Текст книги "Кариатида"

Ирина Волкова-Китаина
Кариатида

I

Ну, если бы в нашем городе не знали Родичкина, что бы подумали, глядя на него со стороны? Смотрите – вон бежит по тёмному переулку один-одинёшенький человек. Это Павел Петрович Родичкин. В спину ему мокрые хлопья бьют. Пурга. Переулок весь перерыт. Глыбы разломанного асфальта вздыблены. Из-под снежной хляби труба торчит. Из трубы пар идёт. Чёрт ногу тут сломит, если бы не мостки вдоль ограды старого сада. Но Родичкину ничего – бежит себе в коротком пальтишке, в беретике. Перед самой физиономией концы шарфа на ветру трепещут. Шарф у него, как у француза, почти двухметровый, цвета бордо.

Вязка искусная. Жены работа. Кстати, иногда Павел Петрович шутит о жене: «Меня Тамара по уши обвязала».

Но смотрите, смотрите, в переулке ещё две фигуры появились. Две школьницы навстречу Родичкину бегут. Головы сбычили и пургу прорезают. Вперёд! Вперёд! Сдвинут сейчас Павла Петровича с мостков и не заметят. Или он, такой лёгкий, взлетит над ними на своём развевающемся шарфе?! Вот сцена будет! Хотя нет. Девочки остановились. Господи, кланяются Павлу Петровичу. Он даже смутился, торопливо шагнул к садовой ограде, одну подружку за локоток, другую за плечико поддержал и провёл возле себя по мосткам. Ну, фантастика! Девчушки-то после этого как пошли! Спинки выровняли и о погоде защебетали. Настоящие барышни. Ай да Павел Петрович! Одним прикосновением! Но почему девочки так изменились?

Ответ есть. Обе подружки – ещё юный восторженный ум, влюблены в Печорина! А Родичкин, как и тот известный герой, тоже тоненький, стройный, волосы у него тоже светлые, а брови чёрные – признак породы, и тоже есть в нём какая-то неразгаданность. Это подружек к нему привлекает.

Они встречаются с ним часто. Родичкин – единственный в нашем городе библиограф – помогает им выбрать книги. Они читают – в восторге! Вот и новый повод для трепета. И ещё… Девочки уважают Павла Петровича за выставки. Он от читального зала закуток стеллажами отгородил и такие разворачивает в нём экспозиции! В нашей местной газете их называют событиями городской жизни. Каждые полгода у него новая выставка. И на каждую к нему в библиотеку приходят, как на урок, ученики обеих наших школ и техникума. Занятие у Павла Петровича для девочек – всегда событие.

Сегодня он как раз навёл последние штрихи на выставке о мировой истории книги и завтра на неё ждёт…

О! Стоп, стоп! Остановился Родичкин. Добежал до своей улицы и замер. Эффект интересный заметил. Снег со страшной силой несётся на дома, а кажется наоборот: снег, будто неподвижный, висит, а дома летят.

«Так и есть. Я стою на земле и лечу на ней во Вселенной», – подумал Павел Петрович и почувствовал в себе необычайную лёгкость. Всегда, когда у него рождалось подобное ощущение мироздания, он испытывал волнующее парение духа. В этом, почти волшебном состоянии он распахнул дверь своей парадной.

В ней пахло сыростью. Текла крыша. В жилконторе обещали прислать кровельщиков, когда стихнет пурга, но она всё не утихала. Поднимаясь по лестнице, Павел Петрович посмотрел на расплывшееся по потолку пятно. Как нарочно, в этот момент с потолка сорвалась набрякшая капля воды и стукнулась ему в нос! Другая капля щёлкнулась об ступеньку со звуком, похожим на ехидный смешок, будто рядом кто-то хихикнул. Входя в квартиру, Павел Петрович чертыхнулся.

– Паша! Что случилось? – окликнула его из кухни жена, а вслед за нею и коротающая у неё вечер Маргарита Филипповна, соседка по лестничной площадке, дама с эффектной бессарабской внешностью и как бы светскими манерами.

– Павел Петрович… – произнесла она, слегка нараспев и запинаясь на звуке «ч». – Шчто, дорогуша, у вас слушчилось?

– Меня сейчас щёлкнули по носу.

– Кто? – изумилась Маргарита Филипповна.

Тамара уронила на пол нож.

– Ой! Паша! Как это тебя щёлкнули?!

– Где? – вскрикнула Маргарита Филипповна. – Ответьте толком!

На женский переполох Павел Петрович вошёл в кухню с поднятыми руками.

– Сдаюсь, сдаюсь! Не нападайте! – Он сел к столу напротив Маргариты Филипповны и объяснил. – Мне просто капнуло с потолка на нос.

– Ах, Павел Петровишч! Ваши шутки! – пожурила его Маргарита Филипповна. – Вы меня напугали. Я и так после вечерних «Новостей» уже на улицу не хожу. А тут подумала…

Она поднялась из-за стола, собираясь попрощаться, но Тамара предложила ей чаю, и она охотно осталась.

В ту зиму, невероятно неустойчивую, как в погоде, так и в государственной политике, Маргарита Филипповна, недовольная и тем и другим, частенько искала приют под тёплым абажуром соседской кухни. Российским городам тогда возвращали их исторические имена, но что такое произойдёт с Ленинградом, невозможно было представить. Однако даже этот вариант Маргарита Филипповна обсуждала вечерами с Павлом Петровичем, потому что считала его коренным ленинградцем.

Родичкин действительно несколько лет жил в Ленинграде, учился в институте Культуры, а после окончания был направлен в Ленинградскую область заведующим недавно упразднённой передвижной библиотеки. Он её должен был воссоздать и развозить книги по деревням. Возможно, он и воссоздал бы, и развозил, но вышел казус. Работник сельсовета, пославший в институт заявку на такую библиотеку, успел к приезду Родичкина расстаться со своей должностью. А в деревнях, какие он когда-то перечислил, как нуждавшиеся в книгах, не оказалось не то что читателей, но и жителей.

Но благодаря такому казусу Родичкин получил шанс вернуться в Ленинград. Получив временную прописку, он устроился в знаменитую Публичную библиотеку, снял неподалёку от неё две комнаты на Фонтанке и перевёз к себе мать.

Почему он потом переселился в наш город, Маргарита Филипповна не знала или забыла.

Произошло это почти двадцать лет назад. Павел и его друг Вайнулин ехали на первую в их жизни рыбалку. Дорога вела через наш городок.

Друзья подъезжали к нему зимним утром. По обочинам шоссе стояли, поскрипывая на тощих жердях, щиты с диаграммами роста благосостояния жителей нашего края. А впереди поднималось пологое взгорье, увенчанное белой конусообразной колокольней с нежной окантовкой из бледно-зелёных и розовых зубчатых поясов. Такое умиротворение исходило от неё на округу, на соседний сад с массивным зданием, желтевшем в черноте его оголённых деревьев, на крыши домов, сбегавших по правому склону к городскому массиву, что Родичкин невольно проникся им. С другой стороны возвышенности розовело на солнце ровное пространство – поле под снегом или озеро.

– Это Селигер! – возвестил Вайнулин. – Проскочим сейчас провинциальный городишко, пропилим по берегу километров десять-пятнадцать – и на месте! Мне тесть подробную карту нарисовал.

Ещё Вайнулин что-то пошутил насчёт своего тестя, который дал ему и машину, и рыбацкие снасти, но, уверенный, что у зятя с затеей рыбалки ничего не выйдет, наказал купить пару судаков на местном рынке.

Рынок вскоре возник на пути. Похожий на терем, с весёлым орнаментом под округлыми скатами двухъярусной крыши, он произвёл на Родичкина впечатление оброненного пера Жар-птицы. Родичкин успел разглядеть и витую луковку над крыльцом, и ряды открытых прилавков, заваленных рыбой, и женщин, покупавших её. Бытовая картинка его увлекла.

А когда машина, обогнув подножье возвышенности, въехала на наш главный проспект, с двумя шеренгами подстриженных лип, и за окном потянулись по-петербургски сплошной лентой дома, он засмотрелся на их фасады. Его удивило: колонны провинциальных домов были выдержаны в ордерах. Коринфский! Ионический! Но такие маленькие! Встань на цыпочки – и капитель рукой можно потрогать. «На большие средств не хватало», – подумал Родичкин о прежних хозяевах зданий и возле одной парадной с резными створками двери даже представил такого хозяина, почтенного господина, современника Чехова, в узком драповом пальто, шляпе и с тростью.

Его воображение включилось в привычную когда-то, но забытую им игру: угадывать облик людей по стилю созданной в их время архитектуры. Архитектура открывалась ему пронзительной красотой. Так случается. В моменты, когда у человека ломается жизнь, окружающий мир словно взывает к нему: «Не отчаивайся, у тебя есть я. Посмотри! Я прекрасен!» В жизни Родичкина тогда шла чёрная полоса. Он похоронил мать. Закончилась его временная прописка с правом работы. Последовало увольнение из Публички. Идея отправиться в эти дни на рыбалку возникла у Вайнулина.

В один из вечеров Родичкин ждал его к себе и рассматривал фотографии матери: детдомовские двадцатых годов, где она бритой наголо воспитанницей Ростовского детского дома сидела среди других сирот, прижимаясь плечом к воспитательнице; школьные, где мальчишки с чубчиками и девчонки с бантами теснились уже вокруг неё, сельской учительницы.

Когда пришёл Вайнулин, Павел быстро убрал снимки, но не из-за некоторой скрытности своего характера, а чтобы освободить друга от необходимости сочувствовать ему. С Вайнулиным у него не было недомолвок. Они подружились в Казахстане на целине. Сдержанный Родичкин и шумный насмешник Вайнулин, будущий инженер, тогда уже женатый, оказались в студенческом отряде старше других. Оба отслужили в армии и оба хлопотали о реабилитации отцов, репрессированных в одном и том же 47-м году. Сходство биографий сроднило их.

Вайнулин пришёл к Родичкину с адресами возможной для него работы «по лимиту». Конечно, не библиографом! Он обругал эту специальность, назвал её бабской и вдруг предложил:

– Пашка, да женись ты ради прописки! Фиктивный брак! Найду я тебе такую «невесту»!

В ответ Родичкин неожиданно для себя солгал, что намерен вернуться в деревню Улитино, откуда были родом его отец и дед, и представив, как проберётся на земли предков по сугробам через круто выгнутую поляну «Горбатку», с которой в детстве катался на лыжах, улыбнулся.

Юрка нахмурился.

– В какое Улитино?! Сам говорил, зимой там никто не живёт!

Родичкин засмеялся. Вайнулин посмотрел на него подозрительно.

– Паша, тебе срочно надо проветрить «чердак»! Давай на рыбалку смотаем! А? Развеемся! На свежую голову вместе решим, что тебе делать!

В поездке на ту рыбалку всё и решилось.

Любуясь архитектурой, Родичкин неотрывно смотрел в окно. И вдруг в конце проспекта, перед поворотом на озёрную набережную, ему в глаза прямо кинулся сам тёмно-красный особнячок. С пышной лепкой наличников! С низком балконом. С атлантами! Потешными такими. Мускулы напрягли, а сами ростом с обычного человека. В сердце Родичкина что-то непонятное произошло. Как при счастливой любви, его жаркой волной окатило. Он Вайнулина за рукав:

– Юрка, смотри! Провинциальное барокко!

Вайнулин притормозил, глянул в боковое окно, но сначала увидел на тротуаре пьяного парня с чемоданом, видно, выставленного женой или подругой из дома, и только потом он увидел тот обветшалый дом. Взгляд сразу царапнул знакомый крестик, похожий на колючку заградительной проволоки: на напруженной голени одного геркулеса, словно татуировка, прилепилось написанное ругательство. Вайнулин его невольно прочёл.

Мимо особняка шагали, очевидно, супруги с сыном-подростком, пенсионерка с достоинством в поступи в пуховом платке и с полной сеткой апельсинов, куда-то спешила утренняя парочка. Павел, глядя на горожан, подумал: «Им всем недостаёт совсем малого – приложить руки к своему чудному городу, и он засияет, как в лучшие его годы».

– Юра, – попросил он. – Останови машину! Спрошу у людей, где библиотека. Чем чёрт не шутит, может, мне светит тут место?

Через месяц он уже не только работал в нашей библиотеке, но и внёс в неё опыт ленинградской «Публички», открыл здесь свою первую выставку. На ней сразу бросалась в глаза фотография, так взволновавшего его, тёмно-красного особнячка. Под снимком объяснялось про стиль этого дома – барокко: что он родился в Италии в пору её экономического упадка, что итальянские архитекторы богатством зданий стремились поднять дух своих удручённых сограждан, что это им удалось, и позднее итальянцы, щедрые распространители красоты, понесли свою идею по миру. Наш особняк в окружении именитых собратьев, представленных на других снимках, выглядел как побитый породистый пёс без хозяина. У многих посетителей выставки тогда возникла досада на своё поколение: получили наследство от петербургских времён и во что превратили? Несколько читателей оставили в книге отзывов благодарность библиотеке.

Вскоре заведующая библиотекой Алина Павловна, Родичкин называл её Ангелиной Павловной, выхлопотала ему жильё с постоянной пропиской. Хлопоты Алине Павловне облегчил новый Указ правительства о повышении роли районных библиотек в воспитании граждан. В руках заведующей он сыграл роль крупного козыря.

И вот, в конце февраля, солнечным, с лёгким морозцем, вечером Павел Родичкин вышел своей летящей походкой из нашего исполкома, а в кармане его лежал ордер на комнату. Шестнадцать метров! В двухкомнатной квартире! Конец его бесправным временным пропискам! Он был даже доволен, что ему не продлили прописку в Ленинграде.

«Тут не хуже! – рассуждал он. – Тут жил Магницкий! По его учебнику учил математику Ломоносов и почти двести лет вся Россия!»

Ему нравился и указанный в ордере адрес. Евстафьево взгорье. Улица у Школьного сада. Сад у нас по старинке называют Приютским. В нынешней школе когда-то приют для подкидышей был, тоже известный на всю Россию.

От Школьной улицы вдоль ограды Приютского сада тянется переулок, где мы с вами Павла Петровича впервые и повстречали. Мостки там проложены недавно, а в тот год ещё асфальт был. Родичкин по нему в чистеньких ботиночках прошел и оказался на квадратной площади. Дома на ней соединялись каменными заборами. На одном сохранилась арка с коваными воротами. Возле них на скамейке сидела молодая женщина с детской коляской. Увидев незнакомого, полюбопытствовала, что он ищет. Павел Петрович назвал номер дома.

– А вон! На вас смотрит! – женщина показала на двухэтажный дом с небольшим овальным окном над входом.

Родичкин подошёл, открыл дверь парадной и… замер. Парадная, словно в награду за его предшествующую бездомность и возвышенное чувство к архитектуре, оказалась в стиле барокко. Почти всё её небольшое пространство занимала дубовая лестница, переходившая плавной линией изгиба в балюстраду. Стены, окрашенные в бежевый цвет, обрамляла белая с завитками в углах лепнина. И такая же белая, её Родичкин заметил, уже поднимаясь, украшала парадную кариатида.

Скульптура из отполированного гипса была у двери центральной на балюстраде квартиры. Одной рукой она поддерживала потолок, а в другой у неё был медальон, на стёртой сердцевидке которого была написана зелёной акварелью цифра 2 – номер квартиры.

Нужная Родичкину квартира располагалась дальше по балюстраде. Но он остановился перед скульптурой. От него не ускользнул её недостаток, характерный для многих провинциальных скульптур. Голова кариатиды, локонами соприкасавшаяся с потолком, была крупновата для изящного тела, наполовину скрытого драпировкой. Но провинциальному мастеру удалось передать удивительное ощущение недавнего движения её рук и поразительную для изваяния живость глаз. Кариатида как будто только что поймала кем-то подброшенный ей медальон и, удержав его над дверью, словно спрашивала взглядом: «Так красиво?»

Её приветливость совпадала с настроением Родичкина, и тоже взглядом он ей ответил: «Конечно, красиво!»

С этого началось их общение.

В следующий момент кариатида поразила его другим. На её лице, как живой, расцвёл румянец. Сначала Родичкин подумал, что гипс подкрашен в розовый цвет, только он это не сразу заметил. Но на его глазах кариатида стала бледнеть и снова зарделась. Взволнованный, он оглянулся определить, откуда на неё падает свет.

Алое солнце освещало парадную через окно над входной дверью. Лучи его, склонявшегося к закату, красили белый гипс. С мальчишеским азартом Родичкин захотел жить рядом с такой необычной скульптурой и решил, что поселится здесь, какой бы комната ни оказалась.

С тех пор, почти двадцать лет, каждый раз, когда Павел Петрович возвращался домой, кариатида встречала его приветливым взглядом. Они обменивались коротеньким диалогом о красоте. Их общение помогало ему сохранять молодость духа, и, несмотря на то, что город наш продолжал разрушаться, он чувствовал себя преуспевающим в жизни.

В тот вечер, когда в городе бушевала пурга, Родичкин забыл о кариатиде и лишь позже ее увидел. Провожая Маргариту Филипповну, он стоял в открытых дверях, пока соседка медленно шла через площадку. Перешагивая через лужу на балюстраде, Маргарита Филипповна повторяла:

– Потоп! Форменный потоп! – и вдруг, взглянув на кариатиду, вскрикнула. – Ой! Шчто с нашей красавицей?!

В мгновение Павел Петрович очутился перед скульптурой и не узнал её. Её лицо было синим, по щекам катились слёзы.

– Тама-а-рошчка! – закричала Маргарита Филипповна. – Идите сюда!

Крик услышали и другие соседи. Одновременно с Тамарой на балюстраду выглянули двое мальчишек, оба полураздетые, в трусах, маечках. Вслед им раздался грозный голос матери:

– Куда голые?! В постель!

Немного позже мальчишки, уже одетые, вышли вместе с родителями. Глава семейства, увидев, в чём дело, покачал головой.

– Ну, кино!

– Папа, почему она синяя? – спросил младший из сыновей.

– С потолка течёт! – ответил ему брат. – Посинела, потому что гипс намок. Папа, что будет, если гипс размякнет?

– Не размякнет, – ответил отец.

– Может, поставить на чердаке детскую ванну? – спросила соседку Тамара. – Валя? Она у тебя цела ещё?

– Цела, конечно.

Павел Петрович оживился:

– Валентина, давай её сюда!

Он был готов обежать дом, чтобы по другому ходу пройти на чердак и поставить ванну под протечку. Мальчишки вызвались пойти с ним, но Валя всех остановила.

– Не выдумывайте! Павел Петрович сам не знает, что говорит. На чердаке нет света. В темноте ничего не увидите.

Кариатида смотрела на домочадцев полными слёз глазами. С улицы доносилось завывание ветра. Пурга барабанила в крышу.

– Красавица наша! – простонала Маргарита Филипповна. – Шчто с тобой будет?

II

К утру в природе всё примирилось. Пурга, успокоясь, слегла сырым вязким сугробом в Приютском саду, кое-где зацепилась белыми беретиками на фонарных столбах. Солнце, словно измученное её долгим скандалом, смотрело на землю сквозь облака с робкою радостью, как выздоравливающий в окошко. До работы Павел Петрович был в жилконторе, договорился об обещанных кровельщиках. После полудня на его доме начали чинить крышу. Размеренный бой по железу зазвучал над округой и долетел до библиотеки. Павел Петрович прислушался: «Кажется, у нас чинят…».

Он только что провёл занятие на выставке и, стоя у своего с табличкой «Библиограф» стола, глядел в окно. Вчера вечером ему показалось, что многое, чем он раньше жил, уходит в прошлое, а сегодня, когда дети с топотом бежали из библиотеки, он неожиданно для себя подумал, что ведь это от него убегает неизвестное ему будущее.

За барьером, отгораживающим читальный зал от основного книжного фонда, разбирала формуляры библиотекарь Шуроча. А на выставке, за книжными стеллажами, один любознательный мальчик читал историю о Пергамском царе Эвмене II. Шесть тысяч лет назад этот царь объявил, что хочет создать библиотеку, богаче знаменитой Александрийской. Услышав такое, правитель Египта запретил продавать пергамцам папирус. Тогда пергамцы изобрели свой материал для письма и назвали его в честь своего царства – пергамент.

«Молодцы!» – мысленно похвалил их мальчик и тихо подошёл к географической карте.

Павел Петрович нарисовал на ней цепочки караванов, доставлявших бумагу из Китая в разные страны. Фигурки китайцев напомнили мальчику пчёл. Он вспомнил, тут у карты Павел Петрович сказал: народы, как пчёлы нектар, приносят свои открытия в общечеловеческий улей.

Это сравнение нравилось мальчику. Он улыбнулся и окинул взглядом всю выставку, радуясь, что не ушёл с неё вместе с классом. Отсюда ему никуда не хотелось спешить, и, подойдя к макету средневекового читального зала, он залюбовался остроконечным окном из разноцветной слюды, возле него столом, высоким подсвечником с оплывшей свечой и большой, в обложке из золотой фольги, книгой, прикованной цепью к столу, как это делали в средневековых читальнях.

Мальчика в библиотеке совсем не было слышно. Читателей в зале было мало. В тот день библиотека закрывалась рано. Часа за два до окончания работы Павел Петрович взял библиографические журналы, куда заносил названия, источники публикаций и аннотации наиболее интересных газетных и журнальных статей. Читатели привыкли пользоваться его тематическими библиографиями. За неделю, пока он занимался оформлением выставки, у него накопилось много и невнесённого, и непрочитанного. Он развернул предпоследний номер Литературки.

– Павел Петрович, вы слышали? – громко из-за своего барьера спросила его Шурочка.

Вопрос его удивил.

– Про скульптуру, Павел Петрович? Пока вы были с ребятами, мне читательница сказала. И сейчас ещё из техникума девушки приходили, рассказали… у нас в каком-то доме в подъезде есть скульптура. Так она от нашей разрухи заплакала. Вы не слышали?

– Я видел, – ответил Павел Петрович.