Текст книги "Неизвестная «Черная книга»"
Автор книги: Илья Альтман
Жанр: Документальная литература, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Рассказ бухгалтера Льва Юровского
Симферополь
Вот рассказ бухгалтера спортивного магазина в Симферополе Льва Юровского[261]261
Лев Ильич Юровский, работал в магазине «Динамо». – И. А.
[Закрыть].
В Симферополе осталось не эвакуированных четырнадцать тысяч евреев. 10 ноября 1941 года немцы «организовали» еврейскую общину. Одного почтенного старца Бейлинсона они назначили председателем[262]262
Скрипач в кинотеатре «Большевик». – И. А.
[Закрыть] и предупредили, что распоряжениям общины все евреи обязаны подчиняться.
При помощи правления общины немцы выкачивали все, что им хотелось. Комендант города заказывал, а община была обязана поставлять точно к сроку – мебель, одежду, золото, ковры…
Был такой случай: какой-то генерал «заказал» пару калош, но община не успела получить к сроку нужного номера. За это престарелый председатель получил пощечину.
Когда через общину уже больше ничего нельзя было получить, фашисты начали грабить собственноручно.
Через общину немцы распорядились, чтобы все зарегистрировались на бирже труда. Велели надеть нарукавные повязки с «могендовидом» и посылали на самые тяжкие работы: копать землю, таскать камни… Подгоняли плетьми. Я не зарегистрировался и не надел повязки, так как хотел уйти из города.
Однажды все же я пошел на работу. Мы обивали грузовики фанерой, другие перетаскивали груды заступов. Мы тогда еще не знали, для чего все эти приготовления. Потом в этих грузовиках возили людей на смерть, а заступами засыпали убитых. Нам, группе работавших здесь, приказали идти домой и вернуться на следующий день с тем, однако, чтобы каждый из нас привел с собой еврея-столяра и еврея-слесаря. Это было невозможно, так как все мастера были уже выловлены… В отчаянии мы обратились к председателю общины: «Что делать?» Он махнул рукой и ответил: «Делать уже нечего». Он уже, очевидно, знал, как обстоят дела.
По дороге домой мы встречали людей с узлами и чемоданами. Это были местные старожилы – евреи, крымчаки. Их вызвали для «эвакуации» на 9 ноября[263]263
В оригинале ошибка: должно быть – «декабря».
[Закрыть]. Немцы наметили три сборных пункта. Все эти пункты были заняты гестаповцами. Это были лучшие многоэтажные дома в самом центре города: педагогический институт, медицинский институт и здание областного комитета партии. На следующий день, 10-го, началась, согласно приказу, «эвакуация» симферопольских евреев. Люди отобрали самые ценные свои вещи и направились к сборным пунктам. Передать эту трагическую картину невозможно. Плач, вопли! Средь бела дня тащатся тысячи людей, не зная, куда и зачем. Немцы вели себя спокойно и вежливо, не возбуждая никаких подозрений. «Эвакуируют на Украину, – говорили, – в колонии…»
11-го я с женой решил: мы тоже пойдем. Мозг не выдерживал напряжения последних дней. Будь что будет, лишь бы скорее какой-нибудь конец.
По дороге к пункту нас встретила знакомая русская женщина. Она сказала:
– Ни в коем случае не ходите туда! На смерть идете. Я встретила переодетого цыгана, который чудом ушел от расстрела.
Цыган немцы «эвакуировали» за несколько дней до того. Мы вернулись. Жена пошла прятаться в одно место, я – в другое. Я направился к другу моих родителей по фамилии Матейка. Василиса Митрофановна Матейка мне и в дальнейшем во многом помогла. Шесть суток я прожил у них, они кормили меня, прятали и информировали обо всем, что происходит в городе. 11-го, 12-го и 13-го числа расстреливали евреев. На улицах висели повешенные с табличками: «За невыполнение приказа». Это были те, кто не пришли вовремя на пункт. Я понял, что дальше подвергать риску моих друзей нельзя, и ушел из города.
За несколько дней до того моя жена получила удостоверение о том, что она крещеная. Ее таскали в гестапо, и, когда ее вели на расстрел, она сошла с ума. Только 16-го перед моим уходом из города Василиса передала мне письмо от нее. Она прощалась со мной, с жизнью… Ее вызывают в гестапо.
Одна русская женщина предложила мне паспорт ее мужа, находящегося на фронте. Паспорт надо было привести в порядок. Внук Василисы, четырнадцатилетний мальчик, раздобыл тушь, и мы исправили документ. Старик Матейка проводил меня до станции, и я пошел деревнями по направлению к Мелитополю. По дороге было несколько встреч с такими же, как я, и с немецкими патрулями, – паспорт не подводил. Таким образом, я 31-го пришел в Мелитополь. На окраине города в доме одного бухгалтера мне разрешили переночевать и встретить Новый год. Можно себе представить, каким был этот праздник для меня…
По пути мне пришлось проходить через крымские еврейские колонии. Там еще ничего не знали о том, что происходит, но предчувствовали и ужасно беспокоились. Я не решился рассказать им обо всем, что произошло в Симферополе, и что их ждет, и ушел.
В Мелитополе меня не захотели прописывать. Пошел в другое место, но и там не хотят. Что делать? Решил вернуться в Крым. Пришел в полицию за свидетельством на обратный проезд. Шеф полиции заинтересовался, для чего я ушел из Крыма. Я объяснил, что хотел устроиться на работу, но не устроился.
Как раз в те дни наш десант высадился в Керчи. Немцы были смертельно напуганы. Увидев крымчака, они меня окружили и долго осматривали. Затем отвели в отдельную комнату и стали допрашивать. Оттуда меня отвели в более высокую инстанцию, в Орткомендатуру[264]264
Местная комендатура немецкой армии.
[Закрыть].
Комендант, еще два немца и переводчица снова учинили мне допрос. Все как будто бы идет гладко. Вдруг комендант вскакивает с места, ударяет кулаком по столу и кричит: «Здесь кроется еврейская голова!» И меня посадили в камеру гестапо.
Двор гестапо обслуживали два еврейских мальчика. Тайком они приносили арестованным пищу. Однажды гестаповцы узнали об этом и так избили мальчиков, что я их узнать не мог. Тем не менее они продолжали приносить нам еду. Я был уверен, что меня расстреляют, и решил повеситься. Две тысячи рублей, которые были у меня, я хотел отдать этим мальчикам. Но они ни за что не хотели брать деньги и говорили: «Нет, вас не расстреляют…» Я потом стал верить в различные приметы. Утопающий хватается за соломинку…
Позднее я жил в деревне, в доме, принадлежавшем раньше еврею. На чердаке этого дома валялась груда бумаг, писем, документов. Однажды, когда я был в особенно угнетенном состоянии, с чердака прямо на меня упало какое-то письмо. На чердаке копошились куры. Я раскрыл письмо и прочел:
«Дорогой Лейб (меня тоже зовут Лейб), не огорчайся, все уладится…» И это меня успокоило.
Тем временем меня перевели из камеры Мелитопольского гестапо в хлев с цементным полом. Сидеть на улице, на морозе было легче, чем в этом хлеву. Есть не давали. Дошло до того, что собственное дыхание стало еле теплым. Словом – конец!
Но к этому времени меня неожиданно освободили. Я могу вернуться в Крым. Я вспомнил, что у меня имеется письмо, которое Василиса Митрофановна дала мне к своей сестре, живущей в бывшем еврейском колхозе «Возрождение». Название колхоза показалось мне знаменательным, и я отправился туда.
Сестра Василисы и ее муж приняли меня хорошо, и я остался в деревне на должности колхозного конюха. Тут я узнал, что большинство живших в этой деревне евреев успели вовремя эвакуироваться, а оставшихся сорок человек немцы увезли в Джанкой.
Несколько раз контролировали мои документы, но все обошлось благополучно. Но вдруг – новая напасть: почему я не женюсь? Здесь все женятся… Стало быть, это неспроста…
Однако вскоре мне снова пришел на помощь мой добрый ангел, Василиса Митрофановна. Она приехала в гости к своей сестре. У меня в глазах посветлело, когда я увидал старушку. Одиночество и необходимость постоянно притворяться меня угнетали. Я рассказал ей о своих делах. Она предложила сказать своей сестре по секрету, что якобы моя жена, которую я крепко люблю, ушла от меня с немцем. И по этой причине я никем успокоиться не могу. Такой «секрет», конечно, немедленно распространится по деревне, и меня оставят в покое. Так оно и было.
Между тем я познакомился со всеми колхозниками, а с учителем, корейцем Точеем, и с его женой мы подружились. Я сразу почувствовал, что я больше не одинок. Он приходил ко мне на конюшню, беседовал со мной, потом приглашал к себе. Однажды Точей сказал мне: «Я вижу, что вы человек надежный. Немцев вы ненавидите. Надо связаться с людьми».
Это был для меня счастливый день. При следующей встрече Точей сказал мне, что он имеет от одного коммуниста поручение создать вокруг себя группу, и предлагает мне помочь ему. По ночам Точей ездил в Карасан, там был радиоприемник. Мы располагали последними новостями, установили связь с партизанами. Жена Точея была прекрасным человеком: она воодушевляла нас на самые смелые предприятия против немцев. У нее был маленький ребенок, а второго она ждала со дня на день. Она говорила: «Не хочу, чтобы мои дети видели этих извергов. А если, паче чаяния, немцам удалось бы здесь задержаться недолго, я таких детей воспитаю, что им от них тошно будет!» В колхозе «Возрождение» я дождался прихода Красной Армии.
Рассказ симферопольского портного Макса Соломина
В портновской мастерской, работающей на армию, я отыскал этого оставшегося в живых симферопольского портного Соломина. Сухощавый, среднего роста, с умным морщинистым лицом, человек лет пятидесяти. В тесной и шумной мастерской не было, где присесть и побеседовать. Он повел нас во двор на узенькую железную галерею, изнутри окаймляющую этот большой многоэтажный дом. Мы прислонились к перилам, и он начал.
За четыре дня до прихода немцев в Симферополь я приехал домой из дальней поездки. Я дамский портной. Прихожу и застаю пустой дом: жена с детьми заблаговременно эвакуировались. Соседи-евреи тоже. Верчусь по пустой квартире – неуютно. Пошел к своей сестре и застал ее. Бросилась она ко мне с плачем: у нее болен ребенок, и она не может эвакуироваться.
Прихожу домой, а у меня уже немцы расположились на ночлег. Однако на рассвете они ушли.
Между тем издан приказ: всем евреям обязательно регистрироваться.
В первые же дни оккупации произошло следующее. Два немца зашли в один дом на улице Толстого к бухгалтеру Пекерману. Увидав на руках у матери грудного ребенка, один из них схватил его и сунул в печь. Мать набросилась на немца, но в это время второй пристрелил ее. Отец накинулся на бандитов, но они смяли его, вытащили во двор, перебили ему ноги и стали волочить по каменной мостовой.
Я созвал к себе человек пятьдесят знакомых и рассказал им об этом несчастии. Я предложил: пусть тысяча-другая наших людей соберется и нападет на немцев. Многие при этом погибнут, но зато несколько сот человек добудут себе оружие и смогут уйти в леса, в горы… Однако мне возразили, что население в пятнадцать-двадцать тысяч человек уничтожить невозможно. Лучшим доказательством может служить то, что немцы ведут себя прилично: не избивают на улицах, вежливы…
Но вот настал этот день. Евреев начали вывозить и убивать. День прошел, два, три… Творится что-то страшное. Я не выхожу из дому. За уклонение от регистрации вешают на улицах. Я не иду. Но когда началась облава, я больше не мог оставаться один в доме, набрался духу и пошел, чтобы отдаться в руки палачей. Дело было днем. По дороге в гестапо меня вдруг окликают. Оборачиваюсь и вижу свою давнишнюю заказчицу Марию Ивановну. Рассказал я ей о своих делах, а она и говорит: «Сумасшествие! Самому идти в гестапо? Я и то боюсь в городе оставаться. Иду в деревню. Идемте со мной. Я запишу вас своим мужем».
При этом она указала мне человека, который может сделать мне паспорт. Короче говоря, через день мы оба ушли из Симферополя. Шли три дня, пока добрались до деревни, где старостой родственник Марии Ивановны. Она представила меня.
– Когда же это ты замуж вышла? – спрашивает староста и поглядывает на меня.
– Три года тому назад! – отвечает она.
– И он, значит, и фамилию твоего первого мужа носит?
Это, словно гром, поразило нас, об этом мы даже не подумали.
Но не успели мы выпутаться из этой неприятности, как подвернулась другая:
– Ну, ладно, – говорит староста, – это еще куда ни шло. Но как ты можешь оставаться здесь со своим мужем, когда ему стоит только слово вымолвить, чтобы каждый узнал, кто он такой… Нет, лучше уходите отсюда, я вас тут не оставлю… Однако он разрешил нам переночевать. И вот лежу я ночью и мучаюсь. Что делать? Мой еврейский акцент губит меня! Ворочаюсь, лежу, как на иголках, и вдруг приходит мне в голову… Вот это мысль! Готов сейчас же будить Марию Ивановну, утра дождаться не могу!
Утром я рассказал ей о своем плане. Ей понравилось. Пошли мы к старосте и объявили, что я становлюсь глухонемым!
Он рассмеялся:
– А выдержишь? – спрашивает.
– Выдержу! – говорю.
И староста взял мой паспорт и вписал «глухонемой». Но оставлять нас в деревне он все же не захотел и выдал нам бумажку: такая-то со своим глухонемым мужем таким-то направляются для поисков работы туда-то.
И пустились мы в путь-дорогу в надежде на мою глухонемоту. Пришли в деревню Онуфриевку. Ночь. У старосты необходимо получить разрешение на ночлег. Посмотрел он на мои документы и говорит:
– Дальше я вас не пущу. Мне портной нужен. У меня семья большая, всех обшить надо.
Мария Ивановна делает вид, что остаться мы никак не можем, а мне показывает знаками, о чем речь идет. А я тоже головой и руками показываю, что это невозможно. А в душе радуюсь тому, что у нас есть кров, работа! Правда, опасно то, что мы у самого старосты, что называется, у зверя в пасти. А он, между прочим, седой, заросший, как дикарь. Разрешил он нам переночевать, а наутро отказывается отпускать. Хозяйка накрыла на стол, невестка принесла материю для шитья, швейную машину, стол приготовили, а Мария Ивановна – мой язык и уши – показывает знаками, чего от меня хотят. Так мы тут и остались и принялись за работу. Обшили дом, всю большую семью, а староста нас не отпускает. Ему выгодно – денег за работу нам не платят. А я, говорят они, понятливый глухонемой, и каждый хвастает тем, что я понимаю его знаки. Проходит день, два, неделя, другая, а я глух и нем. Вокруг меня постоянно люди, так что даже словом перекинуться с Марьей Ивановной никак не удается. Видите, у меня даже морщины возле рта? Это потому, что я все время держал рот на замке. Все время находишься среди детей, женщин… Иной раз услышишь такое, что надо быть крепче железа, чтобы не расхохотаться, или наоборот, такое, что кулаки от злости сжимаются… Но уж раз взялся – надо молчать.
Но вот случилась такая история: однажды ночью налетели на деревню наши бомбардировщики – бомбить немецкие эшелоны на станции. Я проснулся, когда все в доме уже были на ногах, разволновался и вдруг как ляпну:
– Где мои брюки?
А тут от зажигательной бомбы стало светло, как днем, и я вижу около себя старосту.
– Тьфу на тебя! – плюнула в мою сторону Мария Ивановна.
Староста стоит надо мной, смотрит растерянно и кипит от злости, а я чувствую, что погибаю. Бомбардировка окончилась, немецкие эшелоны горят, а я даже радоваться не могу: сам у себя на шее петлю затянул.
Сидим с Марией Ивановной в комнате при свете пожара и молчим. Что тут придумаешь? Староста, конечно, прикажет нам убираться, а может, и расстреляет. Решили мы тихонько выбраться отсюда, не дожидаясь утра, и пойти куда глаза глядят. Так мы и сделали.
Когда Красная Армия нас освободила, Мария Ивановна пошла своим путем, а я – своим.
Гибель и спасение еврейских детей в Симферополе
Рассказы Люси Рабин и Мириам Павер
В чистенькой квартирке у Люси Рабин сидели мы и слушали грустную повесть о симферопольских евреях, о ее родных и друзьях, скрывавшихся на чердаке этого самого дома в течение двух месяцев после массовых уничтожений.
Мы выслушиваем ее обиду на людей, ее горькие выводы – плод трехлетних преследований. Я пытаюсь ее утешать, но слова мои ее не трогают. Из того, что она рассказывает, я извлекаю факты, эпизоды и привожу их как примеры, отрицающие ее неверие в человечность и дружбу окружающих людей. Но слишком огорчено ее молодое сердце, слишком сильно чувствует она еще одиночество, охватившее ее после того, как она потеряла свою жизнерадостную и талантливую семью. Боль, выраженная на этом красивом и благородном молодом лице, – не из тех, что проходят или залечиваются даже в том случае, когда лицу этому всего еще двадцать шесть лет.
– Кто этого не пережил, тот не может понять, – повторяет она. – Кто так одинок, как я, тот почувствует.
– Вы всем нам очень дороги! – говорят ей. – Вы не одиноки. На вас, на считанных, оставшихся в живых, народ перенес всю свою любовь, всю заботу, причитающуюся миллионам погибших. Вы у нас, как единственные дети. Сколько евреев из семнадцати тысяч осталось в Симферополе?
– Человек тринадцать-четырнадцать из семнадцати тысяч. Вот уже почти шесть месяцев, как Крым освобожден, а больше этого количества не появляется. Оставшихся мы знаем всех. Тетя Павер, служащий «Динамо» Лев Ильич Юровский, портной Марк Ефимович Соломин – он два года был глухонемым, жена инженера Пукайло, я и еще…
В комнату входит крепкая женщина средних лет. Нас знакомят: Мария Исааковна Павер. Она сразу же приносит множество новых сообщений.
– А свыше пятидесяти еврейских ребят вы забыли? – говорит она. Весь город говорит о заведующей детдомом Прус. Она спасала еврейских детей, устраивала в надежных местах[267]267
В пос. Мамак под Симферополем (ныне пос. Строгановка) заведующая детдомом Мария Станиславовна Прусс и персонал спасли более двенадцати еврейских детей, обеспечив их поддельными документами и «легендами». – И. А.
[Закрыть]. Родственники или родители этих детей сейчас приходят к ней и не знают, как благодарить. Сколько раз заведующая Прус рисковала жизнью, сколько раз была она на краю гибели! Но она ухитрялась, обманывала немцев и из-под носа у них уводила малышей. Она отыскивала русских людей, на которых можно было понадеяться, что они спасут еврейского ребенка. Они приходили к ней, и она все это обеспечивала. Городской священник попросил у нее на воспитание еврейского мальчика[268]268
Православный священник о. Викентий Никипорчик укрывал еврейских детей, за что был заключен в концлагерь СД. – И. А.
[Закрыть]. Многие неевреи брали ребят, чтобы спасти их от немецких палачей.
В Наркомземе работал инженер Пукайло. Его жену-еврейку и дочь немцы увезли. Но им удалось вырваться, и они ночью бежали на кладбище. Неподалеку от него жил их знакомый агроном. Они пошли к нему. Агроном поместил их в погребе и прятал там вплоть до прихода Красной Армии. Пукайло был уверен, что жена и дочь его погибли. Он опустился, ходил ко всему безразличный, обросший, пришибленный и молчаливый. Когда пришла Красная Армия, он точно вновь родился. Агроном привел к нему жену и дочь – живых и здоровых.
Когда немцы расстреливали крымчаков, я с мужем и четырнадцатилетним мальчиком находилась на чердаке. Вскоре начались обыски в домах. Муж говорил: «Уходи, спасай мальчика, ты не похожа на еврейку. А я останусь здесь». К одной моей соседке-старушке пришла некая Шляхова Александра Трофимовна. Она увидела, как я пришиблена, и отдала мне свое удостоверение – совершенно незнакомая женщина. Соседка, старушка набожная, надела моему сыну крестик на шею. С этого дня его стали называть Васей. Я попрощалась с другой моей соседкой Екатериной Андреевной Столяр и с ее детьми – и мы ушли из города.
Мы шли из деревни в деревню, где дневали, там не ночевали, пока добрались до деревни Кентугай. Здесь у нас был адрес. Обменяли кое-какие вещи на продукты и кое-как стали жить. Десятки раз нас вызывали на допрос, днем и ночью только и делали, что выпутывались из подозрений, стороживших нас на каждом шагу.
Понемногу прижились. Мой «Вася» стал пастухом. Я прихо дила к нему в поле. Он играл на дудочке, и деревенские ребя тишки постоянно его окружали. Он затевал с ними такие игры, в которых надо было читать молитвы и креститься, – таким обра зом, мы учились у ребят этой премудрости. В Кентугай эвакуи ровалась из Перекопа русская семья Данилиных, с которыми мы подружились. Но через несколько дней после их прибытия к ним пришли немцы и полиция. Данилиных забрали и расстреляли.
Однажды соседка пригласила меня на поминки. Было это вечером. Посреди молитвы налетели немцы с полицией и всех забрали. В сутолоке я выскользнула и удрала. В эту ночь немцы выловили и утащили около шестидесяти семейств. Моего «Васю» тоже поймали и отвели в жандармерию. Я стою под дверьми и слышу, как избивают моего сына.
Из моего укрытия я вижу – прибыла машина, полная людей из района – из Найзана или Фундуклеи, – пожилые русские люди. Много детей. Запомнилась маленькая девочка, которую кто-то прижимал к себе. Холодно было. С машины никого не сгрузили, а из жандармерии вынесли лопаты, сложили их у шофера в кабине и велели ехать дальше. Я поняла, что это их последний путь.
Моего сына отпустили чуть живого. Надо бы его подлечить – он весь был в ранах, но мне нельзя его дома держать. Несчастье свалилось на мою голову: к хозяину, у которого мы живем, приехала его родственница из Симферополя. Она нас знает. И мой мальчик вынужден уходить со стадом еще до того, как она встанет, и возвращаться поздно ночью, когда она уже спит. Двадцать пять лет она сюда не приезжала, а сейчас ее принесло! А я все время должна прятаться и притворяться больной, чтобы, упаси бог, на глаза ей не попадаться.
Вдруг приехала дорогая гостья: моя симферопольская соседка, Екатерина Андреевна. Уже второй раз эта женщина отправляется в путь за девяносто километров, чтобы повидаться со мной и привезти мне кое-какие вещи для обмена на продукты. Привезла она и кое-что из продовольствия, то, что она с детьми сумела сэкономить из своего скромного пайка для «тети Мани». Я узнаю, что ее старший сын ушел к партизанам в часть Ямпольского[269]269
Пинхус Рувимович (Петр Романович) Ямпольский (1907–1981), секретарь Крымского ОК ВКП(б), уполномоченный обкома в партизанских отрядах Крыма, начальник Центральной оперативной группы (25 ноября 1943 г. – 29 января 1944 г.), командир Северного соединения (29 января 1944 г. – 20 апреля 1944 г.). – И. А.
[Закрыть]. Два младших сына живут с ней. Кое-как перебиваются. Я знаю, что и до войны ей приходилось туго: муж ее давно болеет, и она единственная кормилица семьи. Я обливаюсь слезами от благодарности к ней за дружбу и внимание. «Как же, – говорю я, – вы в такое время пускаетесь в путь-дорогу, когда и сами-то еле держитесь, когда сами нуждаетесь в помощи».
Плачу, а она, на меня глядя, тоже плачет. Пробыв в деревне два-три дня, она пошла обратно. За два года, которые я прожила в Кентугае, Екатерина Андреевна приезжала ко мне четыре раза, и утешение и помощь, которую она мне оказывала, давали возможность мне с сыном поддержать нашу жизнь. Вот какие есть люди. Когда я шесть дней просидела взаперти в жандармерии, кто-то передавал для меня пищу. Я по сей день не знаю, кто была эта добрая душа.
В деревне обосновалась немецкая часть. На кухне у них работали пять пленных, совсем еще мальчики. Наши дети с ними познакомились. С одним из них, Гришкой, мой «Вася» пришел ко мне. Парень был ужасно угнетен своей работой на кухне у немцев.
Он приходил к нам еще несколько раз, и я видела, что мой сын что-то глубоко переживает. В конце концов мальчики поделились со мной своим планом: пятеро поварят вместе с моим «Васей» решили уйти в партизаны. Но так как уход «Васи» отсюда может повредить мне, его матери, то они придумали, чтобы «Вася» тоже поступил на работу в немецкую кухню, а потом ушел бы вместе с кухней из Кентугая и уже из другой деревни или с дороги – бежал.
Я смотрела на «Васю», на его товарищей и видела, что другого выхода нет. Так они и сделали. Через несколько дней они ушли из нашей деревни, а в дороге где-то бросили немецкую кухню и пустились в Тамань. Что сталось с моим сыном, я по сей день не знаю.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
