Текст книги "Неизвестная «Черная книга»"
Автор книги: Илья Альтман
Жанр: Документальная литература, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Воспоминания врача Израиля Борисовича Адесмана и составленный им список погибших одесских врачей
Румынские оккупанты стоявшую перед ними задачу уничтожения еврейского населения осуществили в Одессе по следующему плану.
На второй день по вступлении румынской армии в Одессу, 17 октября 1941 года, жандармы обошли все дома и погнали евреев на регистрацию, проявив попутно в самой бесстыдной форме присущие румынам воровские наклонности.
Регистрационных пунктов было несколько. На том пункте, куда погнали меня и мою жену, регистрации, продолжавшейся часа четыре, подверглись человек пятьсот-шестьсот. Несколько таких групп, составивших, в общем, эшелон в три-четыре тысячи человек, среди которых можно было видеть глубоких стариков, калек на костылях, женщин с грудными детьми на руках, отправили на окраину города под конвоем жандармов, подталкивавших прикладами отстававших, побоями палок или нагайкой выступавших из своего ряда.
На этом новом сборном пункте весь наш эшелон загнали в помещение школы. Было темно. Толкая друг друга, подгоняемые нетерпеливыми жандармами, мы разместились стоя. Так мы провели всю ночь. Усталость, спертый воздух, ощущение голода и жажды, стоны и плач детей – все это отодвинуло на задний план не только чувство обиды, но и чувство страха перед тем, что ждет нас.
Лишь рано утром, когда вопреки заведомо ложному обещанию вернуть нас в город на наши квартиры, нас погнали по направлению к тюрьме, это чувство в нас пробудилось. Звонкая пощечина, полученная на наших глазах русской женщиной, дерзнувшей, будучи побежденной чувством жалости, поднести ребенку, разделявшему наш путь, кружку воды, наглядно продемонстрировала перед нами ненависть, которую питают к нам оккупанты.
В тюрьме моя супруга и я оставались недолго – часа два-три. В числе немногих нам удалось оттуда вырваться. О дальнейшей участи, постигшей оставшихся там, я получил более или менее точные сведения от врачей, которые впоследствии были эвакуированы в гетто. Почти все, оставшиеся в тюрьме после нашего ухода, погибли – одни от голода и истощения, другие покончили самоубийством. Большинство, однако, поплатились жизнью в отместку за взорвавшийся 23 декабря 1941 года[112]112
22 октября. – И. А.
[Закрыть], во время заседания, румынский штаб, когда, по расценке военных румынских властей, за каждого погибшего офицера подлежали расстрелу (вернее, повешению) триста русских или пятьсот евреев[113]113
См. также прим. на с. 114. – И. А.
[Закрыть]. Расправа за этот взрыв продолжалась несколько дней. Поплатились жизнью также евреи, оставшиеся после регистрации в городе, не исключая и тех, которые были прикованы к постели. В том числе также разбитый параличом профессор математики Фудим, который был повешен.
Погибло также большинство из тех, которые во исполнение приказа, последовавшего на третий или четвертый день после взрыва, отправились на Дальник – деревушку, находившуюся на расстоянии четырех-пяти километров от города. Многие из них были на месте расстреляны, других погнали в село Богдановку, где их ждала братская могила.
После того как чувство мести у оккупантов улеглось, жизнь уцелевших евреев в течение двух с половиной месяцев протекала, правда, без чувства страха быть расстрелянным, но в условиях грабежа и вымогательства со стороны румынских гражданских властей, которые шантажировали, где казалось им выгодным, любезно предлагая свои услуги евреям, которые хотели себя оградить от тяжелых для них последствий, в связи с проектируемыми приказами. Представители румынской гражданской власти уже за несколько дней до опубликования приказа о сдаче ценностей успели обогатиться за счет еврейских сбережений.
Приказ о том, что проживающие в Одессе евреи должны покинуть город 11 января 1942 года в восемь часов утра и отправиться в гетто, был опубликован 9 января 1942 года. Предверьем гетто служила слободка Романовка, предместье Одессы, откуда прошедшие предварительно регистрацию, связанную тоже с оскорблениями и с приемами, доходящими подчас до цинизма, отправлялись эшелонами в две-три тысячи человек в Доманевский район. Эшелоны отправлялись ежедневно или через день, в зависимости от загруженности железной дороги. Путь в гетто сулил мало отрадного. Многие поэтому всячески старались оставаться возможно долее на слободке Романовке, где, правда, с большими трудностями возможно было поддерживать связь с друзьями, судьбой менее обиженной частью населения. Эти старания служили источником дохода для румынских жандармов.
Наряду с мелкими вымогательствами, которым подвергались евреи на слободке, бесправным положением их воспользовались, с одной стороны, «гитлеровские соколы» – группа молодых солдат, которые совершали в ночное время налеты на евреев, временно проживавших в частных квартирах, и под прикрытием закона, воспрещающего хранение оружия, похищали все, что им нравилось. С другой стороны, этим бесправным положением воспользовалась слободская преступная молодежь, совершавшая в сопровождении румынских солдат налеты под тем же предлогом.
Мне лично и моей супруге, испытавшим на себе, между прочим, заботливость тех и других о строгом соблюдении закона о хранении оружия, удалось, с санкции румынских властей (и это не обошлось безвозмездно), быть зачисленным консультантом больницы гетто, – удалось продлить свое пребывание на слободке Романовке до 11 февраля 1942 года, когда был отправлен отсюда последний эшелон.
Больница гетто, где глазу представлялись исключительно тяжелые случаи отморожения и самые тяжелые случаи истощения, которые когда-либо приходилось наблюдать, эвакуировалась. Больные, не успевшие умереть, были переведены в больницу водников.
Сборным пунктом для отправки в гетто служила суконная фабрика – холодное, сырое помещение, без окон и дверей, откуда после проведенной ночи переходили в помещение слободской школы, в антисанитарном отношении не уступавшей суконной фабрике.
В полдень 11 февраля наш эшелон двинулся по направлению к Сортировочной, где произошла посадка на поезд, доставивший нас в товарных вагонах на станцию Березовка в десять часов вечера.
Дальнейшее путешествие продолжалось по образу нашего хождения. В темную холодную ночь, по дороге, местами покрытой глубоким снегом, местами льдом, тащились мы с котомками на плечах на протяжении двадцати пяти километров. Много из вещей, которыми мы нагрузились, пришлось выбросить по дороге. Передышки, которые были нам разрешены нашими проводниками за известную мзду, были кратковременны.
Замерзшие трупы наших товарищей по несчастью из прежних эшелонов, встречавшиеся нам по пути, наводили на грустную мысль о том, что, возможно, и нас ждет такая же участь.
В Сиротское, где была нам представлена возможность отдохнуть, наш эшелон прибыл 12 февраля. Сколько товарищей мы потеряли по пути, не знаю.
Среди тяжелых переживаний, которым я, как и многие евреи, обязан румынским оккупантам, самое тяжелое у меня лично связано с селом Сиротским, где проявленное в отношении меня и моей жены зверство превзошло все, что я видел и испытывал на своем пути в гетто, усеянном одними шипами. Грабеж, которому мы подверглись там в ночь на 13 февраля, был произведен румынскими солдатами не только в безжалостной, но и в циничной форме. В Доманевку мы прибыли нищими.
В Доманевку – конечный пункт большинства евреев, выселенных из Одессы последним эшелоном, – мы прибыли 14 февраля 1942 года. Небольшие группы из этого эшелона остались в селах Мостовом, Лидиевке, где наша группа провела ночь в свинарнике с 13 на 14 февраля. Доманевка, где я и моя жена отбыли ссылку в гетто в течение почти двух с половиной лет, займет в истории жестокостей, проявленных румынами в отношении евреев, не первое место. Правда, местные жители и тут были свидетелями расстрелов ни в чем не повинных людей.
Утверждают, что число убитых в Доманевке евреев дошло до пятнадцати тысяч. Рекордную цифру, однако, приводят жители села Богдановки, где число расстрелянных и заживо сожженных евреев дошло, как утверждают, почти до шестидесяти тысяч. Проявившаяся в такой форме жестокость оккупантов имела место до февраля 1942 года за день-два до нашего прихода в Доманевку, когда был издан приказ, воспрещающий физическое уничтожение евреев. Под это понятие, по мысли издавшего этот приказ представителя высшей власти в Румынии, не подходят все те лишения, как холод, голод и т. п., которые неизбежно влекут за собой физическое уничтожение. Случаи расстрела наблюдались и после издания этого приказа, но они были единичны, и вину за них румыны взваливали на немецких колонистов.
Что касается бытовых условий, в которые было поставлено большинство загнанных в гетто, то более благоприятных для физического уничтожения живого человека трудно и придумать. Право жить на частной квартире было предоставлено в Доманевке лишь немногим евреям. Большинству же из них для жилья были предоставлены полуразрушенные дома без окон и дверей, сараи, коровники. Если прибавить к этому скученность и недоедание, то легко можно себе объяснить громадную заболеваемость и смертность от инфекционных заболеваний и истощения.
Среди лагерей, давших наибольшую цифру физического уничтожения евреев, не путем расстрелов, а благодаря отсутствию условий, необходимых для элементарного существования, первое место занимает Акмечетка. На ссылку в Акмечетский лагерь смотрели как на высшую меру наказания. Для того чтобы оправдать суровые меры, имевшие целью ускорить вымирание оставшихся в живых евреев, как ограбленных и обнищавших, не представлявших более никакого интереса ни для румынской власти, ни для присосавшейся к ней преступной части населения, оккупанты прибегли к услугам издававшейся в Транснистрии на русском языке прессе, «Молва» и «Прибугский край», которая сеяла, не останавливаясь ни перед каким гнусным и пошлым вымыслом, вражду и ненависть к евреям.
Большинство обитателей гетто можно было легко отличить не только по красовавшемуся на груди и спине знаку, отсутствие которого влекло за собой телесное наказание, но и по наряду, который, благодаря тому, что все более или менее годное для ношения платье и белье пришлось обменять на хлеб и съедобное, напоминал наряд первобытного человека. Внешность геттовского еврея производила самое тяжелое впечатление. Этим, возможно, объясняется то, что в тот день, когда летом 1942 года в Доманевке ждали приезда губернатора Транснистрии, все евреи должны были покинуть это местечко, удалиться за его пределы на пять-шесть километров и вернуться лишь вечером.
Евреи оккупированной румынами территории (Транснистрии) все находились в условиях гетто. Связь с оторванными от них русскими друзьями строго преследовалась. Однако отсюда нелегально поступала помощь. Но все это мало покрывало нужду. Преобладающим типом обитателя гетто продолжал оставаться тип нищего.
Весной 1944 года, с приближением фронта к району гетто, таких было на территории Транснистрии много, все более и более ярко воскресали в нашем представлении ужасы, пережитые евреями в связи с вступлением румынской армии. Слухи о зверстве, проявленном немцами на пройденном ими пути по Советскому Союзу, до нас доходили.
13 марта 1944 года румынские власти покинули Доманевку. Гетто предоставлено было в распоряжение немцев, от которых спастись казалось невозможным. Немногие из нас скрывались в самой Доманевке. Большинство разбежались по району, переходя из деревни в деревню, с хутора на хутор, или прятались в скирдах сена. К счастью, тогда, когда мы спасались от немцев, немцы не уходили, а бежали от красных. Это нас спасло.
Акт об убийстве пятидесяти четырех тысяч евреев в Богдановке составлен представителями Красной Армии, местных властей и населения 27 марта 1944 года и опубликован в одесской газете «Черноморская коммуна» 30 апреля 1944 года.
Погибшие одесские врачи1. Я. С. Рабинович – невропатолог,
2. М. Файнгольд – дерматолог,
3. Л. П. Бланк – невропатолог,
4. Б. Г. Рубинштейн – гистолог,
5. Е. М. Бихман – желудочные болезни,
6. А. Ф. Гольденберг – терапевт,
7. Н. А. Гольденберг – невропатолог (дочь),
8. Петрушкин – педиатр,
9. Филлер – венеролог,
10. Чацкин – санитарный врач,
11. Бродский – санитарный врач,
12. Бродская – одонтолог,
13. Варшавская – терапевт,
14. Варшавская – одонтолог,
15. Зингер – терапевт,
16. Зусман – терапевт,
17. Гурфинкель – уролог,
18. Орлюк – одонтолог (женщина-врач),
19. Школьник – дерматолог (женщина-врач),
20. Каменецкий – терапевт,
21. Каменецкая – ларинголог,
22. М. Л. Чернявкер – педиатр,
23. Е. Л. Чернявкер – гинеколог,
24. Э. И. Ревич – педиатр,
25. С. И. Ревич – педиатр,
26. Хуво – терапевт,
27. Г. М. Рубинштейн – невропатолог,
28. Сворень – маляриолог,
29. Шапиро – венеролог,
30. Чудновский – гинеколог,
31. Зайнфельд – гинеколог,
32. Гуз – доцент-терапевт,
33. Кирбис – невропатолог,
34. Пастернак – терапевт,
35. Горовиц – хирург-уролог,
36. Бронфман – терапевт,
37. Гольдберг – венеролог,
38. П. М. Фурман – эпидемиолог,
39. Гальберштадт – желудочные болезни,
40. Фишберг – терапевт,
41. Фрак – педиатр,
42. Теплицкий,
43. Вельдерман – терапевт,
44. Бирбраф – венеролог,
45. Файнгерш – терапевт,
46. Леви – зубной врач (женщина),
47. Леви – зубной врач (мужчина),
48. Бронштейн – зубной врач,
49. Гаухман – зубной врач,
50. Гаузенберг – зубной врач,
51. Френкель – врач-биохимик,
52. П. И. Полякова – врач-лаборант,
53. Н. М. Мошкович – врач-лаборант,
54. Жвиер – лаборант,
55. Бурман – врач-лаборант,
56. Микман – лаборант,
57. Горн – провизор,
58. Эльзон – провизор,
59. А. А. Зайдельберн – санитарный врач,
60. Кан – туберкулезник,
61. А. М. Замельс – венеролог.
С семьями, из них 24 женщины-врача.
Рассказ Анны Моргулис из Одессы
Привожу рассказ Анны Яковлевны Моргулис из Одессы, ул. Гоголя, 21. Я дам его так, как она сама рассказывала в этом городе-мученике на пятый день после изгнания из него немцев[115]115
Одесса была освобождена 10 апреля 1944 г. – И. А.
[Закрыть].
Здесь краски не требуется. Рассказ сам говорит – нет, кричит за себя, призывает к мести.
Анне Моргулис пятьдесят четыре года. Она выглядит еще молодой для своих лет. Но волосы ее быстро поседели, лицо в морщинах, глаза отражают ужас пережитых ею двух с половиной лет (минус пять дней) при немецкой и румынской власти в Одессе. Ее муж и один из ее сыновей находятся в Красной Армии. Второй сын ее в Красном флоте.
Как у всех евреев, у нее есть родственники в Америке: Меер, Джек и Гарри Бромберг, живущие где-то на Грэндстрит в Нью-Йорке, и Джек Чаренин, также живущий в этом городе.
До войны Анна Моргулис была стенографисткой на судостроительном заводе им. Марти.
16 октября 1941 года румыны вступили в Одессу, и на другой день начались наши муки.
17 октября 1941 года мы увидели на улицах сотни повешенных и расстрелянных людей. Всякий, кто был похож на еврея или на рабочего, был схвачен и казнен тут же на месте.
23 октября 1941 года произошел взрыв в здании, где раньше помещалось НКВД, были убиты сорок румынских офицеров. В ответ на это начался дикий террор. Румыны вывесили объявление, в котором оповещали, что за каждого убитого офицера они будут убивать двести человек, за каждого убитого солдата – сто.
В тот же самый день появился приказ о всеобщей регистрации евреев.
24 октября 1941 года явились румынские жандармы под предводительством офицера.
– Выходите все! – кричали они, – выходите из домов!
Выталкивая нас из квартир, жандармы тем временем забирали и совали в карманы все, что им попадалось под руки.
Анна Моргулис и другие евреи ее района были уведены на Софийскую улицу, № 19.
Когда я пришла туда, там было около двухсот человек. Нас всех должны были послать в Дальник (деревушка в восемнадцати километрах) для «регистрации».
Но Анна Моргулис на сей раз избежала этого. Через полчаса она была освобождена румынским комиссаром, так как ей удалось доказать, что она тридцать лет назад приняла христианство.
Когда я возвратилась домой, я нашла парадную дверь открытой.
Я решила, что у меня все вытащили, но нет! Мне дали ключи, и я жила в своей собственной квартире еще некоторое время. Вскоре мой отец вернулся из Дальника. Ему было восемьдесят четыре года, и он возвращался умирающим. На другой день я пустилась в поиски за своей матерью. Я наняла подводу и поехала по дороге к станции Выгода, куда, как я слыхала, пригнали всех евреев.
Матери я не нашла, но зато увидела колоссальное количество трупов стариков, детей, изнасилованных девушек.
Позже я узнала от одной русской женщины – жены еврея, которая пришла искать своего мужа, что евреев увели в деревню Богдановку, загнали в большой сарай и заживо сожгли. Там погиб ее муж.
Я вернулась в Одессу. Моя мать исчезла.
Когда я слушал это, переданное почти с каменным спокойствием повествование, то чувствовал, как у меня по спине проходит дрожь. Самые эти факты, спокойствие, с которым это рассказывалось, были потрясающи.
29 октября 1941 года мой умирающий отец пытался зажечь лампу. Он зажег спичку, но не был в состоянии держать ее повыше, и у него загорелось одеяло.
Я все потушила в одну секунду.
Но в этот вечер один сосед, румын, сообщил в полицию, что я хотела поджечь дом.
На следующее утро, 30-го, я была арестована и брошена в холодную сырую тюрьму, где было еще тридцать женщин – еврейки и нееврейки.
– Где это было? – спросил я.
– На Красном переулке, № 7.
В ту же ночь ее взяли на допрос.
Естественно, что я отрицала вину, и они начали меня избивать. О, как они меня били! Дубинками! Прикладами! Резиновым шлангом! Я потеряла сознание. Этой ночью, когда кругом была беспросветная тьма, тридцать румынских солдат ворвались к нам в камеру и, бросив на сырой пол шинели, с диким криком набросились на нас. Мы все были изнасилованы, даже старые женщины. Некоторые девушки сошли с ума. Мы, более старые женщины, а там были женщины даже старше меня, сидели и плакали…
На следующий день их всех забрали и отдали под присмотр женщин-надзирательниц. Избиения там происходили ежедневно. Каждую ночь офицеры посылали двух жандармов, которые выкрикивали: «Валя, Маня, идите на ночь к офицерам». Никто ничего не мог сделать. Отказ означал немедленную смерть.
– Есть ли живые свидетели этого? – спросил я.
«Да, – ответила она, – Валя Нефедова и Ольга Орлова, обе живут на Херсонской, 42».
Живому хочется жить. И Моргулис делала все, что только было в ее силах, чтобы уцелеть. Она посылала заявления, давала взятки, представляла свидетелей, и в конце концов после двухмесячного заключения была выпущена – 26 декабря 1941 года.
10 января 1942 года[116]116
Это дата, когда переселение должно было завершиться. Приказ был отдан ранее. – И. А.
[Закрыть] румыны издали новый приказ: все евреи, до исповедующих христианскую веру включительно, должны явиться в гетто (куда-то на Слободку).
Но так как румыны систематически каждый день вешали и расстреливали евреев, то последние прекрасно понимали, что это означает. На стрельбище у полевого артиллерийского склада, по словам Анны Моргулис, – и это подтверждают другие, – было насмерть сожжено не менее пятнадцати тысяч человек[117]117
В пороховых складах в октябре 1941 г. были сожжены несколько тысяч евреев. См.: Энциклопедия… С. 672–673. – И. А.
[Закрыть].
«Все евреи, – продолжала она, – знали, что идти в Слободку означало идти на смерть.
По этой причине многие покончили самоубийством, в особенности интеллигенты».
– Можете ли кого-нибудь назвать? – спросил я.
– Да! Юристов – Петра Полищука – он повесился – и Шаю Вайса, принявшего яд; доктора Петрушкина[118]118
См. также прим. на с. 116, 123. – И. А.
[Закрыть]; семидесятичетырехлетнего литератора Арнольда Гиселевича, который повесился у себя в комнате, когда увидел, что к нему идут румыны, и много, много других.
Позднее я встретил дочь Арнольда Гиселевича, которая спаслась каким-то чудом: она была замужем за русским и сама не очень походила на еврейку. Она мне сообщила, что родственники ее матери, по фамилии Ловиц, живут в Америке.
Но Голгофа Анны Моргулис на этом еще не окончилась.
У меня есть родственница, полька, Станислава Краевская. 11 января она пришла за мной как раз в тот момент, когда в ворота входила полиция. Она прятала меня в уборных и подвалах, на чердаках, в своей квартире, в квартирах ее и моих русских друзей, которые из-за этого рисковали своей жизнью. Однажды во время налета на тот дом, где я находилась, я залезла в бочку. Вот таким образом я прожила целый год, до декабря 1942 года.
После этого Анна Моргулис в течение полутора лет жила под фальшивым паспортом, купленным за меховое пальто, одеяло и платье в рабочем районе – Молдаванке, центре одесской партизанской деятельности.
«Многие русские подозревали или знали, что я еврейка, – сказала она, – но никто меня не выдал. Таким образом я уцелела».
Но тысячи не уцелели. Я говорил с нею о судьбе других евреев. Данные до сих пор неясны. Но уже известно, что все раввины, даже больные, дряхлые старики, почти умирающие, были специально разысканы и расстреляны, а синагоги разрушены. Слободские евреи были вывезены на замерзший лиман, находящийся поблизости (соляное озеро), лед под ними проломился, и несчастные утонули.
Когда румыны захватили Одессу, там, по определению Анны Моргулис, было сто тридцать пять тысяч евреев[119]119
В 1939 г. в Одессе проживало 200 962 еврея (33,26 % населения). Накануне оккупации здесь находилось 80–90 тысяч (по другим данным – 100–120 тысяч) евреев (в том числе не менее 20 тысяч беженцев). См.: Энциклопедия… С. 672. – И. А.
[Закрыть]. Теперь, как она полагает, там – только несколько сотен. Тем не менее общая сумма неизвестна, и число спасшихся, быть может, выше, потому что некоторые живут под чужими паспортами; другие находятся в катакомбах, некоторые все еще находятся в окрестных деревнях.
Возможно ли будет дать полное описание всего того, что произошло с одесскими евреями, – сомнительно. Некоторые люди попросту исчезли. Та же Гиселевич, с которой я говорил, сообщила мне, что ее сестра – доктор Полина Арнольдовна Гиселевич с ее трехмесячным мальчиком – была уведена жандармами и с тех пор о ней больше ничего не слышно. Гражданка Гиселевич также не знает о своих двух тетях, о дяде и о семнадцатилетней кузине – все они исчезли.
Наша беседа подходила к концу. Я быстро писал свои заметки, повернув свое лицо так, чтобы не выдать своих чувств, когда я слушал этот ужасный человеческий документ.
Я не знала, что прожив пятьдесят лет… можно дожить до такого дня, когда начинаешь бояться малейшего звука, шагов на улице, самого легкого стука в дверь, когда ты испытываешь смертельный страх. И ужаснее всего то, что люди, которых ты знал всю жизнь, отворачиваются от тебя, как от чужого, как от врага, от парии, как от низшего существа.
До войны мы не могли себе представить, что нечто такое могло случиться. Теперь мы знаем. И когда пришла Красная Армия, когда прошел первый момент изумления и неверия и я увидела дорогую, любимую форму, пилотки, знамена, я выскочила на улицу и стала обнимать первого попавшегося мне красноармейца. Мне хотелось опуститься перед ним на колени: целовать его ноги, плакать, кричать.
И единственно, чего мне хочется, это отдать все, что во мне только осталось, моей дорогой Родине.
Что можно добавить к этому?
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
