Текст книги "Крылатая гвардия. «Есть упоение в бою!»"

Земля как земля. Хаты, сады – много садов… И вода в реке такая же, как на Западной Украине и в Молдавии. Только люди – с непонятной нам речью, беспросветной бедностью, затравленные страхом, – вызывали чувство сострадания, пронзительной душевной жалости. Целый народ в такой нищете!

Население городка – женщины, детвора и древние старики. Мужчин молодого и среднего возраста почти нет. В первые дни нашего пребывания в Табэре жители на улице не показывались. Они сидели в своих жалких лачугах и ожидали чего-то страшного. Люди были настолько забиты и запуганы, что никому из них, видимо, и в голову не приходила мысль: что может быть хуже, отвратительнее их старой жизни, поруганной и обездоленной?

Бывало, идем по улице, а из-за плетня садика смотрят на нас настороженные пугливые глаза. Как только поравняемся с двором, лица исчезают, слышим хлопанье дверей – румыны, как суслики в норы, скрываются в хатах.

– Подумать только, – качал головой Мудрецов, – как запугали народ.

Тернюк продолжает мысль товарища:

– Да, Валентин. Правители-бояре сначала запугали народ, а потом принялись вить из него веревки.

– Что ни говори, а внушение – великая сила… – как бы размышляет вслух Карпов.

Летчикам полка пришлось расквартироваться у местных жителей так же, как и у себя дома, на Родине: поплотнее да покучнее – для удобства боевой жизни. Наша эскадрилья поселилась в домике рядом с летным полем. Хозяева – женщина с двумя девочками школьного возраста. В семье безысходная бедность, питалась она в основном блюдами из кукурузы и картофеля. Вместо хлеба – мамалыга. Хозяйка относилась к нам с искренней симпатией, трогательной простотой. Да и ее соседи уважительно раскланивались, едва завидев кого-либо из наших пилотов. Как аукнется, так и откликнется, говорят в народе…

Однажды мне случилось вернуться в хату в неурочное время, и я застал хозяйку на чердачной лестнице. Она торопливо закрывала дверцу лаза на чердак, а в руке держала кувшин. Стало ясно: кого-то тайно кормила и поила там.

Увидев меня, она совсем растерялась и, спустившись вниз, пыталась убрать лестницу. Я мягко, но решительно отстранил ее. Показав на дверцу лаза, спросил:

– Кто там прячется?

Прижав от страха руки к груди, хозяйка испуганно что-то говорила на своем языке. Я уловил смысл одного только слова – бах, бах…

Забираюсь по той же лестнице на чердак, и вот в сумеречном свете помещения вижу в углу сжавшееся в комок какое-то существо, кажется, женского пола, оно испуганно смотрит на меня. Жестом руки я позвал женщину и, пока она, согнувшись в три погибели, пробиралась к лазу, снял с петель замок и швырнул его далеко в сад.

Когда мы оказались на земле, передо мной предстала сказочной красоты девушка: стройная, русоволосая, с двумя огромными и тугими, как швартовая веревка, косами. Лицо смуглое, цыганское, а на нем – удивительно светло-синие, с зеленоватым блеском, глаза. Она не столько испугана, сколь смущена. Только изредка из-под бархатных, будто наклеенных дамским парикмахером, ресниц – таких длиннющих! – мягко «стреляют» эти прелестные сапфиры-глаза то в мою сторону, то в сторону хозяйки, как бы спрашивая недоуменно: от кого и зачем меня прятали? На вид ей лет 17–18.

От моей злости и обиды за недоверие к русским солдатам не осталось и следа. Откуда эти женщины могли знать, кто мы такие и вообще что за люди эти безбожники – красные? Ведь им так долго внушали, что мы, советские, – изверги, ироды, не имеющие за душой ничего святого, и пришли в Румынию с единственной целью: губить, разрушать, уничтожать…

Зову женщин – как потом я узнал, мать и дочь – в комнату и, как могу, объясняю, что прятаться от нас, россиян, не надо, никто им не причинит обид или унижений.

Комната, в которой мы жили, содержалась в чистоте и опрятности. Постели аккуратно перезаправлялись женскими руками после нашего ухода на аэродром. Дети встречали нас радостно, доверчиво. И преувеличения здесь нет. Война – это не просто такое состояние психики, когда люди только тем и занимаются, что уничтожают противоборствующую сторону, сметая все, что попадется на пути. Она имеет еще и другой, противоположный аспект – нас одолевала неистребимая тоска и грусть по родным и близким, оставшимся дома, вдалеке…

В конце мая немцы подтянули значительные резервы, вновь разгорелись яростные бои. На этот раз они проходили северо-западнее Ясс. Там 52-я армия обороняла выгодные в стратегическом отношении высоты. На ее долю выпала тяжелая борьба, которая продолжалась до начала наступления наших войск в Белоруссии. Более месяца шли упорные схватки. Противник стремился овладеть утраченными высотами, а 52-я армия стойко и мужественно удерживала эти позиции.

Против нее, казалось, была брошена авиация всего фашистского блока. Каких только самолетов здесь не было – «хейнкели», «хеншели», «юнкерсы», «фоккеры», «мессершмитты», «иары», «макки», «ПЗЛ» и многие другие. Все они стремились облегчить задачу своим войскам. В воздухе было на редкость жарко. Но численное превосходство не страшило наших летчиков. Они мужественно и упорно разили фашистских стервятников, блестяще выполняя задачи, которые ставило перед ними командование.

…В это напряженное время на старт выносилось полковое знамя. Делалось такое в исключительных случаях, когда складывалась настолько тяжелая обстановка в воздухе, что добиться победы в бою можно было, только рискуя жизнью.

Командир полка, заместитель по политической части, начальник штаба собирались на старте, и знаменосцы выносили знамя части, ее святыню. Летчики перед вылетом на задание становились у знамени на одно колено, целовали полотнище и уходили в небо с клятвой: бить врага, не щадя жизни. Надо сказать, они были верны слову – дрались самоотверженно и непреклонно. Когда кончались боеприпасы или горючее было на исходе, летчик направлял свою машину в гущу вражеских стервятников, рубя противника винтом. Случалось, и погибали во время тарана…

В труднейшие моменты схватки, когда весь ты напряжен до предела и усталость дает о себе знать не только ошибкой, но порой и безразличием к себе, алое знамя полка выплывало из глубин памяти, напоминая о клятве, данной тобой. О том, что ты – русский солдат, потомок суворовских чудо-богатырей, что ты – коммунист, защитник Отечества и высшей справедливости на земле – свободы.

Вот откуда черпались энергия, сила, настроенность на смертельную схватку с врагом.

О том, как сражались мои товарищи в этот период войны, говорит сохранившееся в архивах обращение командования 4-го истребительного авиакорпуса к летчикам, техникам и вооруженцам:

«Товарищи летчики, техники и вооруженцы!

…На нашем участке фронта завязались ожесточенные воздушные бои. За три дня воздушных сражений – 1, 2 и 3 июня – только летчики 240-го иап уничтожили 20 самолетов противника без потерь со своей стороны.

Герой Советского Союза капитан Кожедуб за два дня боев сбил четыре самолета противника. Это его 43-я победа. Мастер воздушного боя капитан Евстигнеев сбил пять самолетов противника – теперь на его счету 44 сбитых фашистских самолета. Младший лейтенант Брызгалов сбил два самолета, старший лейтенант Жигуленков – два самолета. Уничтожили по вражескому самолету отважные и умелые летчики – Тернюк, Мудрецов, Карпов, Шпынов…

Держитесь и бейте врага так, как бьют его летчики 240-го полка…»

Всякое доверительное и теплое обращение окрыляет. И летчики, зная трудности поставленных перед нами задач, постоянно искали пути их лучшего решения. Противник, где бы он ни пытался прорваться к советским войскам, повсюду встречал яростный отпор со стороны истребителей нашего соединения. Гитлеровцы применяли различные способы выхода в район боевых действий, вылетали большими группами, наращивали усилия в бою, пытаясь создавать количественное превосходство. Однако добиться желаемых результатов им не удавалось, и господство в воздухе неизменно оставалось за нами.

Однажды мы вылетели восьмеркой на сопровождение двенадцати штурмовиков. Передовую перешли на высоте 1200 метров. По штурмовикам остервенело заработали зенитки, но они спокойно, как на своем полигоне, заходят на цель, сбрасывают бомбы и реактивные снаряды. Затем, перестроившись в боевой порядок «круг», один за другим начинают пикировать, поливая противника пулеметно-пушечным огнем. С земли дым и пыль поднимаются на высоту более ста метров. Выход из атаки наши «илы» выполняют на высоте бреющего полета, у самой земли, поэтому часто скрываются в непроглядном мутном мареве, чтобы через считаные секунды, вынырнув из него, вновь строить маневр для захода на цель.

«Горбатые» в море огня, пыли и дыма работают как ни в чем не бывало, сея смерть и наводя ужас на врага; идет штурмовка.

Боевой порядок истребителей над целью обычный: группа непосредственного прикрытия – на внешней стороне круга, другая находится выше «горбатых», применяя иногда обратный круг полета по тактическим соображениям. Итак, я с четверкой внизу с «илами», а две пары Тернюка над нами. Во время работы штурмовиков мое звено также атакует гитлеровцев.

В конце штурмовки появились ФВ-190, сколько их – точно не удалось установить, но не менее шести-восьми самолетов. С появлением «фоккеров» забот нам прибавилось – теперь уже не до наземных целей. Истребители противника по одному и парами пытаются подойти к «илам».

Четверка Тернюка вливается в общую группу. Началось что-то похожее на ряд разрозненных, отдельных боев у круга «горбатых». Зная губительную мощь пушечного вооружения штурмовиков, мы иногда уходим под их защиту, увлекая за собой «фоккеров». Один из них попал под прицел выходящему из атаки «илу». Очередь – и гитлеровская машина рассыпалась на куски.

Около двадцати минут штурмовики обрабатывали цели. Потерь у нас не было, но израненных машин хоть отбавляй. Один Ил-2 с поврежденным шасси и огромными пробоинами еле добрался до нашей точки. Две машины из моей группы из-за серьезных повреждений вышли из боя раньше.

Фашисты недосчитались трех самолетов – один поражен огнем штурмовиков, два – в бою с истребителями.

22 мая кроме прикрытия войск полк получил задание обеспечить сопровождение двух вылетов штурмовиков на разведку. «Илы» должны были более полно вскрыть немецкую оборону, сосредоточение войск и расположение самолетов на аэродромах. Район разведки разделили на два участка – восточный и западный.

Первый выход на восточный участок по маршруту Яссы – Роман – Негрешти выполняла моя группа в составе шести экипажей. Полет прошел успешно. Над аэродромом Роман мы встретили шестерку Me-109, отбили их от штурмовиков, задание выполнили и вернулись без потерь.

На западный участок Тыргу-Фрумос, Тыргу-Нямц, Пьятра-Нямц вылетел мой заместитель Тернюк. В группе с ним Попко, Мудрецов, Карпов и от кожедубовской эскадрильи – пилот Гопкало.

«Горбатые» шли как обычно, на небольшой скорости, на высоте 800—1200 метров. Это высота полета на разведку и фотографирование. Тернюк с ведомым Попко – рядом со штурмовиками, тройка Карпова – чуть выше и позади.

Над аэродромом Роман их встретила шестерка ФВ-190. Парами немцы устремились к «горбатым». Но натолкнулись на непробиваемую стену: огневая и бронированная мощь летающего танка известны. Мастерски и мужественно вела этот бой и группа Тернюка. Первую пару «фоккеров» Карпов со своей тройкой встретил четким огневым взаимодействием всех экипажей. Вторая пара противника отказалась от атаки штурмовиков и пошла на помощь первой. В этом решении был свой резон: сначала разделаться с нашими истребителями, а потом уже со штурмовиками. Но замысел немцев так и остался неосуществленным. Третью пару «фоккеров» отогнали Тернюк с Попко.

Обескураженные такой неудачей, истребители противника отошли в сторону, как бы раздумывая, с чего бы начать новую атаку. А разведчики в эти минуты занимались своим делом: близость «фоккеров», казалось, их мало тревожила. Не меняя скорости, высоты, курса, «илы» спокойно продолжали полет по намеченному маршруту.

Враг заторопился, боясь упустить, казалось бы, легкую победу. Атаки его стали активнее. Один из гитлеровцев ринулся на машину ведущего. Михаил Попко, заметив, что командиру группы грозит опасность, а в случае промедления удар по машине Тернюка уже будет неотразим, бесстрашно бросается на «фоккера», преграждая ему путь своим самолетом…

Снаряды прошили кабину, поранили руку летчика, часть же из них застряла в парашюте, и он начал тлеть. Невидимый еще огонь распространился до войлочной подкладки на бронеспинке – пилоту начало жечь спину. Кабина наполнилась дымом. Но Попко не выходил из боя. Более пятнадцати минут, раненный и обожженный, он отражал атаки. Товарищи даже не подозревали о случившемся…

Бой сместился к линии фронта. «Фоккеры» несолоно хлебавши прекратили преследование. И только тогда Михаил доложил командиру группы:

– Самолет поврежден. Прыгать с парашютом не могу – тлеет. Постараюсь дотянуть до точки…

Но это ему не удалось: в трех километрах от аэродрома кабину Ла-5 охватило пламенем, и летчик был вынужден, не выпуская шасси, приземлиться в поле. Едва он успел выскочить из самолета и отбежать несколько метров – истребитель взорвался. На Михаиле горело все – комбинезон, майка, трусы…

На место вынужденной посадки сразу же отправились машины с людьми и со всем необходимым. Завернутого в остатки парашюта Попко доставили в санчасть. Летчик молчал, но когда подошли мы с Иваном Кожедубом и пилотами из второй эскадрильи, он заговорил:

– Командир, не волнуйтесь. Задание мы выполнили. Я поправлюсь. Вот увидите. Жаль, машину не удалось спасти.

– «Машину спасти»! Чего тянул-то – не вышел из боя? – спросил я.

Михаил сморщился от боли и виновато произнес:

– Нас так мало… Не мог я бросить ребят… «Фоккеры» нахально лезли к «горбатым».

Попко замолчал. Тяжко было смотреть, как он мучался! Врачи попросили нас оставить его одного и обещали поставить летчика на ноги.

Без малого целый год скитаний по госпиталям, в которых Михаил пролежал, а точнее, провисел на подвесках, – и вот в июне сорок пятого, добившись разрешения летать, он вернулся в свою часть.

Забегая вперед, скажу: сейчас Михаил Иванович Попко – инженер, живет и трудится в столице своей родной Белоруссии – Минске. А тогда был отзыв командира 231-й штурмовой Рославской дивизии полковника П. Чижикова о выполнении задания летчиками группы старшего лейтенанта Тернюка:

«Этой группой на аэродроме Роман было обнаружено до 60 самолетов противника, которые противник подтягивал в район предстоящих наступательных действий. По этим данным, дивизия 29.05.44 г. нанесла массированный удар по аэродрому Роман, в результате которого уничтожено свыше 30 самолетов противника. Штурмовики, ведомые лейтенантом Фроловым, вынесли свою горячую благодарность истребителям за мужество, настойчивость и отвагу в этом полете…»

Разведка полосы обороны, передвижения войск и базирования авиации на аэродромах противника не прекращалась ни на день. Она проводилась между вылетами групп на выполнение основной задачи полка. После прикрытия войск, как правило, летим на уточнение движения колонн к передовой (по дорогам между населенными пунктами Тыргу-Нямц, Хуши), а также количества самолетов на аэродроме Роман.

Как-то, выполнив задание, мы возвращались обратно. Скоро передовые позиции. Вдруг вижу восьмерку ФВ-190 над нашими войсками. Вначале они шли пара за парой, а затем по одному начали переходить в пикирование для атаки наземных целей.

Следуя по курсу полета «фоккеров», решаю воспользоваться случаем и нанести внезапный удар. Мудрецов понял мой замысел, и мы ринулись в атаку. Сблизившись с фашистами, в момент перехода ведущего в пикирование пристраиваемся к замыкающей паре. Противник, если и заметил нас, то, видимо, вначале принял за своих и спокойно продолжал выполнять маневр.

С минимальной дистанции бью наверняка. Только теперь немцы увидели трассы от моего истребителя по самолету, замыкающему их боевой порядок. В группе начался переполох, но поздно. «Фоккер» взрывается на земле! Не теряя поистине золотых секунд, проскакиваю к ведущему и атакую его – на выводе из пикирования. Дистанция великовата, очередь оказалась безрезультатной. «Фоккер» резко разворачивается от линии фронта. Остальные, как по команде, прекращают атаку и тоже следуют за ним от передовой.

– Боевой вправо, – передаю ведомому. – В облака не соваться! Будь внимателен.

Убедившись, что «фоккеры» не пытаются продолжать штурмовку, берем курс на свою точку. Работу окончили…

Оборона наших войск под Яссами устояла. Однако затишье на этом участке фронта не устанавливалось. Противник по-прежнему периодически продолжал атаковать наши позиции, а в конце мая у населенного пункта Тыргу-Фрумос возобновил наступление. В небе над этим районом снова начались жаркие схватки.

Как-то во второй половине дня, когда летчики уже изрядно устали, мы получили приказ на прикрытие наших войск группой, в которой кроме своих летчиков были Середа и Шпынов из первой эскадрильи. В заданный район шли под облаками на высоте 1500–1800 метров. При подходе к линии фронта появились вражеские самолеты. Сколько их? Подсчетом заниматься некогда, ясно одно – немало. Я сумел различить девятку Ю-87, более двух десятков румынских машин типа «ИАР-80» и около них шестерку Me-109.

Разворачиваемся влево, сближаемся с противником – он сейчас впереди слева. Атака в лоб на встречных курсах невыгодна: удар будет скоротечным и малоэффективным. Повторная же атака по головной группе маловероятна: пока будем разворачиваться на сто восемьдесят градусов, они смогут отбомбиться.

Учитывая создавшееся положение, я выполняю разворот влево, чтобы атаковать «лапотников» на попутном курсе. Маневрируя со снижением, бросаю взгляд вверх, ищу ведомого. И что же? Метрах в тридцати от хвоста своей машины вижу не напарника, а… «мессера» с желтым коком винта!

Я оторопел. Чем это может кончиться – знал, так как сам уже сотни раз вот так же пристраивался в хвост врагу, как правило, в таких случаях фашист был обречен.

Эта мысль пронеслась в голове не как осознанный страх вероятной гибели. Обостренное чувство опасности, готовность к таким вот критическим моментам приходит на выручку в самые, казалось, безвыходные мгновения боя. Цена такому мгновению – жизнь. И не только своя собственная. Вот что самое основное. Готовность пойти на риск, готовность погибнуть ради товарища, друга, за Родину – это не просто красивые слова-лозунги. Они облиты кровью миллионов благородных сердец, которые перестали биться, чтобы стучали наши…

Фашист в тридцати метрах. Не ожидая его очереди, резко увеличиваю крен, движением ноги отклоняю до отказа руль поворота – и машина моя проваливается. «Сто девятый» проскакивает правее, попадая под атаку Мудрецова. А я вывожу свой истребитель из пикирования и боевым разворотом иду на «лапотников». Замыкающий девятку бомбардировщиков – в перекрестии прицела. Он все ближе, ближе. Дистанция уже метров пятьдесят. Даю очередь – и враг падает вниз. Уклоняюсь от столкновения резким разворотом влево, оказываюсь рядом с Мудрецовым.

В это время четверка Тернюка, преодолевая огонь стрелков, атакует Ю-87, а пара Середы отбивает от нее «сто девятых». Спешим с ведомым на помощь нашим, а потом через истребителей противника прорываемся к «юнкерсам». Немцы не выдерживают наших стремительных атак. Часть самолетов переходит в пикирование, чтобы оторваться от «лавочкиных», остальные разворотами уклоняются от прицельного огня.

Отбиваясь от «мессершмиттов», преследующих нас, устремляемся на «иаров». Струи воздуха от перегрузок белым потоком срываются с плоскостей истребителей. Трассы огня разноцветными пунктирами прочерчивают небо во всех направлениях. «Юнкерсы» и «иары» уходят, но схватка с «мессершмиттами» продолжается. Она достигла своего апогея, когда появилась восьмерка «фоккеров». Ну, думаю, прорвало. Выкарабкаться из этого положения не многим удастся. А уж если отдавать жизнь, то подороже. Пусть немцы еще раз узнают силу русского духа!

И мы ринулись на фашистов. Гитлеровцы ведут бой осторожно, не рискуют. Наверное, поняли, что перед ними не просто противник, а бойцы, способные сражаться, не щадя своей жизни. «Фоккеры», разбившись по парам, периодически заходят в облака и оттуда тоже начинают атаки.

Чтобы избавить группу от всяких неожиданностей, внезапности нападения, я даю команду одной четверке снизиться метров на пятьсот, а сам остаюсь под нижней кромкой облаков. Видя это, «фоккеры» отказались от своего тактического маневра. Поняли наш замысел…

Бой с ФВ-190 еще не закончился, как появляется восьмерка Me-109, за ней – Ю-87. Предупреждаю летчиков:

– Быть внимательней! Новая группа врага. Грек! Набери высоту, подойди поближе. Экономьте снаряды! – А сам думаю: «Откуда берутся, гады, будет ли этому конец?»

Вдруг в эфире нежданной радостной вестью неторопливый голос Ивана Кожедуба:

– Кирилл! Держись, иду на подмогу!

Ликование охватило меня – сил словно прибавилось. Помощь пришла в самые трудные минуты боя, когда и горючего и снарядов осталось совсем немного, а силы были столь не равны!

– Иван, наваливайся на «лапотников» – их две девятки! – передаю боевому другу краткую информацию о составе врага. – А я займусь «сто девятыми»!

И почти на встречных курсах мы сближаемся с подходящими «мессершмиттами». Они открывают огонь – отвечаем тем же. Проходят считаные мгновения, а «лавочкины» и «мессершмитты», словно по единой команде, развернувшись на сто восемьдесят градусов, закручиваются в одну спираль. Мимо нас проносится восьмерка Кожедуба и своими атаками, как тараном, разит подошедших бомбардировщиков.

Немцы растерялись: они пытаются ринуться к эскадрилье Кожедуба, чтобы защитить бомбардировщики, но мы не даем им свободы выбора. И «сто девятые», связанные боем, не могут оказать существенной помощи «лапотникам».

Минут через семь бой закончился. Немецкие бомбардировщики, сбросив бомбы куда попало, беспорядочно уходят в западном направлении. Сопровождавшие их истребители последовали за своими подопечными.

Возвращаясь в свой район, наши группы приняли прежний боевой порядок. Выше нас – восьмерка Кожедуба. А в моей не хватает одного самолета. Кого же?

Спрашиваю Тернюка:

– Грек, кого нет? Отвечает Середа:

– Шпынова. Он, подбитый, вышел из боя. В разговор включается Иван Кожедуб:

– Мы троих кокнули. Остальные как?

– Держатся, – отвечаю я товарищу. – У меня горючее на исходе.

– Не задерживайся, уходи, – советует Иван. Весь остальной путь летим молча. Все ребята очень устали. Скорость повышенная – аэродром близко. Надо запросить: как добрался Шпынов и дома ли он?

Мою тревогу рассеивает ровный голос командира полка:

– Жив-здоров. Вас ждет не дождется. Волнуется парень…

– А я что говорил… Сашко у нас со дна морского выберется! – слышится в эфире восторженный голос.

Чувства товарищей понятны, да и самому хочется как-то разрядиться, что-то сказать. Бой складывался трудно. Но мы возвращаемся все, а противник недосчитался четырех самолетов, сбитых мною («юнкере» и «мессершмитт»), Тернюком («юнкере») и Середой («фоккер»).

Разговорились, расшумелись мои товарищи. Однако порядок в воздухе должен соблюдаться, и я, как старший, командир группы, сдерживаю эмоции бойцов:

– Прекратить разговоры!

Разом все стихло, в эфире ни звука. Только в наушниках шелест да попискивание. Аэродром уже под нами.

После посадки все собрались у самолета Александра Шпынова. Многие удивлены: как это Сашко после такого удара остался в живых? Общими усилиями насчитали в его машине около двадцати пробоин, три из них в небольшом бронестекле, которое установлено в кабине над бронеспинкой, позади головы летчика. Побиты также две лопасти винта.

И вот что рассказал Шпынов, которому помогал частично видевший его неудачу Игорь Середа. Незадолго до прихода группы Кожедуба, когда мы вели схватку со «сто девятыми», Александр приотстал от своих. Заметив сзади пару толстолобых с красными коками, как у наших самолетов, он ошибочно принял их за Ла-5 и сбавил скорость. Пара быстро шла на сближение, и вдруг – как гром с ясного неба! – трасса пушечной очереди. Треск пробитого металла, машина вздрогнула – и Шпынову стало ясно, что вовсе не «лавочкины» это. Но было уже поздно: истребитель падал к земле, мотор трясло, в глазах рябило. «Это штопор…» – мелькнула у летчика мысль. Кое-как он все же вывел машину в горизонтальный полет и благополучно долетел до своего аэродрома.

Александр Шпынов продолжал сражаться до конца Великой Отечественной войны. На его счету 218 боевых вылетов, из которых 82 – на разведку, и десять сбитых вражеских самолетов.

В тот день рассматривать повреждения на Сашином самолете, ахать и охать не было времени. Летчики еще раз убедились в правильности бытовавшей заповеди: оберегай свой хвост заботами и повадками лисы – и направились на командный пункт эскадрильи готовиться к очередному вылету.

В это время к аэродрому подходила группа Кожедуба. После посадки подхожу к нему. Иван зол, хмурые брови сошлись на переносице. Поэтому мой вопрос звучит как можно лаконичнее:

– Кого? Как случилось?

– Брызгалова… Два «шмитта», наверное, охотники, неожиданно выскочили над ним из облачности. Я бросился на помощь, чтобы упредить их атаку, но не успел… Гад дал по нему очередь. Самолет загорелся, немцы скрылись в облаках… Брызгалов выпрыгнул с парашютом и приземлился в расположении наших войск. Если не ранен, то не сегодня-завтра вернется.

На следующий день Брызгалов был в полку. Доложив командиру о возвращении, он пошел на стоянку. Около самолета Мухина работали парашютистки (так мы в полку называли парашютоукладчиц). Девчата не знали, что Брызгалов вернулся.

– Привет, спасительницы! Все хлопочете с тряпками? Муху охорашиваете? – услышали они вдруг знакомый голос.

– Ой, Паша… Жив! – удивленно и радостно закричала Надя Красильникова.

– Как видите… И даже невредим, – весело отвечал Брызгалов.

У Нади появилось обиженное выражение лица:

– И надо же… Нет чтобы рассказать, как сработал парашют, где приземлился… похвалить за то, что работа наша не подвела… Он после всего снова – тряпки! Неисправим ты, Паша…

– Чего рассказывать-то? Жив-здоров, значит, ваша система сработала, как положено. Только подбородок фрицы поцарапали. Беда не велика – буду драться злее. А вам, девчата, спасибо!

И неожиданно не только для Нади, но и для самого себя он ласково обнял ее и поцеловал в щеку.

Пожав девушкам руки, Брызгалов самым серьезным тоном добавил:

– Молодцы! Дело ваше нужное для нашего брата. Вот и довелось мне поболтаться на ваших тряпках… виноват, на парашюте. А здесь вы что делаете, добрые феи?

Все та же Красильникова, улыбнувшись, ответила:

– Васю Мухина охорашивали, как ты соизволил заметить. А в общем подменяем парашюты, у которых истекает срок переукладки, или, как некоторые остряки считают, «набиваем тряпками сиденья в кабинах, чтобы королям неба сидеть было мягко и удобно».

– Ух и злопамятная ты, Красильникова… Я же в шутку тогда, не со зла так сказал о вашей службе. Исправлюсь.

Девчатам нашим нелегко было на фронте. Перед вылетами они разносили по два, а то и три парашюта; а вдвоем – пять-шесть, и довольно-таки увесистых. И так каждый день… до самого конца войны. Кроме того, в их обязанности входило распускать, просушивать, переукладывать боевые парашюты на походном брезентовом столе, раскинутом вблизи стоянок самолетов. Труд наших помощниц не пропадал даром – более двадцати летчиков полка выпрыгнули из горящих машин на парашютах, и их система ни разу не подводила. Да, не мной одним замечено, что женщины на фронте были скрупулезно точны, аккуратны, дисциплинированны и исполнительны.

После одного из боевых вылетов на нашем аэродроме мы обнаружили более десятка истребителей иной конструкции. Выключив мотор, спрашиваю у механика:

– Козлов, что за самолеты?

– Покрышкин с Речкаловым в гости пожаловали.

– Александр Покрышкин? – удивился я. – Занятно… Скажи, почему они у нас?

Петру и это, оказывается, известно.

– Вернулись с задания, а над их аэродромом гроза. Вот и сели переждать непогоду. Всем героям герой!.. – мечтательно протянул мой механик, глядя в сторону Покрышкина.

Очень хочется и мне увидеть прославленного советского аса, дважды Героя Советского Союза. Но летчики уже сидели в кабинах, ожидая команду на запуск. У одного самолета стояли Ольховский, Семенов и Фраинт – они разговаривали с летчиком, одетым в меховые нагольные брюки и такую же темно-коричневую куртку. Высокий, с уверенным и смелым взглядом, богатырской комплекции – таким я и запомнил Александра Покрышкина с тех огненных фронтовых лет…

Шел июнь. Полк перебазировался на аэродром Биваларий. И в это время командиром нашей 302-й истребительной авиационной дивизии назначается полковник А.П. Юдаков, заместителем командира полка по политической части – подполковник И.И. Косарев.

На направлении 2-го Украинского фронта наступило относительное затишье, и полк получил передышку. Батальон аэродромного обслуживания срочно организовал профилакторий для отдыха, в который на три-четыре дня направляли от каждой эскадрильи по четыре летчика. Врач полка, зная, что меня чрезвычайно мучают боли в животе, частая тошнота, особенно в полете, настоял на том, чтобы я прошел обследование в полевом госпитале. Рентгеном обнаружили язву желудка, и я немедленно был помещен в наш профилакторий.

Вот она, долгожданная тишина, покой, несмотря на то что дом отдыха и расположен рядом с аэродромом. Сутки я отсыпался. А к концу следующего дня пришли мои летчики, но не как обычно – веселые, оживленные, а какие-то притихшие, сдержанные. На вопросы отвечают односложно и неохотно, при упоминании о вылетах говорят, что почти не летают: одна-две пары на разведку – и то без встреч с противником.

Чувствуя что-то неладное, настоятельно прошу ребят:

– Признавайтесь, что случилось?

Мудрецов не выдерживает и, глядя в сторону, говорит:

– Командир, не хотели… да вижу, ни к чему молчанка. Все равно узнаешь. Амуров погиб…

Из сбивчивых рассказов летчиков понял, что Амуров вылетел на разведку в паре с Ямановым. После выполнения задания, при подходе к линии фронта, их перехватила пара Me-109. Яманов решил за счет снижения увеличить скорость и если не оторваться от «сто девятых», то хотя бы выйти на свою территорию до начала боя. «Шмитты» шли с высоты на большой скорости, сближаясь с нашей парой. Дальнейший полет по прямой – смерти подобен! Нужно применять какой-то маневр. И Амуров, не привыкший к пассивному ожиданию, резко разворачивается в сторону «мессершмиттов», вступает с ними в бой и перед самой линией фронта гибнет…