, перечитать стоит и даже необходимо. Многие поэты оказались крупнее, серьезнее и глубже него, но не было никого моложе и революционнее. Без Владимира Маяковского поэзия, русская литература да и сама Россия неполная. Хочешь не хочешь – он наш.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации