Текст книги "Пространства"

Игорь Поляков
Пространства

© Поляков И., 2013

© Оформление ИПА «Регистр», 2014

* * *

Моя искренняя благодарность всем, кто так или иначе помогал с выходом этой книги.

Во-первых, Господу моему Иисусу Христу, ибо все от Него, Им и к Нему.

Моим друзьям – Клещевниковой Наталье (Беларусь) и всей ее семье за поддержку и помощь. Эстер К. (США) – все имеет свое начало, спасибо тебе!

Племяннику Андрею – за фотографию часов к титулу.

Саше Платоновой – талантливому фотографу и художнице, дизайнеру, создающей сказку.

Замечательному американскому музыканту и фотографу Крейгу Хансену (My gratitude to the remarkable American musician and photographer Craig Hansen).

Вместо предисловия

Из вводной лекции по геометрии профессора Шестакова Л. А., прочитанной 4 октября 1989 года в аудитории 3–1:

– Геометрия, друзья мои, – это пространство. Одно, два, множество. Одни пересекаются между собой, иные – параллельны. Вокруг нас – пространство, вокруг этого пространства – еще большее пространство. Да мы все живем в одном бесконечном мире-пространстве. А знаете, иногда мне кажется, что, возможно, некто такой же бесконечный и создал его вокруг нас и нас в нем. А значит – и мы с вами тоже можем создавать свои пространства-миры. И мы создаем. Вокруг нас и внутри нас. Великие и малые. Плоские и объемные. Яркие и тусклые. Как сам мир.

В математике есть пределы-бесконечности и есть бесконечность пределов, так и наши с вами миры: у одних они умирают вместе со свои ми творцами, а чьи-то живут и после. В одних идет дождь, а в других светит солнце… Мы постоянно перемещаемся из пространства в пространство. В одном задерживаемся на миг, а в ином остаемся навеки. А может быть, и чье-то остается в нас. Таков наш мир, друзья, таковы наши пространства. Нда… Итак, геометрия…

Посвящается моему отцу – человеку, который создавал вокруг себя и внутри других людей пространства доброты.

I. Время

И время – то пространство,

что медленно вбирает нас в себя.

И сутки – век для счастья,

где час идет за часом не спеша.

– Синьор часовщик! Синьор часовщик! – стучал в окно мальчишка, разносчик газет.

Но синьору Мондини не хотелось отрываться от удивительного мира старинных часов, которые он перебирал в этот момент. Сделав вид, что не слышит, часовщик еще ниже склонился над столом, и вскорости мальчишка побежал дальше по лавкам других торговцев Via del Corso[1]1
  Известная торговая улица в Риме. (Здесь и далее – прим. автора).


[Закрыть].

«И зачем мне его газета? Какие хорошие новости могут быть в ней, в февраль-то сорок третьего?! Ох, и дернул же бес Дуче[2]2
  Муссолини.


[Закрыть] ввязаться в эту войну…» – думал про себя старый часовщик. Да к тому же газе там он предпочитал радио, а там передавали прогноз погоды: «В Риме дожди, – но это он видел и так, из окна, – а на севере страны, в горах, ожидаются обильные снегопады. Возможны сходы лавин».

Но подняться ему все равно пришлось. В лавчонке становилось прохладно и сыро – нужно было подбросить в камин пару-тройку поленьев. Они были сыры, и пламя, без того жиденькое, готово было вот-вот потухнуть. Старик неохотно наклонился (в этой сырости совсем разболелась спина) и попытался картоном раздуть тлеющие угли. Поленья наконец затрещали. Пламя начало слегка подпрыгивать, и вокруг стало немного теплее. Часовщик, кряхтя, распрямил спину и вернулся к своему излюбленному занятию – починке часов. К этому процессу он с детства относился с каким-то благоговейным трепетом, почти священным, буквально уходя в миры своих, как он считал, живых подопечных, пытаясь раз гадать в крошечных механизмах тайны мироздания. Впрочем, он был уверен, что знает о времени все…

До закрытия оставалось четверть часа. Об этом ему вразнобой сообщали бесчисленные часы, разложенные и развешанные по всей лавке. Но сверялся он всегда по большим часам, которые висели над входом. Они достались ему от деда, как, впрочем, и вся эта лавка. Часы были убедительны: всегда верно и спокойно отмеряли грузным маятником точность вечного, как и они сами, времени.

Вдруг звякнул дверной колокольчик, скрипнули петли двери и в лавку вошел человек. Старик узнал его. Последние дни этот высокий импозантный синьор в шляпе, с тросточкой в левой руке и пенсне на носу частенько захаживал в мастерскую. Ничего не спрашивал, только лишь рассматривал новые серебряные часы, которые месяц назад привез давнишний приятель торговца. У того был часовой заводик, и время от времени он завозил Мондини какую-нибудь новинку. Приятель слыл большим оригиналом и всегда изобретал причудливые модели. Впрочем, синьор Мондини радовался любым часам. А эти, которые уже целую неделю рассматривал высокий синьор, были вполне забавны. Точнее, их циферблат: по окружности вместо привычных римских цифр от «I» до «XII» метки доходили до «XXIV». Более того, часы были еще и изящны! Резной, с замысловатыми узорами, серебряный блестящий корпус, плавно открывающаяся крышечка и длинная фигурная цепочка, тоже из серебра. Старик всего раз открывал их. В них было что-то таинственное, чуть ли не мистическое, как ему казалось. «А может, они просто созданы для мирной жизни?.. Может быть».

Но вдруг молчаливый посетитель задал вопрос:

– Простите, синьор…

–…синьор Мондини, – нехотя ответил старик, в последнее время он не был расположен к новым знакомствам.

– Синьор Мондини, сколько стоят ваши часы? – и он приподнял их, открыв крышечку.

Часовщик весьма удивился: наверное, уже год никто ничего у него не покупал. Так, заносили иногда на починку, чем он и жил, но чтобы купить… Старик не знал, что и ответить. Но господин не стал ждать ответа, достал из внутреннего кармана пальто бумажник и отсчитал несколько больших купюр. Мондини с острым взглядом часовщика быстро сообразил, что этой суммы ему с лихвой хватит, чтобы прожить до лета. Но он постарался не удивляться, только произнес:

– Они не заведены, синьор.

– Я вижу, стрелки едва сдвинуты к часу.

– Они новые, я их еще не заводил. Сейчас ровно без трех двадцать, – взглянул он на часы деда, – подведите их.

Но синьор в пенсне внимательно посмотрел на свою покупку и ответил:

– Зачем, синьор Мондини? У всяких часов есть свое начало, есть оно и у этих. Пусть будет, как будет, – он закрыл крышечку, подкрутил механизм, положил заведенные часы вместе с бумажником во внутренний карман пальто, взял тросточку и попрощался:

– Всего вам доброго, синьор Мондини. Спасибо за часы, – и тут же вышел.

Старый часовщик вяло махнул рукой в ответ и ничему не удивился. Он был уверен, что знает о времени все…

II. Снег

Где-то падал снег… Хлопьями.

III. Альбом

Почти полдень, небо высокое и ясное, видны даже звезды. Я уже час стою на Ponte Vecchio[3]3
  Старый мост (итал.) – один из флорентийских мостов через реку Арно.


[Закрыть] и наблюдаю, как вся эта ясность отражается в реке. А еще я смотрю, как Арно[4]4
  Арно – река, протекающая через Флоренцию.


[Закрыть] уносит на себе старые редкие листья. Мои мысли уносятся так же: медленно и бессмысленно. Позади суетливо и шумно: готовящиеся к празднику итальянцы передвигаются почти бегом. Конец декабря, скоро Рождество. Кстати, не забыть напомнить себе: у меня сегодня день рождения. Впрочем, неважно. Светит солнце, как осенью, только зябко. «А где-то сейчас падает снег… хлопьями», – отчего-то приходит на ум. Я кутаюсь в плащ. Надо бы заглянуть к старику Франческо, погреться.

Синьор Франческо – владелец небольшого ресторанчика неподалеку. Это старое кафе не указано ни в одном каталоге, и посему там почти никогда никого не бывает, для итальянцев оно почти как дом. У входа – его младшая дочь Лючия. Она подметает крыльцо.

– Ciao[5]5
  Ciao («чао» итал.) – традиционное итальянское приветствие.


[Закрыть], Andreo! – они всегда приветливы и улыбчивы.

– Ciao, Lucia! – я очень люблю их.

Выбегает и младшая внучка. Малышка приветствует меня так же эмоционально. Я подхватываю ее на руки и даю леденец. Мы входим внутрь. В кафе тепло, пахнет утренней снедью и горячим кофе. Девочка бежит к деду и сообщает обо мне.

За столиком я быстро пробегаю глазами заметку о результатах футбольной игры: кто-то забыл утреннюю газету. Средняя дочь, Кьяра, приносит дымящиеся спагетти, тонко нарезанный пармезан, стаканчик белого тосканского и горячий капучино. Три года в моем здешнем образе жизни ничего не меняется. Впрочем, изменилось почти все! Имя, язык, даже акцент. И если бы не А.С., я бы постарался забыть и русский.

Теперь я согрелся. Через пару минут подходит и сам хозяин кафе.

– Ciao, figliolo[6]6
  Figliolo («фильуло» итал.) – сынок.


[Закрыть]! – синьор Франческо расплывается в улыбке и по-отечески хлопает меня по спине и плечу.

– Ciao, don Francesco! – ему нравится такое обращение. И он садится рядом. Синьор Франческо достаточно грузен, и поэтому делает это не спеша, я бы даже сказал – величественно. Я улыбаюсь ему в ответ и говорю еще один комплимент:

– Очень вкусные спагетти, прекрасный соус! – старик до волен.

– Новый рецепт, сынок! – с гордостью отвечает он.

– Очень вкусно! – мне, правда, вкусно, а пара глотков тосканского приводит мои мысли в порядок.

– Здорово вы вчера повеселились, Андрео! Все кафе ходуном ходило! Ай, молодцы! – синьор смеется. Тут он прав: вчера мы весело отметили премьеру!

– Надеюсь, дон Франческо, мы вам ничего не поломали?

– Что ты, Андрео! Твои студенты просто замечательные ребята! Но столько Chianti[7]7
  Chianti (кьянти) – сорт красного итальянского вина.


[Закрыть] у меня не лилось рекой уж давненько!

– Да, Chianti у вас просто бесподобное! Не то что в каких-то там супермаркетах, – мне очень хочется говорить ему приятное.

– О чем ты, сынок! Какие супермаркеты! Ты же знаешь, Пьетро привозит мне бутылки со своих же виноградников. А у него что ни год – то урожай!

– Да, конечно, я знаю.

Тут дон Франческо резко достает из-за спины какую-то увесистую пластиковую сумку. Я сразу узнал ее. Старик протянул мне пакет, его лицо выражало неловкость.

– Ты извини, сынок, но-о… – он все делал не спеша, в том числе и говорил, – ты так увлекся вчера…

«Да уж, увлекся – это мягко сказано», – я опять вспомнил вчерашнее и сделал еще глоток вина, но он продолжал:

–…и забыл его. Лючия нашла пакет под столом, – он замялся. – Ты еще раз извини, но это все женщины… – он обернулся к бару и крикнул дочери:

– Лючия! Быстренько два капучино! – он снова улыбнулся мне. – Альбом нечаянно выпал… и… ох уж эти женщины! В общем, мы немножко полистали его, bambino[8]8
  Bambino (итал. разговорный) – малыш.


[Закрыть]! Там очень красивые фотографии!

Я уже достал альбом из сумки и листал его. Там была вся моя семья, друзья, старинные и не очень, учеба: школа и университет, что-то и кто-то из новой жизни. Я совсем забыл о нем, но вчера, когда искал в шкафу туфли, наткнулся на этот самый пакет. Как же я обрадовался! Но времени хотя бы полистать его у меня не было, и я захватил альбом с собой на премьеру, а потом он оказался в кафе у синьора Франческо. Тот уже пересел поближе и вместе со мной рассматривал тех, кого я уже три года как потерял. Я коротко рассказывал синьору Франческо о них, о тех, кто был на старых, еще черно-белых, фотографиях, о событиях вокруг. И тут мы наткнулись на фото, сделанное в конце июня девяносто четвертого. Это был наш выпускной вечер в университете. Сердце екнуло и застыло. Я не знал, что рассказать о той, которая была на этой фотографии. Коротко не скажешь, но, честно говоря, после вкусного горячего завтрака и стаканчика тосканского я был не прочь поговорить. Старик уловил перемену во мне, но молчал: он не хотел меня торопить. Я знал его уже не один год: всегда эмоциональный и энергичный, но в то же время степенный, мудрый, тактичный и очень добрый. И всегда-то у него отыщется нужное слово! Он поставил передо мной еще чашечку своего фирменного капучино, потрепал по плечу и сказал:

– Не волнуйся, Андрео. У нас весь день впереди.

Я задумался ненадолго, с чего начать свой рассказ: важно было все. Но что было самым важным в то время? На секунду я остановил свои мысли… Самым важным все же всегда была только она, ее мир. Я еще раз взглянул на фотографию и начал:

– Это был май. Конец мая…

IV. Она

Моросит дождь. Капли на лице как слезы. Тепло. Я бегу через сквер. Дышится легко. Деревья уже зеленые, цветет сирень. Голова кружится. Нужно успеть к третьей паре. Она наверняка еще в общежитии. Я не видел ее месяц. «Прости! Три месяца без тебя – три месяца без жизни», – правильные слова тщательно подобраны. И… не помять цветок, я приложил руку к груди – на месте. Все. Вот оно, общежитие. Третий этаж, большое окно приоткрыто, белый тюль, горит свет. Она дома.

Старое общежитие на Луговой мало чем походило на место для романтических встреч. Довоенное трехэтажное зданьице: бледно-желтые стены с облупившейся штукатуркой, раздолбанные ступеньки у входа, серая дверь на тугой пружине и вечный дед-полит рук на вахте. Но ее комната – это всегда отдельная вселенная в сонных мирах пустых серо-зеленых коридоров с запахом нескончаемого ремонта, сырости и обреченной зябкости. И стоило только приоткрыть дверь в эту вселенную, как золотистый свет из-под оранжевого абажура увлекал в беззаботный и разговорчивый уют. Здесь все в своей гармонии: запах дома, аромат чая для гостей, свежесть воздуха и нежность духов. Музыка, настраивающая на нужное настроение, доносится из поскрипывающего кассетника. Летние этюды в резных рамочках на фоне розоватых обоев с нелепыми цветами. Бабушкины коврики скрывают следы предшествующих обитателей комнаты. Самодельные полки, на которых старые и новые книжки выстроены в ряд не по росту, но по смыслу. Стол с красным инвентарным номером на ножке и вязаной цветастой скатертью сверху. На столе ручки, карандаши и конспекты пытаются спорить о своем превосходстве с фарфоровыми чашками на синих блюдцах. В огромном окне приоткрыта створка, и бледная занавесь танцует блюз с уличным ветром. Рядом кровать как трон, на котором – она. Свет из-под оранжевого абажура рисует ее силуэт, примятая подушка как холст. Она читает и улыбается о чем-то своем. Плюшевый пес с живыми глазами и красным языком улыбается у нее на коленях. Шотландский плед небрежно кутает ноги. Ей хорошо. В левой руке у нее яблоко, а правая придерживает страницу. Прядь волос прикрывает один глаз, но я вижу его небесную бирюзу. Вот она отрывает взгляд от книги. Теперь она улыбается мне и мир из гармоничного становится небесным, потому что я вижу ее глаза, лучистые, улыбающиеся. Это – ее мир, это она.

– Привет, – говорю я ей.

– Привет, – улыбается она.

Она откладывает книжку в сторону, плед падает на пол, пес послушно спрыгивает с колен. Я расстегиваю куртку и достаю теплый, чуть примятый ландыш. Она обувает свои яркие тапочки и сдувает прядь с глаз. Как ребенок. Я улыбаюсь, делаю шаг вперед и протягиваю цветок.

– Прости, – тихо говорю я, и ландыш оживает в ее ладони.

– Прощаю, – улыбаются ее глаза.

Она обнимает меня. Мы молчим. Дождь, замирая, роняет на подоконник редкие капли, я тихонько прижимаю ее голову к себе и вдыхаю тепло и яблоневый аромат волос. Мне спокойно. Ей тоже. Я знаю. Где-то внутри нее звучит музыка, я слышу ее – это наша музыка. Мы танцуем. Как всегда. Все позади. Я больше не оставлю ее. Мы вместе. Как тогда, у Геннадия на даче…

Девяностый год. Дача. У Геннадия – день рождения. Настроения ехать у меня не было. Совсем. На днях заканчивались каникулы – наши первые каникулы в университете. После выходных снова учеба: компьютеры, математика, программирование. Позавчера вернулся из армии друг, сколько было выпито портвейна, не помню. Вчера – серьезный разговор с родителями по поводу все той же учебы, а сегодня у Генки день рождения. Он пригласил почти всю нашу новую компанию к себе на дачу. Ох, ну и дача у них! Замок! Геннадий взялся сам собирать всех нас по городу на отцовской машине. В общем, можно сказать, что внешне Генка был самый что ни на есть мажор, к чему обязывало обкомовское настоящее его отца, но, по сути, какой-то он был совсем не мажористый. Ходил, как охламон, в потертых джинсах и таких же кроссах. Завязывал длинные волосы в косичку. Курил «Приму», слушал старый британский рок и пытался рисовать абстракцию. Хотя, пожалуй, он все же был мажором, потому что у него, наверное, у первого в конце восьмидесятых появился японский плеер.

Странный тогда был февраль, теплый до невероятности, почти без снега. Забрал меня Генка из дому. Ну никакого настроения! Сунул в руки огромную сумку с мясом, «шампунем» и вином. Рядом усадил свою болтливую сестру-малолетку. Поехали, в маши не греет печка, играет музыка. Предстоящая дорога обнадеживает заслуженной дремой, но тут мы сворачиваем с проспекта и подъезжаем к общежитию на Луговой.

– Генка, кого ты тут забыл? Мы ж должны сейчас Танюшку и Игореху на проспекте забрать, – спрашиваю я.

А сестренка его возьми да ляпни:

– А у Геночки тут любовь живет с подружкой! Ты не знаешь, Андрюшечка, а я вот сегодня слышала, как Генусик наш по телефону…

– Заткнись, дурочка, щас высажу и на тралике домой по едешь! – перебил ее Генка.

Впереди сидел Димон, наш дорогой Димон, душа компании, гитарист и авантюрист по жизни. Жаль, что его не будет на выпуске. После первой сессии он со спокойной душой отхватил пару по истории КПСС и еще с более спокойной душой собрался отчалить в Израиль. Но в тот момент он проснулся и выдал свое очередное великое изречение:

– Деточка, когда вы слышите нечто, спросите у собственных ушек: «А полезно ли для вас, ушеньки, слышать то, что вы слышите?» Поверьте, вам станет легше жить… – после этого Димон прижался к грифу своей гитары и так же тихо впал в дрему, как и вышел из нее полминуты назад.

– Генка, правда что ли? Какая еще любовь-морковь? Там же ребята ждут!

Я и понятия не имел, кто там вдруг у него появился, еще три дня назад на дискотеке он был совершенно свободен. Более того, эта идея с новым пассажиром была мне совсем не по нраву, по тому как с его младшенькой и сумкой мы занимали две трети всего заднего пространства «Волги».

Но тут дверь общежития громко хлопнула, даже Димон проснулся окончательно:

– Худшее позади, – молвил он. «Колхоз», – подумал я.

Из него выбежали две общаговские принцессы. На первый взгляд их различали только шапки, да и те по цвету – «сиреневенькавая и красненькавая», как выразился наш друг-философ.

– Энди, ты – весь вопрос, – не поворачиваясь, обратился ко мне Димон.

– Ну, и какая твоя, Ген? – спросил я. Настроение мое совсем уж покатилось вниз. Сейчас обе эти районные красавицы заполнят своими куртчищами все оставшееся пространство и мне точно придется посадить на колени малолетнюю Жанку.

– Красная шапочка… так вот, Красная шапочка – не его, – по-димоновски изрек Димон. «Не все так страшно», – подумалось мне.

Генка открыл окно и крикнул:

– Девчонки, давайте назад! – худшее, однако, подтвердилось. В общем, настроение мое в тот момент…

Рядом со мной открылась дверца и волной меня сдвинули на самый центр сиденья, именно туда, где удобно меньше всего. Звякнули бутылки. Справа меня прямо-таки задавила та самая Красная шапочка, которая не Генкина.

– Простите, сэр, я не помешала вам?

«Мы еще и шутим? Однако», – отметил я про себя, а вслух добавил:

– Нет, леди, вы принесли мне счастье, – я даже не попробовал улыбнуться.

Сиреневая шапочка рассказывала о каком-то модном бразильском сериале. Геннадий блаженно улыбался и ехидно посматривал на меня в зеркало заднего вида. Димон время от времени вставлял свои философские изречения, чем приводил в восторг Сиреневую шапочку. Красная же шапочка почему-то молчала и смотрела в окно. А я заслушался магнитофоном: Иглесиас пел о какой-то загадочной Натали. Мне стало окончательно тошно. Мысли уходи ли к будущим шашлыкам, которые покоились у меня на коленях в виде только что купленной на базаре вырезки. Короче, я закрыл глаза и загрустил вместе с Иглесиасом о далекой и неведомой Натали. Мысли крутились одна за другой: «Почему все так несправедливо устроено? Когда ты хочешь веселиться и гулять, идет дождь, снег, град, да все, что угодно, но только не солнце. А когда тепло, зиме конец, солнце, друзья рядом – все так противно и нескладно. Все кувырком и никто тебя не понимает. Ну почему я не пошел с парнями на озеро продолжать «встречать Славика»? Нет. Уж лучше я вылезу прямо сейчас, пока еще не выехали за город. И зачем еще Генка их взял – этих дурацких «шапок»?!» – но попросить остановить машину у меня не было возможности: Жанка больно вдавила свой острый локоть мне в бок, шарф вдруг неудобно перетянул горло, а та, которая Сиреневенькая, громко захохотала. Я умер.

Но тут Красная шапочка тихо дернула меня за руку и прошептала почти на ухо:

– Сэр, не позволите ли взять часть вашей ноши на себя?

– Нет, леди, э-э-э…

– Натали, сэр, леди Натали, – добавила Красная шапочка.

«А не все так далеко, – подумал я, посочувствовав Иглесиасу. – Знал бы брат Хулио, что Натали живет в первой общаге на Луговой… Что бы было с беднягой в его Париже…» – а сам ответил:

– Сэр Эндрю, леди… э-э-э… леди Натали…

– Что? – что-то недопоняла леди.

– Сэр Эндрю, говорю. Так вот сэры, леди, привыкли переносить все тяжести на себе.

Натали тихо рассмеялась, и в эту секунду паразит Генка резко затормозил перед воротами своей, мягко говоря, дачи. Меня бросило вперед и окончательно задавило сумкой. Я только и смог, что сдавленно выдавить из своего прижатого живота:

– Спасибо тебе, Геннадий.

Все засмеялись и выскочили из машины. А я остался. С сумкой на коленях, в животе, под ребрами, казалось, она была везде. Впереди, за стеклом машины, я видел ребят: все уже были в сборе, но никто не обращал на меня внимания. В маленьком зеркале заднего вида в пустой машине виднелась моя глубоко печальная физиономия. «Все-таки я прав: мир жутко несправедлив. Почему он никогда не считается с нами? Со мной? Вон они, мои люди, за стеклом. Но вот только почему я не с ними? Как будто все стали чужими. Почему когда ты находишь, то сразу теряешь? Почему Димон, мой Димон, с которым была выпита первая кружка самогона на картошке, с которым по ночам горланили песни под гитару, вдруг уезжает из моей жизни? Почему, когда мы собираемся в свой круг, в него должны вторгаться чужие, непонятные и чуждые существа? Генка, ну скажи мне, почему мы берем неизвестно кого и неизвестно в чем с собой? Почему ты подставил меня с этим дурацким задним сиденьем? Ради кого? И вообще, почему в этом мире так много нелепых шапок и курток? Красные и сиреневые… Как будто на свете нет других цветов и нет других шапок. Ну, почему они, бесцветные и бесформенные, всегда вторгаются в нашу жизнь? Вертелись бы на своих орбитах, чуждые создания Вселенной. Как же хочется больше яркости, жизни и праздника. Да ну вас всех! Щас вылезу и «разорву» этот ваш мирок. Больше жизни, Энди! Плевать на шапки!» – но не успел я довозмущаться, как кто-то потянул за сумку, все еще больно мешавшую мне дышать. Я повернул голову, чтобы увидеть наглеца и высказать, наконец, все, что думаю и о нем, и вообще об их вечеринке и…

– Ну что, сэр Эндрю, совсем приуныли, да? Раны боевых походов беспокоят начинающего рыцаря?

«Только этого еще не хватало, ну что тебе нужно? Чего ты хватаешь сумку?»

– Хочу помочь, – вырвалось у нее.

– Меч в груди застрял, леди… – ответил я на вопрос, но леди отчего-то засмеялась, все-таки потянула за сумку и окончательно избавила мой живот, колени и грудь от этой невыносимой ноши. По правде говоря, мне стало легче, и я добавил:

– Ах, леди, ну зачем же вы обнажили мою рану?

– Чтобы залечить ее, сэр, – как-то серьезно ответила местная мечта брата Хулио.

А может, мне просто показалось, что она ответила серьезно, и я взглянул на нее. Она уже была без этой нелепой красной шапочки и без шарфа. Да и она ли это была… Синий просторный свитер с широким вырезом обнажал тонкие ключицы, красивую шею с изящной золотой цепочкой и маленьким янтарным кулончиком. Длинные ухоженные светлые волосы чуть-чуть прикрывали лицо, а в ушах золотые сережки-ниточки отражали солнце. А еще была улыбка, от которой почему-то сразу стало тепло. И, конечно, глаза… Улыбающиеся глаза бирюзового цвета. Я даже не знал, что и ответить, но она продолжала:

– У меня есть отличное средство для вас, – я уже потихоньку выбрался из машины.

– Какое же?.. – но не успел я сказать что-то еще, как услышал крик из окна:

– Андрюха, ну чего ты там застыл? Тащи сюда мясо! – это был зов именинника.

Я словно очнулся, подхватил сумку, невпопад пожал руку мисс и сказал:

– Извините, леди, труба зовет, – она улыбнулась в ответ, что-то будто искрилось в ее глазах. «Нет, тут что-то не так», – подумал я и побежал в дом.

На крыльце меня ждал что-то жующий Геннадий:

– Давай сюда, тормоз! Что ты там завис? – он выхватил у меня сумку и крикнул маме: – Ма, уже несем!

– Геныч, так все-таки, кто они такие?

– Шашлыки! – сострил он, и я с силой пихнул его в бок, мне все еще хотелось отомстить за эту дорогу. – Да ладно тебе, Андрюха! – он похлопал меня по спине. – А че, скажи, Наташка-то – ниче, да? – и он, рассмеявшись, подмигнул мне.

– Дурак ты, Геннадий! – пока мне не хотелось шутить.

– Да наши они, факультетские, – мы вошли в кухню, Генка подхватил кусок колбасы и закинул в рот, – только с педа, – продолжил он, жуя сервелат. – Я с Вероничкой вчера познакомился, вечером. Она, бедняжка, в библиотеке припозднилась, а я как раз туда зашел, чтоб книжки с прошлого семестра сдать.

– Ну и ты, конечно, ее успокоил?

– Ага! – ответил мой друг-мажор и потянулся за вторым кусочком. – И даже до дома проводил. И даже полку у них в комнате прибил.

– И чаю попил… – добавил я.

– И чаю попил.

– И печенья поел…

– И печенья поел. И сказки им на ночь рассказал, – друг мой был явно доволен собой.

– Кому это – им?

– Да Вероничке и Наташке. Они ж вдвоем в комнате живут, – тут он пристально посмотрел на меня и предложил: – Кстати, старина, а ты бы не терялся, подкатил бы к Наташке, а?! Классная девчонка, веселая – атас!

Мне даже стало немножко смешно, и я ответил:

– Спасибо тебе, старина! Ты – настоящий друг. Но у меня немного другие планы.

– Да знаю я, какие у тебя планы, – он подмигнул мне. – Ладно, победы тебе! Иди, развлекай народ, – Гена взял сумку и стал выкладывать из нее содержимое.

Он знал, о какой победе говорил. Конечно, это была Ника Севастьянова. Что скажешь – богиня курса. Да нет, факультета! Вожделенная мечта всей мужской половины курса. Сегодня или никогда. После первой бутылки начну.

Настроение стало возвращаться. Оглянулся вокруг: солнце было уже низко, кроны деревьев и окна соседних домов отсвечивали багрянцем, воздух был по-весеннему теплым: вот-вот по явятся почки, где-то пела лесная птица. Я поглубже вдохнул совсем уже не морозный воздух, сердце забилось ровно, стало спокойнее, и уже было ясно, что вечер, пожалуй, может получиться. Позади дома слышались разговоры, бренчание гитары и смех ребят: Димон рассказывал последние байки под гитару, и я бросился к ним. Димка сидел на завалинке, что-то наигрывал на гитаре и одно временно рассказывал свою историю. Все внимательно слушали его и смеялись. Кто-то просто стоял и слушал, кто-то присел на корточки, а некоторые наливали чай из большого самовара. Кстати, здесь я увидел и наших «шапочек». И весьма оценил «сиреневенькавую», Генкину, как и все его вечерние старания. Она тоже была без шапки, да и зачем она ей, если у нее такие густые длинные локоны. К счастью, куртка тоже была не на ней, зато на ней была невозможная для того времени джинсовая мини-юбка, из которой тянулись весьма даже макси-ноги в модных сапожках, а бело-белый узкий свитерок только подчеркивал все достоинства выбора моего друга. В руке у нее была кружка с чаем, который выплескивался от ее заливистого смеха. Рядом стояла и «красненькавая». Она была немножко пониже ростом. Но все же в леди было что-то особенное. Неуловимое или загадочное… Нет. Гармоничное! Да. Именно так! От того, как она держала кружку, обеими ладошками, красивыми, как у музыканта, неспешно подносила ее ко рту, незаметным движением губ сдувала белый пар и делала едва уловимый глоток. Ее волнистые волосы спадали на приоткрытые ключицы. В янтарном кулончике вместе с ниточками-сережками отражались лучи заходящего солнца. Гармоничны ми были и синий просторный свитер, который небрежно свисал ниже бедер, и со всем не советские «джинсы-стрейч» под тон свитера, и такие же кроссовки, а главное – ее глаза, негромкий смех и… Вдруг кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся.

– Хай, Энди! – передо мной улыбалась красавица Ника. В эту же секунду я забыл обо всех на свете. Вот это удача!

– Привет, Ника. Отлично выглядишь! – оценил я девушку, которая заслуживала оценки «сногсшибательно». Оказывается, юбки, как у «Мисс Киряевск-89», чем мне позже похвалился довольный собой Генка, уже вовсю входили в моду, но главное – какие ноги ходили в этих юбках! А это были ноги Мисс-Университет-Этого-Года Ники Севастьяновой.

– Спасибо, Энди, – она улыбнулась мне улыбкой американской мечты. – Что-то ты грустный?

– Как можно радоваться, когда солнце взошло только сейчас? – Ника оценила мой подхалимажный экспромт и, улыбнувшись еще ярче, спросила:

– Надеюсь, теперь тебе стало светло? – ей явно понравилась моя игра. Что ж, рыбка клюнула – вечер все-таки задался! И это моя награда. Я взял Нику под руку, и мы пошли в дом, по дороге обсуждая последний университетский вечер, где она дебютировала как певица.

Вскоре родители Геннадия уехали на служебной машине отца. Мясо было замочено. Стол накрыт. Это был просто волшебный стол! Начало девяностого года, а на столе – бутерброды с красной икрой, сервелат, колбаса «Московская» и еще многое другое, то, что в последние годы я не всегда ел даже по праздникам. Вот он – победивший социализм в отдельно взятой… семье. Но особых идеологических противоречий у меня не возникло, а желудок вообще как-то по-рабски сдался, так и не выказав к этой партийной роскоши никаких диссидентских взглядов.

За столом мы с Никой продолжили пустой треп, ей было даже смешно. Я уже и забыл и про леди Натали, и про Генкину «Мисс Киряевск-89», да и не заметны они были в этой чужой для них компании. Все застолье мы с Димоном соревновались в тостах. Через пару часов все тосты были сказаны, шампанское допито, портвейн давно начат. Пришло время танцев. Но сил и желания танцевать у меня не осталось, так что Ника была все же проиграна мною королю рок-н-ролла Димону. От шампанского, вина и близости камина голова шла кругом, и, наплевав на всех богинь мира, я бухнулся на скрипучий диван. Мисс-Город-Будущего-Года и Димон блистали. Мне было приятно на них смотреть. «Хорошо, что не облажался», – от этой мысли мне совсем расхотелось танцевать, я стянул со стола чей-то недопитый фужер с портвешком и опустошил его. Стало противно, я закрыл глаза и задумался о чем-то вечном, наверное, просто ни о чем. Все уже совсем развеселились. Каминный жар распарил меня, и я решил выйти на улицу.

Дверь – граница. Делаю шаг в новый мир. Боже, как хорошо! Февральский вечер был скорее похож на ранне-апрельский. Бесконечное ночное небо, далекие звезды, а воздух за городом необычайно свеж. Я глубоко, очень глубоко вздохнул, сразу же стало легче. Новый мир показался весьма привлекательным, по крайней мере, не душным. Я постоял так минут пять. Очень не хотелось возвращаться в тот, старый мир, но я подумал: «Нет, старина Энди, ты еще должен показать, чего стоишь. Веселее, дружище!» Я повернулся, рванул дверь на себя и…