Текст книги "Любовь среди руин"

Ивлин Во
Любовь среди руин

I

Несмотря на свои обещания во время последних Выборов, политики так и не переменили климата. Государственный Институт Метеорологии сотворил только несвоевременный снегопад да пару маленьких, не больше абрикоса, молний. Изо дня в день и от графства к графству погода менялась весьма беспорядочно, как и встарь.

Стояла величавая, старомодная теннисоновская ночь.

Мелодия струнного квартета плыла из окна гостиной и терялась среди всплесков и бормотанья сада. Закрывшиеся лилии оставили над прудом аромат задумчивой грусти. В порфире фонтана не мелькал золотой плавник, а павлин, который, казалось, туманно маячил среди теней, на самом деле был призраком, ибо всю стаю загадочно и жестоко убили день или два назад, в первую вспышку этого внезапного лета.

Майлз гулял среди цветов, полнный меланхолии. Его мало трогала музыка, и это был его последний вечер в Замке Маунтджой. Никогда, наверное, не будет он так свободно гулять.

Маунтджой спланировали и вырастили в годы о которых он ничего не знал; поколения умелых и терпеливых земледельцев пололи, удобряли, прорежали; поколения дилетантов орошали его каскадами и фонтанами; поколения коллекционеров таскали сюда скульптуры; все, казалось, существовало для его удовольствия этой вот ночью, под этой огромной луной. Майлз ничего не знал о таких периодах и процессах, но чувствовал приливы непонятного влечения к обволакивавшим чарам.

С конюшни пробило одиннадцать. Музыка смолкла. Майлз повернул назад; когда он подходил к террасе, ставни уже закрывались, и одна за другой гасли большие люстры. В свете фонарей, еще горевшем на панелях выцветшего атласа и потемневшей позолоты, он присоединился к компании, отходящей через островки старой мебели ко сну.

Его комната не входила в длинный ряд окон, смотрящих в сад. Эти комнаты оставляли для убийц. Не было ее и на втором этаже, занятом половыми преступниками. Он жил в скромном крыле. Ему открывался вид на черный ход и угольный бункер. Только приезжавших по делам специалистов, да очень бедных родственников помещали сюда в старое время. Но Майлз привязался к этой комнате, которую мог назвать собственной впервые за все свои двадцать лет Прогресса.

Его ближайший сосед, некий м-р Потный, задержался у своей двери, чтобы пожелать доброй ночи. Только после двадцати месяцев соседства когда срок Майлза кончался, этот ветеран стал приветливым. Он и человек по имени Мыло, два пережитка другого века, держались вместе, задумчиво толкуя о былых кражах со взломом, о взрывчатке, об уютных барах, где они встречались со своими постоянными скупщиками краденого, о суровых днях наказания в исправительных домах «Щетка» и «Мавр.» Молодому поколению от них было мало проку; их интересами были преступления, кальвинизм и классическая музыка. Но мало-помалу м-р Потный начал кивать, хмыкать и, хоть и слишком поздно для дружбы, разговаривать с Майлзом.

– А ничего нынче бренчали, а, приятель? – спросил он.

– Меня там не было, м-р Потный.

– Проморгал ты удовольствие. Конечно, на старика Мыло не угодишь. Прямо-таки устал от его нытья. Мыло говорит, что виола скрипит. Они играли Моцарта как Гайдна. Мыло говорит, мол, никакого чувства в пиццикато Дебюсси.

– Много Мыло знает.

– Мыло знает побольше некоторых ученых и неучей, кого я могу назвать. В следующий раз они сыграют Большую Фугу как последнюю часть Си бемоль. Этого дождаться стоит, хоть Мыло и говорит, что поздний Бетховен не пользуется успехом. Поглядим. По крайней мере я и Мыло; ты не сможешь. Завтра ты выходишь. Доволен?

– Не очень.

– Да и я бы не особенно радовался. Чудно, но я отлично здесь прижился. Сроду не думал, что так будет. Все сперва казалось маленько шикарным. Не как в старой «Щетке». Но когда привыкнешь, это и впрямь приятное место. Я бы не прочь осесть здесь на пожизненное, кабы позволили. Беда в том, что сейчас преступнику неспокойно. Было время, когда знал, что за дело следует шесть месяцев, или там три года; что бы там ни было, знал, что и как. А эти тюремные комиссары со своими Превентивным Надзором да Исправляющим Отношением могут держать тебя или выкинуть, когда захочут. Это неправильно.

– Я тебе скажу, приятель, что и как, – продолжал м-р Потный. – Нынче нет такого понимания преступления, какое раньше было. Помню, когда я по карманам лазил и впервой очутился перед судьей, тот прямо сказал: «Парень,» – говорит. – «Ты вступаешь на такую стезю, которая может привести только к горю и деградации на этом свете и к вечному проклятию на том.» Вот это разговор. Все ясно-понятно. Но когда я в последний раз погорел, меня, перед тем как послать сюда, назвали «антисоциальным явлением» мне сказали, я, мол, «плохо приспособляемый». Нельзя так говорить с человеком, который уже жизнь прожил, пока они еще пешком под стол ходили.

– И мне что-то похожее говорили.

– Ага, и теперь вот они тебя выкидывают, как будто у тебя нет никаких Прав. Я говорю, многим тут не нравится, что ты уходишь, да еще так внезапно. Кто следующий, вот о чем мы гадаем.

Я скажу, где ты обмишурился, парень. Ты доставлял мало хлопот. Из-за этого они так легко сказали, что ты излечился. Мы с Мылом тут разбираемся. Помнишь, птичек пришили? Так это я да Мыло. Пришлось попыхтеть – мощные были, сволочи. Но мы скрыли все улики, и если зайдет разговор, что мол, я да Мыло «реабилитировались», мы все и выложим!

Ну, пока, приятель. Завтра утром моя очередь на Исправительный Отдых, так что ты уйдешь раньше, чем я появлюсь. Возвращайся поскорей.

– Постараюсь, – сказал Майлз и вошел в свою комнату.

Он немного постоял у окна, в последний раз озирая мощеный булыжником двор. У него была фигура хорошего мужчины, потому что он был сыном красивых родителей, и всю жизнь его усердно питали, лечили и упражняли, а также хорошо одевали. Он был одет в серое, вполне обычное по тем временам, платье – только явные гомосексуалисты носили цветные – но одеяния были разные, в зависимости от положения. Майлз носил сшитое на заказ. Он принадлежал к привилегированному классу.

Он был создан Государством.

Он не богобоязненный викторианский чистюля-джентльмен, не совершенный человек Возрождения, не скромный рыцарь, не покорный язычник, даже не благородный дикарь. Весь этот ряд примеров прошлого был всего лишь прелюдией Майлза. Он был Современным Человеком.

Его история, как это видно из перфолент картотек в бесчисленных Государственных отделах, была типичной, как и тысячи других. До его рождения политики сумели довести его родителей до нищеты; от горькой нужды те бросились в самые доступные и примитивные развлечения бедноты, а потом, между двумя войнами, выплеснулась цепная реакция разводов, которая разбросала их и их собратьев по всему Свободному Миру. Тетушка, к которой поместили Майлза, работала на фабрике и вскоре умерла от переутомления на конвейере. Ребенка отдали в Приют.

С той поры на него были затрачены огромные суммы, которых пятьдесят лет назад хватило бы, чтобы обучить целую толпу мальчиков в Винчестере и Нью-Колледже и устроить на хорошую работу. В залах, украшенных репродукциями Пикассо и Леже, он зевал на длинных уроках Творческой Игры. У него всегда были необходимые кубометры воздуха. Диета была сбалансированной, и каждую первую пятницу месяца он подвергался психоанализу. Каждая деталь его юности регистрировалась, записывалась на микрофильм и хранилась, пока он в соответствующем возрасте не был передан в Военно-Воздушные Силы.

На базе, куда его определили, самолетов не было. Это было учреждение, готовившее инструкторов, готовивших инструкторов, готовивших инструкторов Личного Отдыха.

Несколько недель он присматривал за посудомоечной машиной и делал это, как свидетельствовал его адвокат на суде, в исключительной манере. Сама работа была не ахти какой, но это обычное начало. Питомцы Приютов составляли костяк Вооруженных Сил, обособленную касту, объединявшую в себе грозные качества янычар и юнкеров. Майлза быстро повысили. Мытье посуды было только началом. Адъютант, тоже сирота, свидетельствовал, что сам он и посуду мыл, и офицерское белье стирал, прежде чем достиг своего нынешнего положения.

Военно-Полевые Суды отменили несколько лет назад. Вооруженные Силы передавали своих нарушителей гражданским властям. Майлз угодил к квартальной сессии. С самого начала было ясно, что когда Поджог, Умышленное Вредительство, Убийство, Предосудительное Поведение и Измену исключили из Обвинительного Заключения, и все сводилось к простому обвинению в Антисоциальной Деятельности, симпатии Суда были на стороне обвиняемого.

Психолог базы высказал мнение, что элемент поджигательства неотделим от юности. А при его сдерживании могли появиться болезненные неврозы. Сам он считал, что обвиняемый совершил абсолютно нормальный акт и, более того, совершая его, продемонстрировал более чем нормальный интеллект.

На этом месте некоторые вдовы, матери и сироты сгоревших летчиков завопили со зрительской галереи, но им резко напомнили, что тут Суд Государства Благоденствия, а не собрание Союза Домохозяек.

Дело превратилось в панегирик обвиняемому. Попытка обвинения подчеркнуть объем ущерба была пресечена Судьей.

– Присяжные, – сказал он, – вычеркнут из своей памяти эти сентиментальные детали, которые были совершенно неуместно приведены.

– Для вас, может и деталь, – раздался голос на галерее, – а мне он был хорошим мужем.

– Арестуйте эту женщину, – приказал Судья.

Порядок восстановили, и восхваления продолжились.

Наконец, Судья подвел итог. Он напомнил присяжным, что первым из принципов Нового Права был тот, что никто не может нести ответственным за последствия своих действий. Присяжные должны вычеркнуть из своей памяти то соображение, что погибло много ценного имущества и много ценных жизней, и что дело Личного Отдыха серьезно застопорилось. Им оставалось только решить, в самом ли деле обвиняемый рассовал горючий материал в разные заранее выбранные места Учреждения и поджег его, если он сделал это, а свидетельства это подтверждают, он нарушил Установленные Правила этого Учреждения, а посему подлежал соответствующему наказанию.

Жюри вынесло вердикт «виновен», добавив к нему прошение о помиловании тех задержанных лиц, которых при заслушивании обвинили в неуважении к Суду. Судья объявил присяжным выговор за самонадеянность и дерзость по поводу задержанных, обвиняемых в неуважении, и приговорил Майлза к проживанию в Замке Маунтджой (родовое поместье увечного ветерана II Мировой войны, которое превратили в тюрьму, когда того отправили в Дом Престарелых).

Государство было избаловано удовольствиями. Почти два года Майлз вкушал его изысканные блага. К нему применялось любое приятное лечебное средство, и как сейчас заявляют, успешно. Потом ему нанесли неожиданный удар; он дремал под тутовым деревом, когда к нему подошел Заместитель Главного Воспитателя со своим Помощником и сказал ему тупо и грубо, что он реабилитировался.

И в эту последнюю ночь он знал, что завтра проснется в жестоком мире. Тем не менее он спал и спокойно проснулся, чтобы в последний раз ощутить знакомый запах китайского чая на столике, тонкого бутерброда, увидеть шторы над порогом, залитый солнцем кухонный двор и часы на конюшне, еле видные за резными медно-красными листьями вяза.

Он позавтракал поздно и в одиночестве. Все остальные уже принялись за первые в этот день песни общины. Вскоре его позвали в Кабинет Воспитателей

С того дня, когда к Майлзу и другим новичкам, только что прибывшим в Маунтджой, Главный Воспитатель рассказал о Целях и Достижениях Новой Пенологии, они видели его редко. Главный Воспитатель почти всегда уезжал на разные пенологические конференции.

Раньше Кабинет Воспитателей был комнатой экономки; теперь из нее выбросили весь плюш и патриотические картинки, а взамен заполнили стандартным гражданским оборудованием класса «А».

Она была полна народу.

– Это Майлз Пластик, – сказал Главный Воспитатель. – Садись, Майлз. По присутствию наших гостей ты можешь догадываться, какое сегодня великое событие.

Садясь на стул, Майлз увидел что рядом с Главным Воспитателем сидят двое пожилых мужчин, в которых он, благодаря телеэкрану, признал выдающихся членов Коалиционного Правительства. На них были открытые фланелевые рубашки, блейзеры с многочисленными ручками и карандашами в нагрудных карманах и обвислые брюки. Таково было одеяние весьма высоких политиков.

– Министр Благоденствия и Министр Отдыха и Культуры, – продолжал Главный Воспитатель. – Звезды, к которым мы прицепили наш воз. Пресса получила готовый текст?

– Да, Главный,

– А фотографы готовы?

– Да, Главный.

– Тогда я могу продолжать.

Он продолжил, как продолжал на бесчисленных конгрессах, на бесчисленных курортах и в университетских городках. Закончил он, как всегда, словами: «В Новой Британии, которую мы строим, нет преступников. Есть только жертвы неадекватных общественных служб.»

Министр Благоденствия, достигший своего нынешнего положения не без определенной резкости в спорах, заметил: «Но я думал, что Пластик – воспитанник одного из наших Приютов…»

– Пластик считается Особым Случаем, – сказал Главный Воспитатель.

Министр Отдыха и Культуры, который в былые дни сам не раз мотал срока, сказал: «Ну, парень, из всего, что тут твердят, я вижу, что ты необычайно проворен.»

– Вот именно, – отозвался Главный Воспитатель. – Майлз – это наш первый успех, подтверждение Метода.

– Из всех новых тюрем, созданных в первой славной волне Реформы, только в Маунтджой мы имеем случай полной реабилитации, – сказал Министр Благоденствия. – Вы можете знать или не знать, что Метод подвергался изрядной критике и в Парламенте, и вне его. Существует много молодых горячих голов, которые черпают свое вдохновение у нашего Великого Соседа на Востоке. Им можно цитировать знаменитостей до почернения, но они всегда склоняются на сторону всех самых последних технических новинок телесного наказания и казни; это – сковывание общей цепью, одиночное заключение, хлеб и вода, плетка-семихвостка, веревка, дыба и прочая ерунда. Они считают нас старыми чудаками. Слава богу, народ нам достаточно симпатизирует, но мы сейчас в обороне. Нам надо показать результаты. Вот для чего мы здесь. Чтобы показать им результаты. Ты наш Результат.

Это были торжественные слова, и Майлз в какой-то мере соответствовал обстановке. Он пусто глядел перед собой с выражением, которое могло сойти за благоговение.

– Теперь будь поосторожнее, парень, – сказал Министр Отдыха и Культуры.

– Фотографии, – сказал Министр Благоденствия. – Да, пожми мою руку. Повернись к камерам. Постарайся улыбнуться.

Блицы полыхали по всей мрачной комнате.

– Государство да будет с тобою, – сказал Министр Благоденствия.

– Дай-ка нам лапу, парень, – сказал министр Отдыха и Культуры, беря руку Майлза. – И учти, никаких штучек.

Потом политики ушли.

– Заместитель Главного позаботится обо всех практических делах, – устало сказал Главный. – Ступай к нему.

Майлз пошел.

– Ну, Майлз, отныне я должен звать тебя «мистер Пластик», – сказал Заместитель. – Менее чем через минуту вы станете Гражданином. Вот эта стопочка бумаг, это – Вы. Когда я ставлю на них печать, Майлз-Проблема перестает существовать, и рождается Гражданин Пластик. Мы посылаем вас в Город Спутник, ближайший Населенный Центр, где вас прикрепят к Министерству Благоденствия в качестве младшего служащего. Благодаря вашему специальному образованию, вас не относят к Рабочим. Конечно, немедленная материальная отдача не так велика. Но это Служба. Мы поставим вас на первую ступеньку бесконкурентной лесенки.

Заместитель Главного Воспитателя взял резиновую печать и продолжил свой творческий труд. Ш-ш-тамп, ш-ш-тамп, шелестели под печатью бумаги.

– Прошу, мистер Пластик, – сказал Заместитель, передавая Майлзу документы как передают младенцев.

Наконец Майлз заговорил:

– Что я должен сделать, чтобы вернуться сюда? – спросил он.

– Ну-ну, теперь вы реабилитированы, помните. Теперь ваш черед послужить Государству за его услуги вам. Нынче утром вы явитесь к Зональному Деятелю Прогресса. Транспорт ждет. Государство да будет с вами, мистер Пластик. Будьте осторожны, вы только что уронили ваше Удостоверение Человеческой Личности – жизненно важный документ.

II

Городу Спутник, одному из сотни ему подобных, не перевалило еще за десять лет, но Купол Спасения уже проявлял признаки износа. Так называлось большое муниципальное здание, вокруг которого планировался город. Купол, породивший название, на макете архитектора выглядел достаточно хорошо; довольно плоский, но нехватка высоты восполнялась окружностью, – смелое проявление новых уловок строительства. Но когда здание поднялось, ко всеобщему удивлению, купол не был виден с земли. Он навсегда спрятался среди крыш и выступавших карнизов, и никто его не видел, кроме летчиков и верхолазов. Осталось только название. В день открытия взорам толпы политиков и Народных Хоров предстала огромная, похожая на фабрику глыба стройматериалов, сиявшая стеклом и свежим бетоном. Немного позже, во время одного из довольно частых дней международной паники, его покрыли камуфляжной краской, а окна затемнили. Уборщиков было мало, и они часто бастовали. Поэтому Купол Спасения, единственное крепкое здание Города Спутник, оставался покрытым грязными пятнами. Еще не было ни рабочих кварталов, ни зеленых окраин, ни парков, ни площадок для игр. Все это оставалось на планшетах с залохматившимися краями, заляпанных чайными чашками; их дизайнера давно кремировали, а пепел развеяли среди щавеля и крапивы. Поэтому Купол Спасения являл собой все прелести и стремления города в большей степени, чем предполагалось.

Служащие пребывали в вечном полумраке. Громадные стекла, которые по плану должны были «ловить» солнце, пропускали лишь немногие блики через поцарапанное покрытие из смолы. Вечером, когда зажигался электрический свет, они там и сям тускло светились. Часто, когда электростанция «теряла мощность», служащие кончали работу рано и ощупью возвращались к своим темным лачугам, где в бесполезных холодильниках тихо гнили их мизерные пайки. В рабочие дни служащие, мужчины и женщины, оборванной хмурой процессией устало тащились среди окурков, кружась вверх и вниз по тому, что когда-то было шахтами лифтов.

Среди этих пилигримов двигался присланный из Маунтджоя Майлз Пластик.

Он служит в главном отделе

Эвтаназия не была частью первоначальной Службы Здравоохранения 1945 года; эту меру придумали Тори для привлечения на свою сторону голосов престарелых и смертельно больных. При Коалиции Бивэна-Идена Служба вошла во всеобщее пользование и моментально стала популярной. Союз Учителей боролся за ее применение к трудным детям. Желающие воспользоваться ее услугами иностранцы приезжали в таких количествах, что теперь иммиграционные власти заворачивали обладателей билетов в один конец.

Майлз осознал важность своего назначения еще до того, как начал работать. В первый вечер в общежитии его окружили коллеги с расспросами.

– Эвтаназия? Повезло тебе, скажу я. Конечно тебя заставят изрядно поработать, но это единственный отдел, который расширяется.

– Великое Государство! Это наверняка по протекции. Только самых одаренных посылают в Эвтаназию.

– Я пять лет пробыл в Контрацепции. Это тупик.

– Говорят, что через год-другой Эвтаназия проглотит Пенсии.

– Ты, должно быть, Сирота.

– Да.

– Вот так-то. Сиротам все коврижки. Я-то жил в Полной Семье, Государство мне в помощь.

Конечно, это было приятно, уважение и зависть. Это обещало чудесные перспективы, но пока обязанности Майлза были довольно скромными.

Он был самым молодым из шести штатных младших служащих. Директором был пожилой мужчина по имени доктор Бимиш, с характером, сложившимся в нервные тридцатые годы, ныне озлобленный, как многие его современники, осуществлением своих надежд. В молодости он подписывал воззвания, воздевал кулак в Барселоне, писал абстрактные картины для «Горизонта», на больших конкурсах Молодежи стоял рядом со Спендером и творил «паблисити» для последнего Вице-короля. Ныне он добился своего. Он находился на самом желанном в Городе Спутник посту и по иронии судьбы терпеть его не мог. Доктор Бимиш радовался любому послаблению служебных трудностей.

Говорили, что Центр Эвтаназии Города Спутник был самым худшим в Государстве, Пациентов доктора Бимиша заставляли так долго ждать, что они умирали естественной смертью еще до того, как он находил уместным отравить их.

Маленький штат уважал доктора Бимиша. Все были из класса служащих, поскольку это было частью той маленькой жестокой игры в экономию, которую д-р Бимиш вел с высшими чинами. У его отдела, заявлял он, при нынешнем распределении фондов нет средств на рабочих. Даже истопник и девушка, доставлявшая оставшиеся искусственные челюсти в Центр Перераспределения Зубов, были младшими служащими.

Младшие служащие были дешевы и многочисленны. Каждый год Университеты выпускали их тысячами. В самом деле, со времени Дополнения к Закону о Промышленности 1955 года, освободившего рабочих от налогов – великая и популярная мера реформы, которая укрепила нынешнее постоянное Коалиционное Правительство – существовал позорный поток служащих, образование которых дорого стоило Государству, «переходящих», как это называлось в ряды рабочих.

Обязанности Майлза не требовали особых навыков. Ежедневно в десять часов двери Службы открывались перед измученными благоденствием Гражданами. Майлз был тем, кто открывал их, сдерживая нетерпеливый натиск, и впускал первую шестерку; после этого он закрывал двери перед ожидающим многолюдьем до тех пор, пока Старший Служащий не подаст сигнал впустить следующую партию.

Очутившись внутри, они попадали под его начало; он выстраивал их по порядку, следил, чтобы не лезли без очереди и для их развлечения включал телевизор. Старший Служащий опрашивал их, проверял документы и оформлял конфискацию их имущества. Майлз никогда не бывал за той дверью, куда их, наконец, провожали одного за другим. Слабый запах цианида иногда намекал, что скрывалось за ней. Тем временем он подметал приемную, опорожнял корзину для бумаг и заваривал чай, то есть, выполнял функции рабочего, для которых утонченность Маунтджоя оказалась чересчур шикарным уменьем.

В общежитии на него смотрели те же репродукции Леже и Пикассо, которые преследовали его в детстве. В кино, куда он из-за своих средств попадал раз в неделю в лучшем случае, перед ним мелькали и тянулись те же фильмы, которые он бесплатно смотрел в Приюте, на базе ВВС и в тюрьме. Он был детищем Благоденствия, строго приученным жить в скуке, но знал и другую жизнь. Он познал тихую меланхолию садов в Маунтджое. Он познал экстаз, когда Училище ВВС взметнуло тайфун пламени к звездам. И когда он вяло двигался между Куполом и общежитием, в ушах его звенели слова старого аторжника: «Ты доставлял мало хлопот.»

Но как-то раз надежда появилась в самом неожиданном месте, в его скучном отделе.

Позже Майлз вспоминал каждую деталь этого утра. Оно началось обычным порядком, даже спокойнее, чем обычно, поскольку отдел открывали после недели вынужденного простоя. Шахтеры бастовали, и Эвтаназия пребывала в застое. Когда необходимые акты капитуляции были подписаны, топки снова запылали, а очередь у входа для пациентов окружила Купол наполовину. Д-р Бимиш взглянул на ожидавшую толпу через перископ и сказал с некоторым удовлетворением:

– Теперь месяцы потребуются, чтобы догнать список ожидающих. Нам придется взимать плату за обслуживание. Это единственный путь для понижения спроса.

– Министерство никогда не согласится на это, сэр?

– Чертовы сентименталисты! Мои отец с матерью повесились в собственном саду на собственной бельевой веревке. Теперь же никто пальцем, даже для себя, не пошевелит. В системе что-то не так, Пластик. Ведь есть еще реки – топись, тут и там поезда – только голову сунь, газовые печи в некоторых бараках. В стране полно природных ресурсов смерти, так нет, каждый тащится к нам.

Нечасто случалось, чтобы он так откровенничал перед подчиненными. Он поистратился за неделю простоя, напиваясь в общежитии с такими же праздными коллегами. Всегда после забастовок старшие служащие возвращались на работу в мрачном расположении духа.

– Впустить первую партию, сэр?

– Пока нет, – сказал д-р Бимиш. – Тут надо посмотреть внеочередную пациентку, которую прислали с розовым талоном из Драмы. Она сейчас в персональной приемной. Приведите ее.

Майлз пошел в комнату, отведенную для важных пациентов. Одна стена была целиком стеклянной. Возле этой стены спиной к нему стояла девушка и глядела на мрачную очередь внизу. Ослепленный светом, Майлз стоял, видя только тень, которая вздрогнула при звуке защелки и, оставаясь тенью, но чрезвычайно грациозно, повернулась к нему. Он стоял у двери, на мгновенье онемев от этого слепящего сиянья красоты. Затем он сказал:

– Мы совсем готовы принять вас, мисс.

Девушка подошла ближе. Глаза Майлза привыкли к свету. Тень обрела форму. Полная картина говорила все, на что намекал первый взгляд, и даже более, ибо каждое движение являло совершенство. Только одна черта ломала канон чистой красоты: длинная, шелковистая, золотисто-светлая борода.

Глубоким приятным тоном, совершенно не похожим на нынешний унылый акцент века, она произнесла:

– Прошу понять, я не хочу, чтобы со мной что-то делали. Я согласилась прийти сюда. Директор Драмы и Директор Здравоохранения были так патетичны по поводу всего этого; и я подумала, что это наименьшее, что я смогу сделать. Я сказала, что очень хотела услышать о вашей службе, но я не хочу ничего предпринимать.

– Лучше ему самому скажите, – ответил Майлз и провел ее в кабинет д-ра Бимиша.

– Великое Государство! – сказал д-р Бимиш, вперившись глазами в бороду.

– Да, – ответила она– Шокирует, правда? Я к ней уже привыкла, но могу понять чувства тех кто видит ее впервые.

– Она настоящая?

– Потяните.

– Крепкая. Неужели ничего нельзя сделать?

– О, уже все перепробовано.

Д– р Бимиш настолько заинтересовался, что забыл о присутствии Майлза.

– Наверно, операция Клюгмана?

– Да.

– То и дело от нее что-нибудь случается. В Кембридже было два или три случая.

– Я не хотела ее. Я была против. Это все Руководитель Балета. Он настаивает, чтобы все девушки стерилизовались. Вероятно, после появления ребенка нельзя хорошо танцевать, и вот что вышло.

– Да, – сказал д-р Бимиш. – Да. Несутся, очертя голову. Тех девушек из Кембриджа пришлось убрать. Это было неизлечимо. Нужно ли вам что-либо уладить, или убрать вас сразу?

– Но я не хочу, чтобы меня убирали. Я тут говорила вашему ассистенту, что я просто вообще согласилась прийти, потому что Директор Драмы так изводился, а он довольно мил. У меня нет ни малейшего желания дать вам убить себя.

Пока она говорила, радушие д-ра Бимиша исчезало. Молча, с ненавистью он смотрел на нее. Потом взял розовый талон.

– Значит это более не нужно?

– Нет.

– Тогда, Государства ради, – сказал д-р Бимиш, весьма разозлившись, – зачем вы отнимаете мое время? У меня более сотни срочных пациентов ждут снаружи, а вы являетесь, чтобы доложить, что Директор Драмы очень мил. Знаю я Директора Драмы. Мы живем бок о бок в одном и том же мерзком общежитии. Он навроде чумы. Я напишу докладную об этом фарсе в Министерство, после которой он и тот лунатик, воображающий, что умеет делать операции Клюгмана, придут ко мне и станут умолять уничтожить их. А я поставлю их в хвост очереди. Уведите ее отсюда, Пластик, и впустите нормальных людей.

Майлз отвел ее в общую приемную.

– Каков старый скот, – сказала она. – Самый настоящий скот. Раньше со мной никогда так не говорили, даже в балетной школе. А сначала он казался таким приятным.

– Это все его профессиональное чувство, – сказал Майлз. – Он, естественно, обозлился, теряя такую привлекательную пациентку.

Она улыбнулась. Ее борода была не настолько густой, чтобы скрывать мягкий овал щек и подбородка.

Она как будто подглядывала за ним из-за спелых колосьев ячменя.

Улыбка перешла на ее широкие серые глаза. Ее губы под золотистыми усиками не были накрашены и казались осязаемыми. Из-под них выбивалась полоска бледного пушка и сбегала через середину подбородка, расширяясь, густея и набирая цвет, пока не встречалась с полноводьем бакенбард, оставляя, однако, по обе стороны две чистые от волос и нежные симметричные зоны, нагие и зовущие. Так улыбался бы какой-нибудь беззаботный дьякон в колоннаде Александрийской школы V века, поражая своих ересиархов.

– Я думаю, у вас прекрасная борода.

– Правда? Мне она тоже нравится. Мне вообще все мое нравится, а вам?

– Да, о, да.

– Это неестественно.

Крики за наружной дверью прервали беседу. Нетерпеливые, как чайки вокруг маяка, пациенты все хлопали и стучали в панели.

– Мы все готовы, Пластик, – сказал старший служащий. – Что ожидается нынче утром?

Что ожидается? Майлз не мог ответить. Казалось, мятущиеся морские птицы ринулись на свет в его сердце.

– Не уходите, – сказал он девушке. – Пожалуйста. Я на полминуты.

– А мне незачем уходить. В моем отделе все думают, что сейчас я уже наполовину мертва.

Майлз открыл дверь и впустил первую возмущенную шестерку. Он направил их к регистратуре, а затем вернулся к девушке, которая слегка отвернулась от толпы и по-крестьянски повязала голову шарфом, пряча свою бороду.

– Мне все еще не по себе, когда люди глазеют, – сказала она.

– Наши пациенты слишком заняты своими личными делами и не замечают никого, – сказал Майлз. – Кроме того, на вас все равно глазели бы, если б вы остались в балете.

Майлз включил телевизор, но мало кто в приемной смотрел на него; все взоры остановились на столе регистратора и двери за ним.

– Подумать только, все идут сюда, – сказала бородатая девушка.

– Мы обслуживаем их по возможности лучше, – ответил Майлз.

– Конечно, я знаю это. Пожалуйста, не думайте, что я придираюсь. Я только думаю, что это забавно – хотеть умереть.

– У одного-двух есть веские причины.

– Вы бы сказали, что и у меня тоже. После этой операции каждый старается убедить меня в этом. Медицинские служащие были хуже всех. Они боятся, что у них будут неприятности из-за плохого исхода. А в балете люди почти такие же гадкие. Они настолько увлечены Искусством, что сказали: «Ты была лучшей в своем классе. Ты больше никогда не сможешь танцевать. Так стоит ли жить?» А я стараюсь пояснить, что именно благодаря уменью танцевать я знаю, что жить стоит. Вот что Искусство значит для меня. Глупо звучит?

– Это звучит неортодоксально.

– Да, но ведь вы не человек Искусства.

– О, я неплохо танцевал. Дважды в неделю, пока жил в Приюте.