Текст книги "Узлы и нити"

Узлы и нити
Константин Кропоткин

© Константин Кропоткин, 2015

© Наталья Уланова, фотографии, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Портрет

На столе матери, массивном старом столе побелевшего по краям темного дерева, стоял портрет ее покойного мужа в темной же кожаной рамке. Портрет не очень большой, двадцать на тридцать. На нем, выступая, как из светлого облака, муж ее смотрит вперед: носа комочек, смуглая кожа, черные глаза с поволокой, черные волосы волной над матово бликующим лбом, губы припухлые, как в поцелуе.

Муж с портрета смотрел на нее, а она, за столом сидя, смотрела в окно – мы же редко внимательны к тому, что окружает нас изо дня в день, нет же в том, вроде, ничего интересного, важного, ценного.

А в большом окне был не только родной палисад, засаженный стойкими сортами роз, колючими корявыми кустами, которые в летнюю пору взбухают, раскалываются на цветы, показывая нежно-розовое нутро. За невысоким забором, по другую сторону, был кусок чужого подзаросшего сада, лужайка, дом другой, старый тоже, довоенных еще лет, но отремонтированный недавно, с выкрашенными белым стенами, с нарядной красной черепицей. Там жил ее сын со своей гречанкой-женой, у них детей трое: девочка, мальчик и мальчик.

Средний ребенок у сына красив, как ангел, у ребенка огромные черные глаза, каштановые локоны, которые, как ни положи, все равно хороши будут. Глядит всегда смущенно, стеснительно, хоть и не очень умен, – говорит невпопад, как во сне, и ходит, словно с трудом, плетется, а не ходит.

За него ей, бабушке, было тревожно – но не так, чтобы очень уж сильно. Умным для счастливой жизни быть не нужно, умным трудно жить. Замечая все, терпеть приходится много.

А старшая девочка, с таким же, как у матери-гречанки большим ртом, сообразительна, подвижна. Она хочет быть во всем первой, упорно занимается в школе, ревнуя к успехам блестяще одаренную кузину, которая учится с ней в одном классе; старшая девочка сына не очень талантлива, но может быть когда-нибудь сделает хорошую карьеру – какую-нибудь, а будет ли счастлива – неизвестно. Что-то тяготит ее, ей почему-то вечно неловко. При встрече с ней, бабушкой, матерью папы, говорит она заученные слова.

А младший мальчик в этой семье, – некрасивый, маленький – и криклив был всегда, и верток. Умненький мальчик, в котором слишком много глаз, много рта, и мысль в глазищах такая быстрая, что не всякому и поспеть – в школе он мог бы учиться и лучше, только кто ж их любит, умных слишком?

И вот бегали дети по лужайке перед домом своим, веселой гурьбой, и крик их словно с неба падал – бабушке все видно было из окна ее кабинета, из комнаты, принадлежавшей некогда ее мужу, врачу. Сидя за письменным столом, она посматривала на них, слышала через приоткрытое окно, занималась своими делами, жила своей жизнью.

Она была одна в своем доме. А у сына с женой-гречанкой был собственный дом.

Гречанка шила, вязала, готовила еду – жирную, но со сметаной, с йогуртом, как принято было в их семье, и тяжесть густых перченых блюд уравновешивалась у нее легкомысленной молочной кислинкой. Она была хорошей поварихой, хоть и на кухне неряшлива – если готовила, то всюду в беспорядке валялись ложки и ножи, чашки с тазами, куски еды, мелкие крошки.

Она и сама производила впечатление милой неряхи: маленькая, в больших кофтах, каштановые кудрявые волосы собраны в хвост прямо надо лбом, а пряди выпадают все время на лицо, на плечи, на уши. «Да, точно, да, именно», – говорила она мягко, чуть мяукая, улыбаясь большим своим ртом.

Все ли греки таковы? Или только она?

Она выучилась на библиотекаря, и в городской библиотеке, куда поступила работать, познакомилась с сыном старухи – будущим врачом, которого коллеги-девушки сначала приняли за ее родственника. Они похожи – хотя греческой крови в нем нет, а есть только чуточка крови еврейской. Он выглядел ей братом, а стал мужем. Отец девушки сказал, что не отдаст дочь без греческой свадьбы, без большой греческой свадьбы, на которую созовет всех родственников, включая дальних, с той, покинутой им, южной родины, на языке которой он уже едва говорил, а дочь его не говорила вовсе. Отец хотел, чтобы дочь его венчалась в греческой церкви, чтобы он вручил дщерь свою в руки мужчины, чтобы хор им пел, чтобы батюшка говорил, чтобы родственники, принаряженные, судили-рядили, чтобы все – как заведено в их роду, в их народе.

Выбора отец не оставил – единственная дочь, она привыкла исполнять его приказы, а мать ее, зная вспыльчивый характер мужа-грека, не перечила тоже. В этой семье все крутилось вокруг мужчины, хотя родители и притворялись, что дочка – красавица, умница – центр их частной вселенной.

Было, в общем, так, как сказал папа.

Грек-отец на свадьбе дочери много пил и шумел, мать-гречанка каталась круглым черным колобом, – бегала, хлопотала. Свои держались своих: свадьбу сыграли в ресторане родственника, тоже грека – и все было так, как положено было, как будто не север вокруг, а родной юг, милый сердцам бывших южан, сосланных и забытых.

Грек-отец ушел на пенсию со стройки, где в последние годы был бригадиром. Жена его, официально нигде не работавшая, мыла полы по гостиницам вплоть до самой свадьбы дочери. Муж дочери, парень этот, был чужд им и никогда не станет своим – нет ведь в нем греческой крови ни капли. Но зато он учен, зато будет достаток.

Греки хотели большую свадьбу – и свадьба пела, плясала. Мать дала сыну денег, сказав, что лишь в долг, но долга того он ей так и не отдал, а она и не спрашивала.

Греки хотели венчание – и была церемония в греческой церкви. Чтоб скрепить свой брак на воображаемых небесах, сын покрестился. Он удивил свою мать, для которой, привыкшей верить в себя, а не в бога, шаг этот был слабостью, оппортунизмом – ведь не верили бога ни жених, ни невеста. «К чему эта ложь?» – не понимала она.

Но смолчала, стерпела.

Приехав в деревню, они быстро завели себе дом – что-то заняли, где-то родственники помогли. Как раз кстати рядом с домом старухи освободился белый особняк с садом, пожилые хозяева выехали к детям, а дом двухэтажный выставили на продажу. Соседке предложили первой, за хорошую цену, потому что без маклера, а она рассказала сыну, подумав тогда, что станет и ей повеселее, полегче.

Гречанка хотела свой собственный большой дом, она его и получила. Было холодно в нем, топили плохо, экономили. Сын пошел к зятю, мужу сестры в поликлинику, в той же деревне. Жена его работать не стала. Библиотеки хорошей в деревне не было, могла бы найти что-то в школе, но там так плохо платили, что решила остаться дома, с детьми – пошли они один за другим. Молодая гречанка много бегала, ничего не успевала, часто звала на помощь мать, и та приезжала, тоже крутилась день и ночь, покрикивая на внуков на своем языке.

К ней, живущей рядом, через забор – к свекрови, к сватье – заходили редко, только по делу или по редким праздникам, когда уж никак.

Все ли греки такие?

В тот год было много яблок. «Куда их столько?» – старуха жила ведь одна, только гостей иногда принимала. Когда пошли первые яблоки, в сад к ней стали прибегать внуки: собирали фрукты, чтоб есть их, чтобы греческая бабушка наварила повидла, а мать – напекла пирогов. Яблоки шли в дело, все были рады. Но их было слишком много, созрев, они падали, лежали грудами, гнили, привлекая насекомых, и плыл над садом кислый влажный запах, забираясь к одинокой старухе в дом.

Она была одинока – сын был через забор, а на другом конце деревне жила ее дочь, но старуха была одна, порой, не разговаривая целыми днями. Она ковыляла по дому, готовила себе, когда могла, или вызывала по телефону дочь, чтоб привезла что-нибудь из своей торопливой невкусной еды.

И плыл по саду, по дому мягкий запах смерти, залетали пчелы и осы, мухи, шмели. Внуки сами не шли, детям было некогда – потерпев еще, она вызвала тайком человека, чтоб прибрался, за деньги.

Она приходила к сыну редко – только если звали. Она была рядом с ним, но интереса не вызывала. Она могла бы сказать сыну, жене его, иностранке, что их дочка, умненькая девочка, опасно много врет, ей надо бы перестать врать, избавиться от страха, который будет мешать ей в жизни. Но, как бы умна, как бы прозорлива ни была, ничего не говорила старуха – у внучки есть другая бабушка, бабушка-гречанка, хмурая женщина, сначала льстивая с нею, затем недружелюбная до грубости – она с внуками больше проводит времени, приезжает к ним, с ними живет, это ее территория.

Она приходила к сыну в соседний дом, как гостья, она гладила внуков по темненьким головам, вежливо спрашивала о школе, а когда наступало время, уходила немедленно, благодарила непременно.

Она отмечала: сын похож на отца.

Он тоже полюбил сажать дочь на колени, щекотать ей ухо губами, рассказывая что-то секретное, что-то смешное, и дочка, сидя доверчиво на отцовских коленях, смеялась, позволяя себе быть только маленькой девочкой. Отец его точно также выбрал из своих детей одну девочку, и выражал ей одной так явно свою отцовскую приязнь, выделял ее, словно с нею связь была для него важнее, чем с другими детьми.

Они были очень похожи.

Сын и внешне выглядел братом отца. Сын, как и отец – был темный такой же, и пухлые губы достались ему от отца. Оба они были очень похожи, и если б стоял на столе старухи портрет ее сына, то никто б и не заметил подмены: глаза черные, блестящие, как от влаги, комочком нос, губы, как в поцелуе.

Сын унаследовал от отца и повадку: оба молчаливые, нахмуренные чуть, – если идти, то голову вниз, глядя на землю впереди себя, словно выискивая там что-то; если разговаривать, то смотреть в сторону, лишь недолго выдерживая прямой взгляд, глаза в глаза.

Сын и вспыльчив был в отца – мог не говорить ничего, молчать, блестеть глазами, и тут же, без предисловий, кинуться мог и кинуть, швырнуть, начать колотить исступленно, жарко, – забывшись.

Он был единственный из всех ее детей, кто посмел отца ударить. Лет двадцать ему было. Они стояли на кухне. «Ты должен бросить ту женщину», – сказал вдруг сын, из младших, обычно тихий такой. «Не тебе мне указывать! – вскинулся отец, – Сопляк!» – ударил по лицу, а сын ударил отца, покатились оба по коричневым плиткам пола, роняя стулья, сдвинув стол, а остальные, стоя вокруг, смотрели, не верили глазам, не смели мешать. Отец был патриарх, дети его боялись, – а тут младший, самый немногословный, дерется с отцом, мутузит его по бокам, пока тот, налив кровью глаза, держит его каким-то сложным захватом.

Растащили, и не вспомнить уже, что было потом. Громко не говорили, никто, – только помнили, перешептывались с испугом и странным восторгом, как сошлись мужчины, как бились. «Ты никто мне», – говорил отцу сын, а теперь и впрямь стал чужим. Он женат, он исступленно верен, у него дети, по воскресеньям он ходит с детьми и с женою в церковь, а если приезжают погостить ее родители-греки, то тянется от дома к машине целая процессия, все в черно-белом.

У сына своя не очень понятная матери жизнь, но как же похожи они, боже, как же похожи. А муж ее умер давно, и умерли все обиды, – уж не только портрет, уж и рамка из кожи состарилась на столе, залоснилась. Как и сын, он женился против воли родителей, привез чужую девушку, издалека. Было это сразу после войны. Тогда обошлись без венчания. Веря только в себя, в войну повзрослев, она не верила в бога, лгать не могла, а терпеть – тогда – еще не умела.

А позднее терпела. Терпела.

Аптекарша

В этой семье жили без затей. А у нее был вкус. Мать ее могла шаркать в бесформенных туфлях, а у нее, старшей дочери, всегда были сложные отношения и с формой, и с цветом. Когда начала она полнеть, много позже, то находила себе платья текучего силуэта, которые смазывали контуры тела. А шею она всегда украшала то бусами какими-нибудь, то ожерельями – чтоб отвлекали от некрасивого подбородка.

Невестка ее, жена третьего брата, пошептывала, что, мол, нехитрое это дело – быть одетой хорошо, если ты богатая, а муж ее, ученый-недотепа, возражал простодушно, упрека не замечая, что старшая сестра всегда умела хорошо одеваться, даже когда была маленькой.

Одевались в этой семье без затей, но затейливость примечали, хвалили ее, если нравилась.

Какой была она девушкой, что носила, как выделялась – сказать сейчас трудно, – прошло уж с полвека. Она из первого послевоенного поколения. Юбки, наверное, как цветы. Кофточки, наверное, с рукавом в три четверти. Какие-то безделушки, которые умные девушки умеют показывать, словно драгоценности.

Она умела себя нести. «Подавать себя», – шепчет мне сейчас в ухо ее шепотливая невестка, не то завидуя, не то выговаривая за какую-то старую, очень старую обиду. Такие девушки, как старшая сестра, могут легко задеть, не заметив даже – одной только усмешкой, случайным словом – и по больному месту.

Она, из всех детей старшая, никогда не была красивой. Да, руки приятной пухло-округлой формы, да, плавная линия плеч, и твердая посадка головы на длинной шее, и густые светлые кудри, которые, впрочем, всегда коротко стригла. Но у нее близко посаженные глаза, ярко-синие, но расположенные к переносице так близко, что взгляд кажется неточным; у нее подбородок очень небольшой, неудобный, норовящий слиться с шеей, от чего рот ее кажется всегда чуть приоткрытым – и если бы не строгость всего облика, то казалась бы она глуповатой.

Она была старшей сестрой, матери почти подругой. Она нянчила всех братьев и сестер, а младший, рыжий, которого мать родила после сорока, и сам мог бы годиться ей в дети. Даже самые задиристые из братьев стихали под ее строгим взором.

– Она всегда была принцессой, – говорила невестка, та, шепотливая тихоня, – И выросла в богатом доме, и замуж за богача вышла.

Не испытала то есть всех тягот, не знала их.

Училась она в школе так себе, не имея к учению особого интереса, больше занимаясь домом, хозяйством: она была старшая, она умела командовать. А недалеко от их деревни был гарнизон, а в гарнизоне том – молодые парни, а в деревне был магазин, куда приходили солдаты за едой, за сигаретами. С будущим мужем – «студентом» – она возле прилавка и познакомилась. Один глаз его чуть косил, скроен он был нелепо – с большой головой и огромными руками, которые не знал, куда девать, то за спину прятал, то в карманы. Нескладный. Стал за ней ухаживать, стеснительно, но упорно. Позвал, она согласилась. Курсы физиотерапевтов заканчивала уже в том поселке, где муж родился и вырос, где считался элитой – он из потомственных фармацевтов, в семью его вся округа на поклон ходила.

Став аптекаршей, аптекаря женой, она родила троих. Младшая, поздняя, пошла в ее породу – у девочки и нос такой же крупной уточкой, и глаза совсем рядом с переносицей, и крепкая фигура – к плосковатому заду (еще бабушкиному) приделаны чуть кривоватые, уверенно стоящие на земле ноги. И только рот, поджатый крепко, – безгубый, ничейный. Непонятно в кого. «В почтальона», – веселились иные, а она, сестра старшая, смотрела особенно строго.

Средний сын ее вышел в отца, – увальнем, и мог бы, наверное, тоже косить с видом растерянным, но изъян этот врачи научились исправлять, а родители не упустили.

Главным же был старший сын, первый из троих детей. Блондин в мать, скроен он по-отцовски щедро, но не мешком, а с изяществом – у него талия, раздольно переходящая в плечи, глаза материной синевы и большие, как у отца. К тому же он всегда умел и любил учиться, со взрослыми был вежлив без подобострастия, занимался спортом, так что учителя не чаяли в нем души, парни в классе уважали, а девочки поглядывали.

Аптекарша говорила о нем также, как и о ценном фарфоровом сервизе, который с великими предосторожностями привезла из Японии еще ее мама, который аптекарша получила на собственную свадьбу, который подавала только по очень большим событиям (и видны были девичьи личики на донышках тонкокожих чашек, если посмотреть на свет). Сыном она гордилась уверенно, властно: он, конечно, редкость, да, но разве может быть по-другому? Нет, не может, ибо это мой сын.

Муж-аптекарь, каким бы стеснительным ни казался, был хваток, у него была коммерческая жилка. Может быть, она пошла за увальня не потому, что он за ней неотступно ходил, а потому, что у него были перспективы, он ими с нею делился, как делятся влюбленные потаенным, пусть и не из мира чувств – люби же меня, люби, я достоен твоей любви, говорят они своими житейскими планами. Они тянут в свою жизнь, зовут в нее.

Он был хорошей партией, она стала ему хорошей женой.

В местной больнице она работала как-то вскользь, ходила туда, занималась с пациентами, регулярно повышала квалификацию в городе по соседству, освоила лечебную гимнастику, – она ставила людей на ноги все лучше и лучше. Она умела раздавать приказы, делая это без резкости, но весомо, что больным было только на пользу – больным же нужен кто-то, кто даст понять, что выхода нет, надо заниматься, терпеть, преодолевать, стараться.

Надо, потому что надо.

Ее главным интересом был дом. Благодаря мужу она могла устроить его по своему вкусу. Муж умел зарабатывать, а она умела тратить, и жилье их со временем оформилось в неглупое подобие английского дома, в котором много света и воздуха, но есть и цветы на обоях, и тяжелые портьеры и полосатая обивка диванов и кресел, бордовая с золотом. Она вела дом, как ее мать, но, в отличие от матери, у нее был вкус, свои собственные, неслучайные отношения с формой и с цветом. И детей было только трое – немного по меркам ее матери.

Свекр умер, свекровь приходила в гости. У них были дипломатические отношения. Дети любили мать, любили бабушку, а женщины ценили помощь друг друга и невмешательство друг друга в свои суверенные дела. По выходным бабушка с ними обедала, старший сын, красавец, бабкин любимый внук, вел себя кавалером, под одобрительным взглядом матери. Все правильно было в доме том, все по уму, по разуму, по непререкаемому «надо».

Девушки у старшего появились еще в школе – иначе и невозможно. Он и красив, и ловок, и умен. Девушки менялись, но ненавязчиво, вежливо – уходили одни, приходили другие, и снова уходили, оставляя сожаления легкую тень. На последнем курсе медицинского, на каникулах, он приехал с приятной блондинкой. Сам он учился на фармацевта, намереваясь продолжить семейную традицию. Она должна была стать педиатром. Она была доброжелательна, расторопна, с матерью своего парня не спорила, отцу его нравилась. Подругам, с которыми пила чинный чай, мать и о ней заговорила, как о сервизе, может, и не очень-то ценном, но милом.

А после вуза сын поехал на три месяца на Филиппины – на практику, что-то вроде интернатуры; там – бедность, а тут – гуманитарный проект.

И к чертям собачьим полетели все прежние планы.

Он привез с Филиппин жену.

Бронзово-темная, круглолицая девушка была белозуба, смешлива, способна к языкам – в больнице они и познакомились, где оба практиковались каждый в своем: он – врач, она – менеджер. Их женитьба не была скоропалительной: сын аптекаря уезжал домой, возвращался назад на Филиппины, строил планы – он звал в свою дальнюю жизнь пухлую девушку цвета темной бронзы. Теми же словами, возможно, как отец его – это в крови. Та стала учить еще один иностранный язык, планируя сделать его домашним, и наконец приехала с визитом в поселок, в семью аптекаря. Отец был сразу ею очарован, мать – поражена.

Она была поражена, она была поражена в самое сердце. Она стала чаще проведывать мать – в деревне, на родине у нее был свой небольшой дачный домик, который аптекарь купил ей по причине довольно грустной, о чем ниже.

Мать ее еще была жива, они были друг другу подругами. Не исключаю, только они и были. На что жаловалась матери дочь? Дрожал ли мелкий ее подбородок? Смотрела ли так, словно должны бросить в нее камень? Треснул мир, развалился, и непонятно, что же делать.

– Я же парадный сын, и тут такое, – говорил дядьям старший сын их старшей сестры (как сложно все у этой семьи). Он не чувствовал в оправданиях необходимости. Он, вероятно, однолюб, как отец его, а упрям, как оба родителя вместе. Было так, как он захотел.

Так надо.

Свадьбу играли дважды: здесь и там.

Там, на Филиппинах, он по местному обычаю надел рубашку из ананасовых волокон: расшитую на груди белыми шнурами, а в остальном просвечивающую, стоящую колом. Аптекарь на свадьбе сына был в похожей рубашке, только она была из банановых листьев, а под рубашку он надел майку белую, стесняясь голоты, от чего на фотографиях выглядел как-то особенно нелепо.

С детьми медлить не стали.

Вначале девочка, потом – и полутора лет не прошло – мальчик. Красавец-муж любил свою красавицу-жену, она любила его, они хотели друг от друга детей и могли себе в этой радости не отказывать.

Но любовь любовью, а драма приходит, когда и куда хочет.

У мальчика их, второго ребенка, была беда с почками. Врожденный дефект.

К своей первой внучке отнеслась аптекарша просто – проведывала, дарила вежливые подарки, говорила нужные слова, и – сорвалась, до крови ободрала она свое сердце, узнав о беде маленького, внука второго.

Ждала ли внука, жаждала? Может и в роддоме у невестки не была. Она не объявляла войны – не из тех, кто спорит. Но приехала сразу, узнав о диагнозе. Нужна была операция, затем еще одна, и другая, третья, – вмешательства серьезные, сложные, дорогие (а шансы невелики). Не работает там ничего, как следует. Надо вскрывать маленького, резать маленького, вшивать и вживлять.

Маленький. Бедный. Так жалко. Сердце напополам.

И сырым мясом вспухало обычно спокойное, самодовольное это лицо, когда вспоминала она, как ехала, как сидела, везла, просила, ждала, молила, платила-платила-платила.

Она могла себе позволить. Но платила б, если б и не могла.

Она выходила внука, как выхаживала других, как себя поставила на ноги. После сорока у нее нашли рак груди, долго лечили – но вылечилась она не только потому, что выполняла предписания. Она умела командовать, а болезнь – она ж не упрямый сын, болезнь отступила, сдалась. Муж, испугавшись, купил дачу, в деревне, рядом с ее матерью – только живи.

Вот и мальчик, внук аптекарши, выжил, хоть и сделался балованным, капризным. Ему теперь можно все в доме у бабушки. Добрался ли уже до сервиза? Цел ли дорогущий японский фарфор?

Они несколько раз были на Филиппинах. «Это прекрасная страна», – говорит теперь аптекарь, он даже слишком горячо об этом говорит, добавляя неизменно, что Филиппины поставляют миру не только нянек, но и другого сорта женщин.

Аптекарша тоже хвалит Филиппины и невестку ценит все громче: талант к языкам, трудолюбива, активна, отзывчива, много подруг – и это в чужой совершенно стране. Об экзотической красоте ее не говорит, но разумеет ее, конечно: это же ее сына супруга, она ж вторая половина ее сына.

Они – аптекарь и жена его, аптекарша – скоро едут в Гонконг.

У филиппинки подруга есть, она из гонконгских китайцев. Младший брат приехал в гости к старшему: к врачу – будущий юрист, тоже перспективный, как и все дети в доме аптекаря. Он увидел китаянку, пал, позвал ее замуж. Скоро свадьба.

Скоро мать его, мелким подбородком ныряя, будет и о новой невестке говорить, как хороша она, как исключительна, в их семье не бывает иначе и, слушая эту самодовольную чушь, легко будет рассердиться, как та шепотливая невестка. Фыркнуть «принцесса», фыркнуть «да, что она знает, всю жизнь, как в масле сыр».

А внуки-то вот они. Темная матери кожа и бабушкин уточкой нос. Живые все, здоровые. Мальчик мог бы умереть, а он сидит на высоком стуле за парадным столом, вертит чернявой головенкой, блестит весело, как шоколадка, болтает ножками. Бабка, шурша фижмами своих сложных платьев, гордится им особенно.

Этот мальчик – при всяком случае дает понять щеголеватая аптекарша – большая редкость.

Как тот сервиз, в общем. Понятно же почему.