Текст книги "Притяжение Андроникова"

Но тут кроется опасность очень серьезной ошибки. Пародистам, столь модным сегодня на эстраде и в литературе, удается имитировать голос, манеру, в лучшем случае – стиль. Андроников обладал даром имитации системы мышления изображаемого персонажа. Это качество уже как таковое требует широты и гибкости мышления собственного. Но и это не все.

«Персонажи» Андроникова – писатели, ученые, музыканты, актеры. Каждый со своим даром, своими художническими ощущениями и своим багажом профессиональных знаний. И человеку, желающему «сконструировать» в рассказе такой персонаж, самому необходимо обладать всем этим. Более того, овладеть качествами персонажей своих рассказов. И еще более: овладеть настолько, чтобы уметь почувствовать и передать индивидуальные оттенки, характеризующие музыкальность или актерский почерк, направленность научной мысли или образного мышления того, о ком идет повествование.

Дирижерская манера Штидри была иной, чем манера Гаука. Остужев ощущал таинство сцены иначе, чем Качалов. Склад ума Алексея Толстого не походил на ассоциативное мышление Шкловского. Но все они стали героями рассказов Андроникова.

Далеко не всем искусствоведам и литературоведам удается раскрыть суть неповторимого в творческой личности. Андроникову удалось. Удалось потому, что его талант имитатора как раз и не есть талант пародиста. Он заключал в себе все таланты самого Андроникова – талант музыканта, артиста, ученого, писателя, человека еще бог весть каких дарований.

Ираклий Луарсабович как-то говорил, что, «показывая» какого-нибудь человека, он пытается представить себя – им. Однажды на вечере какой-то (не помню какой) кавказской литературы произошло следующее. Вечер предстояло вести Алексею Суркову, который опаздывал. И Андроникова попросили заменить его. «Я постарался стать Алексеем Александровичем», – рассказывал он. И начал говорить о том, как русско-черкесские связи запечатлены в обликах Москвы. О Черкасском переулке, о других местах, хранящих память этих связей… И тут приехал Сурков. Андроников уступил ему председательское место, и Сурков (под хохот зала, не понимая причин этого хохота) почти дословно повторил только что сказанное Ираклием Луарсабовичем.

Замечу: Андроников не говорил голосом Суркова. Он имитировал мысль. И не просто имитировал, он писательски точно воспроизвел мыслительный строй своего «героя». Героя отнюдь не примитивного, который сам – своеобразнейшая личность.

…Вот слышу стремительную скороговорку с подчеркнуто ясной артикуляцией, слышу монолог, где риторические приемы, прямая речь, свободное оперирование широчайшими познаниями (без жонглерского подкидывания цитат) сплавлены, естественно живут! Иван Иванович Соллертинский. Никогда не видела его. И вот – будто давно знакома. Познакомилась лично, когда пришел он ко мне, ко всем нам в рассказе Андроникова «Первый раз на эстраде».

Как блистательно отчитывал Иван Иванович провалившегося новичка Ираклия после его попытки произнести вступительное слово на концерте!

«Никто не понял, что ты говоришь о симфонии. Тогда ты решил уточнить и крикнул: „Сегодня мы играем Первую симфонию до минор, це моль! Первую потому, что у него были и другие, хотя Первую он написал сперва… Це моль – это до минор, а до минор – це моль. Это я говорю, чтобы перевести вам с латыни на латинский язык”. Потом помолчал и крикнул: „Ах, что это, что это я болтаю! Как бы меня не выгнали!..” Тут публике стало дурно одновременно от радости и конфуза. При этом ты продолжал подскакивать. Я хотел выбежать на эстраду и воскликнуть: „Играйте аллегро виваче из „Лебединого озера” – „Испанский танец…” Это единственно могло оправдать твои странные движения и жесты. Хотел еще крикнуть: „Наш лектор родом с Кавказа! Он страдает тропической лихорадкой – у него начался припадок. Он бредит и не правомочен делать те заявления, которые делает от нашего имени”. Но в этот момент ты кончил и не дал мне сделать тебе публичный отвод…»

Соллертинский – живой, живой, во плоти! Однако разве дело тут лишь в воскрешенном голосе? Открываю статью Андроникова, рецензию на книгу Соллертинского «Музыкально-исторические этюды». Рецензия. Видимо, не единственная – музыковеды не могли обойти вниманием эту серьезную работу. Но как прочел ее Андроников? Что стремился извлечь, понять, ощутить, услышать? Услышать. Ведь речь идет о музыке. Андроников пишет: «Величественный покой Седьмой симфонии Брукнера передан в „медленных” словах с торжественной инструментовкой: „НачиНаЕтся медленное вОлНООбразНОЕ приращЕНие звучНости…” О языке и стиле Соллертинского можно было бы написать специальную статью. Тут хочется обратить внимание хотя бы на несколько приемов, которые определяют великолепные качества его литературного мастерства.

Отмечая роль сквозных мотивов в „Кармен”, Соллертинский прежде всего, естественно, обращает внимание на знаменитый роковой мотив из пяти нот с увеличенной секундой, который впервые появляется у виолончелей в конце увертюры и возникает затем во всех решающих моментах действия, вплоть до сцены убийства, „когда он прорывается с трагическим торжеством на мощном фортиссимо всего оркестра”. Вчитайтесь! Вспомните последние такты „Кармен”! Это сказано с волнующей точностью, какой обладает только истинная поэзия!»

Да, для того чтобы показать «того» Соллертинского, из устной новеллы «Первый раз на эстраде», нужно было понять, знать, уметь все то, что рассказано об этом Соллертинском в рецензии на его книгу. А я ведь взяла лишь один пример, лишь одну черту андрониковского знания и понимания!

Один из его секретов в том и состоял, что абсолютное знание предмета сочеталось с абсолютным слухом рассказчика. Абсолютным слухом, которым он улавливал – равно! – и звучание оркестра, и звучание многоголосой жизни. Потому и интонация собственной речи абсолютно точна. А как это важно для говорящего с экрана, в эфире, на пластинке! Как это важно для повествования о явлениях и людях, неповторимых в своей неординарности!

Но в данном случае абсолютный слух – привилегия не импровизатора. Слух этот – достоинство писателя.

Писательский талант Андроникова, дар литератора зоркого, чуткого, прекрасно слышащего и чувствующего, делал его рассказы истинной литературой, где герои действуют в отменно выписанной обстановке, где ситуации и фабула не случайны, а глубоко психологичны, где детали зримы, имеют плоть, цвет, запахи.

Но все эти достоинства андрониковского творчества мне, как и многим, открылись не сразу. Может, оттого, что как раз блеск безупречной формы и не давал задуматься над слагаемыми успеха. Мы только восклицали: «Как замечательно! Как точно!» И хохотали до упаду. Радость, ах, сколько радости дарил он нам!

Андроников воплотил в себе все необходимые качества автора эфира.

Кто-то из его коллег обладает тем или иным, кто-то – суммой отдельных достоинств. А он – всеми. Он – литератор, умевший вывести на экран или в радиоэфир своего героя живым и достоверным настолько, что авторская интерпретация кажется единственно возможной. Его повествования были всегда увлекательны, их сюжет построен так мастерски, что авторские отступления возникали вроде бы сами собой. А общее движение наполненной эмоциями мысли повелевающе приводило вас к выводам автора. Но и приглашало к размышлению. Голосовой инструмент Андроникова был так точно настроен и так многозвучен, что сам превращался в ансамбль инструментов, которым открыты все партии.

Для того чтобы инструмент этот зазвучал, чтобы пред вами возникли, ожили, заспорили, разразились монологами андрониковские герои, вовсе не требовался многолюдный зал или кинокамера. Как некогда в Тарусе, достаточно было двух-трех слушателей. Домашние рассказы отнюдь не уступали публичным выступлениям. Более того, дома для гостей-друзей разворачивались сюжеты, которые широкой публике и не стали известны.

Надо было бы все записывать на пленку. Но, как ни смешно, у Андрониковых не было магнитофона. В доме, где всегда на грузинский манер каждого пришедшего усаживали за накрытый (по-моему, раз и навсегда) стол, с покупкой «мага» все не выходило.

За дело взялась Катя, младшая дочка. Рубли, отводимые ей на школьные завтраки, ребенок самоотреченно складывал в заветную коробку. Как вы понимаете, процесс при таких скромных поступлениях мог затянуться, по меньшей мере, до Катиного окончания университета. Воплотить мечту в жизнь помог брат Ираклия Луарсабовича – Элевтер, личность весьма примечательная и достойнейшая. Знаменитый грузинский физик, умный и ироничный, Элевтер Луарсабович был гордостью семьи. И если в московских писательских кругах о нем говорили «брат Ираклия», научное сообщество жаловало последнего как «брата гениального Элевтера».

Он-то и пришел на помощь любимой племяннице, «добавив» недостающую сумму на покупку магнитофона.

В доме поселился «Грюндиг» – тяжеловесное сооружение тех времен.

При первой же оказии Катя отважилась провести запись. Но пока механический мастодонт был установлен, пока его настраивали и запускали, Ираклий Луарсабович исчерпал экспромт, а бисировать отказался.

Столь же неудачными оказались и следующие попытки увековечить очередной домашний концерт. Впрочем, кажется, кое-что записать удалось. Но время безжалостно иссушило хрупкую плоть магнитной ленты, лишив голоса и памяти.

Да, да, сегодня мы с Катюшей не смогли восстановить ничего из тех путешествий по владениям ее замечательного отца.

Сейчас я пыталась хоть по памяти снова вступить туда.

Но приоткрыв в эти владения дверь, я тут же остановилась в растерянности: за дверью сто дорог. По каким пойти, куда пригласить и вас? В глубины лермонтовской строки, которой отдал годы поисков и влюбленность? В зал Римской оперы? На кухню московской квартиры, где произносит вдохновенную речь Виктор Шкловский? Пройти по Невскому, чтобы в современном жилом доме поговорить с друзьями Пушкина и сподвижниками Некрасова? Войти в Большой зал Ленинградской филармонии, чтобы попасть на первый концерт юного Шостаковича, откликающийся блокадным исполнением Седьмой симфонии?

Всюду он водил нас. Но только он сам мог быть поводырем и экскурсоводом в путешествии. Пересказать – значит не просто не выполнить задачи. Пересказать – значит оскопить первоисточник.

Думая об Ираклии Луарсабовиче, да и сейчас вспоминая его самого, удивительный его дом, я то и дело обращаюсь к словам «праздник», «радость», «веселье»… И всякий раз что-то толкает в сердце: как непостижимо несправедливой бывает судьба к носителям радости и добра!

За что, за что выпадали на его долю такие беды?! Трагически ушла из жизни царственная Манана… Ведь все у нее было: ум, красота, имя, обретенное в науке, обаятельный муж Ладо, талантами хирурга которого гордилась вся семья…

Сгорела дача. А с ней – не только бо́льшая часть уникальной библиотеки, но и рукописи, бесценные архивы, долгими годами собираемые Андрониковым.

А когда через несколько лет по кирпичику, по рублю (вот уж воистину: «От трудов праведных не наживешь палат каменных»!) построили Андрониковы другой дом, сгорел и он. И еще, еще…

И еще мука, мрак изнуряющей болезни длиной в несколько лет, безжалостный уход. Эти тяжкие годы и сейчас у меня перед глазами. Но отсвет их – не только сострадание. Удивление, восторг. Мужество ума и воли, не дающее характеру и юмору покинуть нашего друга до самых крайних минут настигающей беспомощности.

Впрочем, не стоит бескомпромиссно корить судьбу. Она оказалась и великодушна: сберегла наследие андрониковского духа, его жизненной повадки. Над домом, который покинули Ираклий Луарсабович и Вивиана Абелевна, по-прежнему поднят андрониковский триколор: добро, ум, юмор.

Едва занимается день, этот флаг поднимает маленький, почти игрушечный вахтенный – Катя. Диву даешься: как слабенькие ее плечики исхитряются волочить груз разнообразнейших забот? И многотрудные рабочие обязанности, и домашние хлопоты, а бывает и напасти. Всякий раз изумляюсь с нежностью, ибо, как родного ребенка, люблю младшую дочку Андрониковых. Полюбила и ее добрейшего, раздумчивого мужа Ивана. А уж внуками Небеса разочлись с Ираклием Луарсабовичем не скупясь – в благодарность за достоинства и во искупление всех мук.

Очаровашка Ириша с непринужденной грацией носит по земле и местам трудовой деятельности завидное бремя разнообразнейших знаний и четырех (или пяти!) языков.

И Ираклий по-прежнему обитает в этом доме. Ираклий-юниор. Дедовское пиршество веселья и остроумия. При этом понятие «остроумие» имеет и свой составляющий смысл: ум юноши остер, в творчестве – изобретателен, в деле – моторен.

Так вот о деле. Имя ему – телевидение. Как уже поминала, Екатерина Ираклиевна заправляет художественным вещанием на канале «Культура». Ириша тоже потрудилась там. Ираклий же пашет на новостной ниве НТВ, отважно и покорно выходя в ночные смены. Правда, непростой процесс «побудки» тоже на Катиных плечах.

Телевидение в его сегодняшней ипостаси во многом обязано Ираклию Луарсабовичу. Он пришел туда, когда даже просвещенные люди не понимали истинных масштабов этого компонента жизни общества. А уж за собственный вид искусства вовсе не держали. Вот даже мудрый властелин киноэкрана Михаил Ромм утверждал: телевидение – только транспорт для искусств иных. Кипели споры.

В пучину споров ступил Андроников. Зрение и постижение неведомого человечеству открывают открытия. (Тавтология здесь уместна и прозорлива.) Андроников своими работами обнажил смысл сегодняшней очевидности.

Смысл этого открытия сформулировал еще в 1959 году Виктор Шкловский, когда в рецензии на телефильм Андроникова «Загадка Н. Ф. И.» писал:

«Телевизор не только не соперник книги – это новый способ связи людей, новый способ фиксации слова.

Звучащее слово жизненней и могущественней книжного. В хорошем исполнении фраза писателя становится не беднее, а богаче.

Для пропаганды этого богатства нужна большая изобретательность.

Ею отличается Ираклий Андроников.

Важно понять принципиальное значение ленты. В ней мы находим художественно построенную речь. Она интересует зрителя, который смотрит и слушает неотрывно и узнает новое. Перед нами – возникновение нового этапа телевизионного искусства (курсив мой. – Г. Ш.). Роль так называемого диктора меняется, углубляется. Обо всем этом мечтали Яхонтов и Маяковский. Об этом должны были бы подумать художники нового искусства – искусства телевидения.

То, что сделал Ираклий Андроников, – разбег перед большим полетом. Телевидение не должно копировать театр, не должно копировать кино. Оно не просто радио с изображением. В нем заключена возможность нового расширения „словесной базы”, расширения художественного мышления».

«А как иначе?» – пожмут плечами сегодняшние телевизионщики. Но ведь и открытия Ньютона или Коперника кажутся сегодня самоочевидными истинами. Наверное, таков почерк гигантов.

«Гигантский» было любимейшим словом Андроникова. Для всех, кто пришел и придет на телевизионный экран, он останется – гигантским.

Да и не только для них.

2004

ЮРИЙ ЗАВАДСКИЙ. Постижение характера

Когда слушаешь Ираклия Андроникова, возникает чувство той светлой и теплой радости, которое всегда испытываешь при встрече с умным, добрым и в полном смысле незаурядным талантом. Меня поражает широта его знаний, великолепная память, удивительно точная и обаятельная манера общения со зрителями – словом, все, что делает его «устные рассказы» произведением большого художника.

Многих из тех, о ком рассказывает Андроников, я знал лично. Ну, скажем, Качалова, Толстого, Остужева. Но в том-то и дело, что он не просто имитирует их внешнюю характерность. Пожалуй, что Андроников как бы проникает в душу своих героев и в какое-то мгновение начинает жить их жизнью, думать и чувствовать, как они сами. Он вводит в логику мышления, миропонимания и мироощущения тех людей, о которых рассказывает. Благодаря андрониковской неповторимой убедительности раз от раза все более кажется: вот мы опять встретились со своим личным знакомым.

И в то же время он ни на секунду не теряет андрониковского лукавого прищура глаз, который пробивается сквозь изумительное перевоплощение в другого человека. Как истинно добрый артист, он иронично посмеивается прежде всего над собой. Его творчество окрашивает и согревает высокая человечность. Андроников не только убедительно и тонко передает индивидуальные особенности каждого из своих персонажей, но и раскрывает самую сердцевину, сущность их творчества.

В русском языке слово «вкус» очень емкое. Одно из его значений: вкус к чему-нибудь – к музыке, живописи, к природе и т. д. Так вот, Андроников обладает чутким и безусловным вкусом к искусству. И одновременно он одарен вкусом как чувством соразмерности и сообразности. Это качество сочетается с глубоко современным восприятием и трактовкой каждого явления, о котором он рассказывает многомиллионной аудитории телезрителей, радиослушателей, с пониманием духовных потребностей своих современников.

В сущности Ираклий Андроников на собственном примере учит, хоть мы можем этого и не замечать, познавать не только тот предмет или ту личность, с которыми он знакомит, но и вообще быть зоркими, чуткими. Приглашает к умению слушать и слышать музыку, поэзию, читать так, чтобы видеть больше, чем уложилось в тексте, в строчках, чувствовать как людей, его героев, так и эпоху, отразившуюся в них.

Общение с Андрониковым всякий раз обогащает. Его устные рассказы – это своеобразный кладезь интереснейшей информации, скрупулезно, по-исследовательски добытой, постигнутой, переработанной и творчески поданной. Слово в его рассказах соединено с интонацией, что придает одним и тем же словам множество добавочных притягательных свойств. Это своего рода маленький театр одного актера, где актер является одновременно и автором произведений, которые он читает. Его творчество стало явлением, которому нельзя подражать, но к уровню которого хочется стремиться.

1976

МАРИЭТТА ШАГИНЯН. Слово Андроникова

Писатель Ираклий Луарсабович Андроников начинал «устно». Всем памятны его замечательные выступления в больших залах Москвы и Ленинграда. Его удивительные устные образы писателей, называвшиеся иногда пародиями, хотя правильнее было бы сказать – перевоплощения в характеры изображаемых им лиц. Его чудесные рассказы – юмористические, биографические, историко-литературные, историко-музыкальные.

Но слово Андроникова не было только произнесенным словом – в его рождении участвовал весь человек: его жесты, мимика, интонация – глубокое выражение мыслей и чувств. Когда мы слушали Ираклия Андроникова на сцене, мы видели перед собой всего человека, создавшего себя как объект искусства.

Он не был ни профессиональным чтецом, ни артистом, ни исполнителем чужих текстов. Может быть, потому, что во всех его выступлениях: в великолепных портретах, в замечательных рассказах-показах на голубом экране, в воспоминаниях о Большом зале дорогой нам Ленинградской филармонии, получившей имя Дмитрия Шостаковича, – мы чувствуем Ираклия Андроникова прежде всего как устного творца-писателя; и слово его не только слышится, но и как бы пишется перед нами в сокращении мускулов его лица, в движении щедрых губ, в жестах ладоней и пальцев, в остроте и всегда улыбчивой доброте (или доброй улыбчивости) его взгляда. <…>

Такие черты его творчества придают особую привлекательность прозе, независимо ни от сюжетности, ни от ее тематики, способных и сами по себе увлечь читателя.

Но чтение произведений Андроникова не только увлекательно. Оно имеет очень большое познавательное значение.

Мир, охваченный его пером, широк и многообразен. Он пишет о музыковеде Соллертинском, об искусстве Шаляпина и Улановой, об актерах Сальвини, Остужеве, о нижегородском фотографе Дмитриеве… Начиная с историко-литературных эскизов и до глубоких исследований творчества Лермонтова и Пушкина, от литературных архивов и до музыки Арама Хачатуряна им всегда сказано нечто новое, захватывающее читателя, – от этих страниц вам трудно оторваться, и они остаются в вашей памяти.

Я ничего более точного о музыке к «Маскараду» Арама Хачатуряна, чем несколько страниц Ираклия Андроникова, не читала в музыковедческой литературе. Слово его само звучит со страниц книги как музыка, словно это не написал, а произнес сам автор.

В своих работах Андроников не раз касается важной для его творчества темы – разницы сказанного и написанного слова, того, что мы называем (и это в нашу эпоху играет в общественной жизни советских людей огромную роль) «ораторским искусством», хотя слово «ораторское» несколько занижает и формализует великое пропагандистское воздействие устного слова. В статьях «Что же такое искусство Яхонтова?», «О новом жанре», «Слово написанное и слово сказанное» и во многих других Андроников делится с читателем мыслями и об особом виде искусства слова. Он пишет, например, что если заранее заучить свою устную речь, то она будет бездейственна в прямом своем назначении, потому что оратор в это время работает за счет памяти (вспоминает, как у него написано), а не за счет творческой мысли, рождающейся у него импровизационно: «…писать – это не значит „говорить при помощи бумаги”. А говорить – не то же самое, что произносить вслух написанное. Это процессы, глубоко различные между собой».

В Собрании сочинений Ираклия Андроникова читатель найдет во множестве интереснейших деталей все то, о чем я говорю тут обобщенно.

Неповторимое своеобразие творческой манеры Андроникова сказывается на всех жанрах литературы, в которых он работает, от рассказов-перевоплощений до его докторской диссертации о Лермонтове.

В этом смысле Ираклий Андроников – явление уникальное. И читателя ждет много радостей от чтения его прозы, звучащей, как живая устная речь.

1979