Текст книги "Секрет Небосвода. Рассказы"

Секрет Небосвода
Рассказы
Илья Луданов

© Илья Луданов, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Звериной тропой

Выше густого ивняка, над водой нарезал круги потревоженный ястреб. Птичий крик звучал резко, отрывисто. Он сдернул с плеча ружье, на ощупь достал патроны. Зарядил и, глухо хрустя болотными травами, двинулся к широко разлитой от половодья бобровой запруде.

Неделя как сошел лед. Полевые птицы еще не начали распев, но было совсем тепло.

Он щурился на солнце, сверкавшее отовсюду. Вскинул двустволку на всплески в камышах. Легко посвистывая, не страшась выстрела, перед ним набирала высоту пара крякв. Червленая мушка села под блестящего перламутровой головой селезня, провела за ним черту по белесому небу и сникла. Он совсем не умел разбивать пары, стрелял одиночек. Утки дали круг горячей апрельской любви у него над головой, ушли по речке, буйной стремниной убегавшей от озерка по лощине. Еще недельку-другую полетают, потом она найдет себе скрытное местечко в дебрях или затопленных камышах и сделает гнездо, подумал он, закинув стволы за спину.

С тихим наслаждением от весны, после слабой на морозы, чавкающей зимы, обошел причесанный половодьем берег. У статной, разлапистой ели присел отдохнуть. Трава едва наметилась. Земля холодила.

Не хотелось сюда приходить. Но, как и каждую весну, в редкую неделю вольной охоты он сидел у столба и, не оборачиваясь, видел, как обрывками проводов покачивал на ветру черный смоленый столб, чернели остатки сожженного прошлогодним палом частокола, скрытые летом крапивой и лопухами. Из дубовой, огнем не взятой опоры – врастопырку рыжие гвозди. На обожженной воротине – закрывашкой проволочное кольцо. С робостью вспомнил, как поднимал это кольцо. Ломая сухой крапивный частокол, вошел на бывший двор. Навалом обломки печи, битый шифер. В заросшем саду – кусты одичалой смородины. На кустах черные, как ее глаза, блестящие ягоды. В тени яблонь в жару всегда было свежо… И вместо сухого бурьяна перед ним встали размашистые и длинные, до верхней дороги, грядки картошки, где среди высоких плетней белело пятно ее футболки…

Ему пятнадцать. Парит жаркий июль, они только приехали. Бабушка, тяжело двигаясь, кормит птицу. Больше живности держать не по силам. Мама, в цветастом летнем халате, с порожков звонко кличет Митю с крыльца – съездить за молоком:

– В Болотовку нужно. Это за ямами, где коровники. В конце лощины, у пруда, красный дом.

У Бураковых был большой кирпичный дом (дед их еще в войну на всю деревню кирпич делал из местной глины, что у речки брали) с рыже-оранжевой железной крышей и выцветшей коричневатой террасой. Оттого дом и звали красным. В их Заовражье скотины не осталось – по осени соседи через два дома зарезали последнюю корову – и приходилось ездить в Болотовку.

Из сарая, где столярничал дед, Митя вывел синий, с проржавлинами, велосипед, подкачал колеса, попробовал натянутость цепи. В сарае дед, в пыльной от опилок куртке, работал на верстаке, показывал сорта древесины:

– Галавой-та работать сам навостришься, а руками – у меня учися, пока я жавой ищо.

Теперь в сарае только старый верстак и опилочная пыль. Будто дед с силой вытряс куртку и ушел.

В просторном поле, на душистой от трав дороге ветер играл с волосами. Митя вслушивался, как шуршат по проселочной дороге шины, проверял, держится ли сумка с банкой на багажнике.

Бураковы встретили приветливо. Дед на лавке щурился на Митю с папиросой в зубах, бабка в фартуке выглядывала с терраски. Спрашивали – как деды, как родители. Налили до краев молока, поменяли крышки. Во двор высыпала гурьба ребят. Знакомились весело, с ребяческой пружинистой силой узнавали, кто такой, откуда, приглашали на футбол. Митя робко улыбался, испуганно жал руки, а из головы не выходила белизна футболки, вынырнувшая из густой зелени. Он гнал вдоль огородов, когда мелькнуло справа белое пятно, в память впечатались угольного цвета курчавые волосы, схваченные в упругий пучок, и такие же угольные глаза, блеснувшие в повороте головы.

На другое утро, после быстрого завтрака, сославшись маме на рыбалку и запрятав у речки удочку, Митя сидел в непролазных зарослях ивняка через заливной луг от ее дома. Для секретности шел не по деревне, а ручьем. Сразу по пояс вымок и запыхался, радостно холодя сильной росой ноги и потея на ранней жаре. Теперь, на берегу речки, прислушивался к горластым бронзовым петухам и рябым, беспокойным индюшкам с выводками. В буйной траве, через дорогу от дворов, сиротливо мычали телята. Толстошеий гусак, усевшись на зеркало близкого залива, лениво шевелил в воде красными лапами, с подозрением косился на Митю. Он приложил палец к губам и подмигнул важной птице.

Просидел часа два, пока не увидел ее в саду: сонно потягиваясь, она говорила что-то ребятам. Горячий солнечный жар в груди, топот бьет в уши, сдавливает дыхание. Не выдержал, вылез по кустам на другой берег, ругаясь на затекшие ноги. Полями вернулся домой и долго скрывался от мамы, которая, как его увидела, тут же спросила, что же это такое с ним случилось.

Митя сам не знал, зачем все утро просидел в кустах у ее дома. Но в футбол – тем же вечером, в Болотовке, на выкошенном между дворами куске луга – бился как зверь. По дороге к пруду, за лесом, куда рванули назавтра купаться все оравой (и она где-то сзади, на красном велосипеде с блестящим на солнце рулем), на педали жал так, что потом дрожали и болели ноги, а сидевший на раме Витька, моложе Мити года на четыре, жмурился что было мочи со страху. По вечерам с шутками и анекдотами резались в карты у огня, цедили по глотку добытый у старухи-соседки (по пятналику за чекушку) марганцовкой чищенный пшеничный самогон. Митя, налитый необъяснимой силой, притаскивал из лощинки громадные сухие бревна ветел, ставил шалашиком, разводил жуткой высоты костры, так что, верно, и звездам в холодной пустоте становилось теплее…

Где-то здесь была терраска. Сапогом отвалил обгорелые доски сарая. Тут же где-то… Найти не смог: от дома остались одни красноватые развалины русской печи. От бревенчатой террасы, настланной толстыми, по-хозяйски, досками, с высоким крепким крыльцом, в зеленый крашенным, ничего не осталось. Сломанная пожаром печь по сторонам зарастет бурьяном, и никогда случайный прохожий не представит, как могло здесь в довольстве шуметь привычное к труду хозяйство.

Вспомнилась песня, которую она вдруг запела в один из последних вечеров. Пела неумело, тихо. Ему нравилось. Сидели здесь, на терраске, свесив наружу ноги. Она лирично прислонила голову к косяку. Семьи разъезжались, оставляли стариков на зимовку. Он не знал, что сказать. Тогда она тихо, глядя на лунный сад, запела, и он не знал, как уйти от нее, и не знал, как сделать, чтобы песня не кончалась.

Песню вспомнил – и никак не мог вспомнить ее лицо. Тогда зло дернул за проволочное кольцо, отворил невидимую воротину и вышел на чавкающий веселым половодьем луг. Здесь будто так и замер гусиный гогот у воды, шорох кур в крапиве у забора, высокий клекот хищника, клич вспугнутой индюшки…

Остаться вместе им случилось лишь через неделю со дня его появления в Болотовке. После костра (в игре языков пламени ее лицо; смотрит мимо куда-то, молчит), печеной картошки с утянутой из бабкиного подвала склянкой, ночью, тихой тропой Митя провожал ее к дому.

– В Москву поступать буду, – говорила она. – Еще два года – и все.

– А куда? – Митя говорил мало, выравнивал в дрожи голос.

– Не знаю пока. Может, на экономический. А все говорят – на юридический надо. Дядя декан у меня там.

Потом они долго стояли у ворот, молчали, и он почему-то страшился ее больше не увидеть.

Другим вечером притащил тяжелый отцовский бинокль, и, усевшись на плетень, они долго разглядывали испещренное блюдо луны. Ночи стояли в тепле, ветер стих, и казалось, на луне что-то должно вот сейчас зашевелиться и поползти по щербатым кратерам. И вдруг ее рука тронула его. Они просидели вместе ночь, а под утро, когда за далеким лесом разгорались зарницы и даже птицы замерли в садах, он с трепетом коснулся ее лица. Провел рукой по курчавым, жестким волосам. Она не отстранялась, смотрела блестящими лунными глазами и ждала его…

Окончание первое

Продрался заросшим садом, вышел к разбитым коровникам. Скелет колхоза плохо шел солнечной весне. Его остов, след чужой эпохи, летом утопал в крапиве и борщевике. Не так давно в этих местах еще оставались люди; коровники разбирали на кирпич, после бросили. Когда деревня умерла, первые годы приезжие грибники еще набивали тропы по старым колеям. Теперь здесь ходят дорогой зверя. Короткий путь в бурьяне пробила шустрая лисица, брод через полную весной речку отыскали кабаны. В излучине, под бугром, где старик Бураков брал глину на кирпич, у них грязевые ванны. Широкорогие лоси за зиму ободрали яблони в садах, стволы исчерчены длинными полосами от их острых резцов.

Пробираешься натоптанной копытами тропой через остатки дворов, заборов, мимо устало скособоченных столбов электропередачи, тонешь в бесконечных, подтопленных апрелем, лугах и болотах, врастаешь в природу, как привитый отросток к дереву, и некого бояться, кроме человека. Вдыхаешь лесную сырость, ветер широких полей, и так хочется брести и брести по зарослям, скрываясь в траве, шумно, зверем засопеть, одичало улавливать тонкие запахи, прислушиваться к неслышному шороху мыши, чесаться о молодые дубы густой к холодам шерстью. Изредка поднимешь мохнатую голову на медленный гул, посмотришь медовым глазом, как чертит белую полосу в синеве неживая птица. И скроешься, рыская, в кущах…

Окончание второе

Когда он вернулся, Варежка, в расстегнутой от припека курточке, кричала во все горло, вытянув вверх озябшие кулачки:

– Папа, папа! У меня зуб вырвался!

Он торопливо скинул сапоги, куртку, убрал в машину ружье. Вытащил Сашку из-за руля, где тот жужжал вместо двигателя на весь двор. Катя махала из палисадника, где дымил на костре обед. Она была хороша в этом синем свитере с высоким горлом.

– Мы уже и в доме убрались, и все приготовили, – она поцеловала его и посмотрела с любовной претензией. – Чтобы ты без нас делал?!

Попробовал из котелка, смачно, чтобы Катя видела, с удовольствием причмокнул. Оглядел двор, убедился, что все в порядке. Взял на руки Варежку, которая тут же принялась наводить порядок в его темно-русой густой шевелюре. Сел с ней на лавку, откуда открывался вид на речку. Варежка стала считать пальцы и кричать что-то бабушке, которая вышла из дома. Катя рассказывала маме, что на работе все в порядке, хотя времени совсем нет, что скоро выборы, и лицами заклеен весь город, что пробки жуткие, по два часа коптишься на жаре или дрыгнешь на холоде, что продукты и услуги дорожают, а зарплата так хитро растет, что не увеличивается.

Он посмотрел на них, потом дальше, где изгородью шелестел на ветру седой сухостой, шумел талыми водами ручей и во весь горизонт темнел лес за полем. От ручья донесся одинокий зов ястреба.

Он высоко над головой поднял Варежку, потеребил игриво.

– Ничего, ничего бы я без вас не делал! Не делал бы совсем ничего!

Чмокнул Варежку в пухлую щечку и потащил к столу, где мама раздавала приборы и Катя, усадив ерзающего на месте Сашку, разливала по тарелкам горячий, пахучий обед…

18 мая 2014, М.

В заброшенном доме

Если мне скажут, что завтра – конец света,

я еще сегодня посажу дерево…

Мартин Лютер Кинг

Спичка вспыхнула и заразила огнем узкую ленту бересты. Лепесток пламени разгорался, окрашивая стенки печной топки в розовый. Затемненный угол кухни стал чуть светлее. Минуты через две огонь перекинулся на тонкие сухие поленья, и Олег улыбнулся, довольно потирая руки. Большая печь приятно зашумела.

На улице смеркалось. Он удивился, как с середины августа стало быстро темнеть: ночь еще не скоро, а далекие березки на краю леса уже плохо различимы.

– Я так думаю, что все удачно, – подошел к нему Гена.

– Да, здорово!

От отца у них остался брошенный дом на краю умершей лет десять назад деревни, в хозяйстве которого они теперь пытались навести хоть какой-то порядок.

Олег вернулся на кухню. Дрова в топке лихо потрескивали, из щелей дверцы на доски пола падали мигающие оранжево-красные отсветы огня. Он сел у самой печи на старый тесаный табурет и увидел, как в длинной трещине, которая резала лицевую стенку от края топки к верху, играет пламя. От печи исходило тепло, и не хотелось уходить.

Тогда он попробовал вспомнить похороны отца. За прошедшие недели тот день удивительно смешался, и то немногое, что Олег теперь легко и точно мог вспомнить, был толстый слой черной, как смола, чавкающей кладбищенской грязи после грозного ливня. И еще – затаенное перешептывание где-то за спиной и бесконечный ряд крестов и могильных плит с черными пятнами воронья на них.

Олег открыл дверцу печи и поворошил поленья; пламя веселее заплясало бликами на его лице. Вошел Гена, достал из сумки пачку макарон, половину высыпал в котелок с водой и посолил. Олег выложил тушенку, большой нож и с усилием начал резать податливую жесть банки.

– Помнишь, как он рассказывал о тушенке? – улыбнувшись, спросил Гена.

– Да. Я еще тогда подумал, что он говорит о ней так, как дед рассказывал о мерзлой картошке в войну.

Гена усмехнулся и кивнул, помешивая макароны в котелке. Вода, пузырясь, закипала. Последние лет десять они видели отца лишь по вечерам и то не каждый день – тот задерживался на работе. Но вот случалось оказаться дома вместе, в углу зажигали кремовый торшер, и все разговоры сходились к сбивчивым историям о старом доме в деревне, где он проводил школьные каникулы. Отец получил неплохое образование, на работе добился успехов, и казалось, его карьере и уважению коллег можно завидовать. Но братья видели – все это меркло, становилось скучным и обременительным, когда с ожившими от суеты глазами, горячо и увлеченно, отец подолгу рассказывал о молодой жизни в деревне, и за его словами проглядывали воспоминания о счастье.

В конце июля, на девятый день после похорон, вернувшись с поминок, братья разбирались в его кабинете. В старой записной книжке за потрепанной кожаной обложкой нашли маленькую фотографию деревенского дома. На обороте синей тушью было написано: «Родина». С того момента яркое и неотступное желание съездить туда не оставляло их…

Олег принес воды и протер старую, местами порванную клеенку на столе, в редкую полоску, с выгоревшими синими цветами. Вспомнил, как утром, с завороженным и непонятным удивлением глядя на еле заметные крыши в объятьях высоченной крапивы и развесистых лопухов, первым делом они стали искать воду. Заброшенные колодцы во дворах так пропахли гнильем и тиной, что пришлось идти за полкилометра к роднику, который бил под каменистым бугром у речки.

О роднике братья знали по рассказам. Источник зарос и был завален сухими ветками. Олег с полчаса разгребал траву вокруг, убирал ветки, очищал руками леденящую протоку от жухлой листвы, пока не смог свободно встать рядом на колени и вдоволь, с жадным удовольствием напиться. Тогда он вдруг почувствовал, что вода имеет вкус, настоящий, живой, и вкус этот не мог объяснить словами.

На чистый стол поставили глубокие тарелки, из рюкзака достали ложки. Привязали к загнутому ржавому гвоздю на потолке фонарь. Олег помешал кипящие макароны, попробовал на вкус, вывалил к ним тушенку и снова помешал. Все, что удалось за день, вспоминалось с греющим нутро чувством оконченного дела.

Часа два они промывали дом. Руки стыли в ключевой воде, размазанная по полу грязь не поддавалась уборке. Когда расшевелили дом, с потолка через худые доски пыльным зарядом начал сыпаться всякий сор, и казалось, им никогда не вычистить забывшие людей комнаты. Раз даже, в момент усталого раздражения, Олег пожалел про себя, что приехал.

От поездки мама и тетка отговаривали их неделю. Без напора, мягко, но настойчиво.

– Дорогие мои, ну что вы в этой глуши забыли? – говорила тетя. – Там же лет восемь никого не было! Дом этот развалился давно – и все дела! Попретесь за триста километров, побродите среди разрухи и вернетесь. Одно расстройство…

– У нас же сейчас дел полно, – тихо, вкрадчиво говорила мама. – Надо документы на работе оформить. Там хотели вечер памяти провести… И как я без вас буду всем этим заниматься? Мне в этой квартире и так тяжело…

С мамой было сложно. Дать повод ей обидеться казалось преступлением. Братья отмалчивались, редко вставляя слово в защиту поездки, зная про себя – их не переубедить. Перед самым отъездом Гену на работе завалили срочными делами, у Олега близились первые экзамены, и против их задумки выросло всего столько, что ребята уже и сами себе могли доказать, что незачем ехать. Оставалось только твердое понимание, что ехать надо, пусть и зря, пусть и одно расстройство, и мама может обидеться, но почему-то поездка казалась им такой нужной, что остальное становилось таким же неважным, какой была для отца его высокая должность в сравнении с незатейливыми рассказами о деревне.

Олег нарезал толстыми кривыми ломтями пухлый хлеб; Гена вывалил пахнущее тушенкой варево из котелка, разлил в полной тишине по рюмкам водку. Голодные и уставшие, они ели молча и жадно, прислушиваясь к вечерним звукам хмурого дома.

Дивясь застывшему уличному воздуху, внимательно перебирали и обдумывали все, что видели за сегодня, все, что могла значить для них эта настойчивая поездка. До этого они бывали в деревне два или три раза в детстве, и единственное, что осталось в памяти – несколько фотовспышек с видом двора, ворот, забора… и они – всей семьей, вместе с отцом – веселые и свободные.

Увиденная поутру картина оставленной где-то в прошлом деревни странным впечатлением отложилась на их лицах. Удивляться, расстраиваться было мало проку, но они долго с растерянным видом бродили по заросшему двору и саду, совершенно не зная, что делать и с чего начинать.

При всем упадке здесь всюду обитала красота. Осень наступала на землю. Дубы темнели, а березы блекли, собираясь желтеть. Лесные птицы не пели и не кричали, и, когда не было ветра, воцарялась зачарованная, будто неземная тишина, и если бы они не слышали голосов друг друга, наверное, не выдержали бы здесь и часа. Застывший воздух, который можно было тронуть рукой, стал прологом к открытию ими не дожившей до этих дней деревни. К истории о том, как однажды люди пришли сюда, чтобы жить, и как, через время многих судеб, эти места лишились людей, и остались только обреченные дома, заросшие сады, полные яблок, темнеющие в кустах колодцы, остатки дорог в бурьяне.

С час Олег, тяжело двигаясь, будто впитывал в себя все, разом окружившее его. Ходил взад и вперед, о чем-то думая, и пытался зацепиться за что-то, что вывело бы из застоя, позволило бы привычно ускориться, начать что-то решать и действовать. Было чудно ходить по темным холодным комнатам, вдыхать подпольную сырость и смотреть на мир через маленькие, замазанные круговертью времен года окошки.

Все начинается с малого. Взявшись за одно дело, заметили, как в руках заспорилось другое; пелена растерянности начала отступать. С каждым часом ребята больше понимали увиденное, чувствовали красоту затихшей природы и открывали правду о том, что видели в глазах отца, когда он рассказывал им о деревне. Нелегко это понять – от деревни и дома остались лишь тени. В них не было тепла, холодный сырой дом с омертвелой паутиной по углам завораживал, но не мог стать родным.

К вечеру комнаты были порядком вычищены, окна промыты, в зарослях двора пробились кривые тропинки. Нашлись какие-то дрова, была проверена для топки печь.

Не стали трогать только сад. Откуда-то Олег вспомнил историю, как человек решил привести в порядок старый и заросший сад, весь день трудился, расчищал заросли, а когда закончил, пришел в ужас от нарушенного им покоя и естества. Гена спорил, говорил, земле не быть без человека, что бесполезно все, во что мы не вкладываем себя. Олег вяло возражал, не умея доказать, но чувствовал – не нужно трогать сад. Тогда его настроение вдруг передалось брату, и сад остался как есть.

После ужина братья пили горячий чай с сахаром. Вкус ключевой воды ощущался и тут. Пили неторопливо, грея стаканом руки и прищуриваясь; выпивали по глотку, впитывая аромат до конца.

– Самое интересное, – сказал Гена, – что легче всего было ничего этого не делать. Походить, оглядеться и уехать. И никто бы ничего не сказал.

– Есть одна простая идея, – ответил Олег. – Легче всего – успокоиться и зарабатывать деньги.

– Еще интересней, что завтра мы уедем – и через пару месяцев от всего, что мы тут понаделали, ничего не останется.

– Но все равно, все это – здорово! – хлопнул ладонями Олег. Гена оглянулся на играющую с огнем печь, улыбнулся и слегка кивнул.

Старый дом, все его одичавшее хозяйство спокойно продолжили бы и без них доживать свой равнодушный век, и Олег понимал, что ни на кого и ни на что не повлияет их суета. Но что-то тянуло взять в руки топор, нож, лопату – и пилить, чинить, отмывать…

Он подошел к печи. Дрова прогорели и мерцали в топке красными светлячками. В доме стало заметно теплее. Впервые за много лет, подумал Олег.

Перед сном братья вышли подышать на улицу. Ясный, безветренный и еще теплый день бабьего лета подарил звездную ночь. В тишине воцарилась такая темень, что они удивились, какая здесь может быть жизнь, и понимали, что только сами они могут доказать, что жизнь может вновь случиться здесь.

Когда ложились, вспомнили рассказ отца, что в деревне удивительно, как нигде, спится. Ночью Олегу приснился ясный теплый летний день, их дом, совсем новый, со свежевыкрашенными фронтонами и гладкими, не обсыпавшимися стенами. Заполненный людьми двор. Все громко, с весельем и задором разговаривали и обсуждали что-то; в избе на разрыв кричал грудной ребенок; мальчишки стайками бегали вдоль заборов от двора ко двору, играя в свои игры; на крепкой лавке у стены дома с палкой в руках сидел старый дед и курил, положив ногу на ногу. Вдалеке женщины, заразительно смеясь, несли с реки в тазах белье. У забора два мужика размашисто пилили дрова. Рядом худой и высокий парень спешно и неловко колол дрова. На заливных лугах мычали коровы, просясь на полуденную дойку. За деревьями блеяла отара овец. Скрипела телега, провозя полный воз сена, и белая в яблоках лошадь упруго била по изъезженной дороге широкими копытами. Воздух был наполнен кудахтаньем кур во дворах и гоготом гусей у реки.

Маленький мальчик, забравшись на высокую липу, уселся в развилине ветвей, почесал поцарапанную руку и пристальным, хватким взглядом окинул двор. Он будто впитывал все, видел и вбирал в себя, чего не замечал раньше. Мальчик долго так сидел и старательно, со вниманием и желанием запомнить каждую мелочь, вглядывался во все глазами, так похожими на глаза своего отца.

20 – 25 сентября 2010 г.

Затишье – Узловая