Текст книги "Тёплый хлеб"

К. Г. Паустовский
Тёплый хлеб

© Паустовский К. Г., насл., 2020

© Сазонов А. П., ил. насл., 2020

© ООО «Издательство АСТ», 2020

* * *

Тёплый хлеб

Когда́ кавалери́сты проходи́ли че́рез дере́вню Бережки́, неме́цкий снаря́д разорва́лся на око́лице и ра́нил в но́гу вороно́го коня́. Команди́р оста́вил ра́неного коня́ в дере́вне, а отря́д ушёл да́льше, пыля́ и позва́нивая удила́ми, – ушёл, закати́лся за ро́щи, за холмы́, где ве́тер кача́л спе́лую рожь.

Коня́ взял к себе́ ме́льник Панкра́т. Ме́льница давно́ не рабо́тала, но мучна́я пыль наве́ки въе́лась в Панкра́та. Она́ лежа́ла се́рой ко́ркой на его́ ва́тнике и карту́зе. И́з-под карту́за посма́тривали на всех бы́стрые глаза́ ме́льника. Панкра́т был ско́рый на рабо́ту, серди́тый стари́к, и ребя́та счита́ли его́ колдуно́м.

Панкра́т вы́лечил коня́. Конь оста́лся при ме́льнице и терпели́во вози́л гли́ну, наво́з и же́рди – помога́л Панкра́ту чини́ть плоти́ну.

Панкра́ту тру́дно бы́ло прокорми́ть коня́, и конь на́чал ходи́ть по двора́м побира́ться. Постои́т, пофы́ркает, постучи́т мо́рдой в кали́тку, и, гляди́шь, ему́ вы́несут свеко́льной ботвы́, и́ли чёрствого хле́ба, и́ли, случа́лось да́же, сла́дкую морко́вку. По дере́вне говори́ли, что конь ниче́й, а верне́е, обще́ственный, и ка́ждый счита́л свое́й обя́занностью его́ покорми́ть. К тому́ же конь – ра́неный, пострада́л от врага́.

Жил в Бережка́х со свое́й ба́бкой ма́льчик Фи́лька по про́звищу Ну Тебя́. Фи́лька был молчали́вый, недове́рчивый, и люби́мым его́ выраже́нием бы́ло: «Да ну́ тебя!» Предлага́л ли ему́ сосе́дский мальчи́шка походи́ть на ходу́лях и́ли поиска́ть позелене́вшие патро́ны, Фи́лька отвеча́л серди́тым ба́сом: «Да ну тебя́! Ищи́ сам!» Когда́ ба́бка выгова́ривала ему́ за нела́сковость, Фи́лька отвора́чивался и бормота́л: «Да ну тебя́! Надое́ла!»

Зима́ в э́тот год стоя́ла тёплая. В во́здухе висе́л дым. Снег выпада́л и то́тчас та́ял. Мо́крые воро́ны сади́лись на печны́е тру́бы, что́бы обсо́хнуть, толка́лись, ка́ркали друг на друга́. О́коло ме́льничного лотка́ вода́ не замерза́ла, а стоя́ла чёрная, ти́хая, и в ней кружи́лись льди́нки.

Панкра́т почини́л к тому́ вре́мени ме́льницу и собира́лся моло́ть хлеб, – хозя́йки жа́ловались, что мука́ конча́ется, оста́лось у ка́ждой на два-три дня, а зерно́ лежи́т немо́лотое.

В оди́н из таки́х тёплых се́рых дней ра́неный конь постуча́л мо́рдой в кали́тку к Фи́лькиной ба́бке. Ба́бки не́ было до́ма, а Фи́лька сиде́л за столо́м и жева́л кусо́к хле́ба, кру́то посы́панный со́лью.

Фи́лька не́хотя встал, вы́шел за кали́тку. Конь переступи́л с ноги́ на́ ногу и потяну́лся к хле́бу. «Да ну́ тебя! Дья́вол!» – кри́кнул Фи́лька и нао́тмашь уда́рил коня́ по губа́м. Конь отшатну́лся, замота́л голово́й, а Фи́лька заки́нул хлеб далеко́ в ры́хлый снег и закрича́л:

– На вас не напасёшься, на христара́дников! Вон твой хлеб! Иди́, копа́й его́ мо́рдой и́з-под сне́га! Иди́, копа́й!

И вот по́сле э́того злора́дного о́крика и случи́лись в Бережка́х те удиви́тельные дела́, о каки́х и сейча́с лю́ди говоря́т, пока́чивая голова́ми, потому́ что са́ми не зна́ют, бы́ло ли э́то и́ли ничего́ тако́го не́ было.

Слеза́ скати́лась у коня́ из глаз. Конь заржа́л жа́лобно, протя́жно, взмахну́л хвосто́м, и то́тчас в го́лых дере́вьях, в и́згородях и печны́х тру́бах завы́л, засвисте́л пронзи́тельный ве́тер, вздул снег, запороши́л Фи́льке го́рло. Фи́лька бро́сился обра́тно в дом, но ника́к не мог найти́ крыльца́ – так уже́ мело́ круго́м и хлеста́ло в глаза́. Лете́ла по́ ветру мёрзлая соло́ма с крыш, лома́лись скворе́чни, хло́пали ото́рванные ста́вни. И всё вы́ше взвива́лись столбы́ сне́жной пы́ли с окре́стных поле́й, несли́сь на дере́вню, шурша́, крутя́сь, перегоня́я друг друга́.

Фи́лька вскочи́л, наконе́ц, в и́збу, припёр дверь, сказа́л: «Да ну́ тебя!» – и прислу́шался. Реве́ла, обезу́мев, мете́ль, но сквозь её рёв Фи́лька слы́шал то́нкий и коро́ткий свист – так свисти́т ко́нский хвост, когда́ рассе́рженный конь бьёт им себя́ по бока́м.

Мете́ль начала́ затиха́ть к ве́черу, и то́лько тогда́ смогла́ добра́ться к себе́ в избу́ от сосе́дки Фи́лькина ба́бка. А к но́чи не́бо зазелене́ло, как лёд, звёзды примёрзли к небе́сному сво́ду, и колю́чий моро́з прошёл по дере́вне. Никто́ его́ не ви́дел, но ка́ждый слы́шал скрип его́ ва́ленок по твёрдому сне́гу, слы́шал, как моро́з, озору́я, сти́скивал то́лстые брёвна в сте́нах, и они́ треща́ли и ло́пались.

Ба́бка, пла́ча, сказа́ла Фи́льке, что наверняка́ уже́ замёрзли коло́дцы и тепе́рь их ждёт немину́чая смерть. Воды́ нет, мука́ у всех вы́шла, а ме́льница рабо́тать тепе́рь не смо́жет, потому́ что река́ засты́ла до са́мого дна.

Фи́лька то́же запла́кал от стра́ха, когда́ мы́ши на́чали выбега́ть из по́дпола и хорони́ться под пе́чкой в соло́ме, где ещё остава́лось немно́го тепла́. «Да ну́ вас! Прокля́тые!» – крича́л он на мыше́й, но мы́ши всё ле́зли из по́дпола. Фи́лька забра́лся на печь, укры́лся тулу́пчиком, весь тря́сся и слу́шал причита́ния ба́бки.

– Сто лет наза́д упа́л на на́шу окру́гу тако́й же лю́тый моро́з, – говори́ла ба́бка. – Заморо́зил коло́дцы, поби́л птиц, вы́сушил до ко́рня леса́ и сады́. Де́сять лет по́сле того́ не цвели́ ни дере́вья, ни тра́вы. Семена́ в земле́ пожу́хли и пропа́ли. Го́лая стоя́ла на́ша земля́. Обега́л её стороно́й вся́кий зверь – боя́лся пусты́ни.

– Отчего́ же стря́сся тот моро́з? – спроси́л Фи́лька.

– От зло́бы людско́й, – отве́тила ба́бка. – Шёл че́рез на́шу дере́вню ста́рый солда́т, попроси́л в избе́ хле́ба, а хозя́ин, злой мужи́к, за́спанный, крикли́вый, возьми́ и дай одну́ то́лько чёрствую ко́рку. И то не дал в ру́ки, а швырну́л на́ пол и говори́т: «Вот тебе́! Жуй!» – «Мне хлеб с по́лу подня́ть невозмо́жно, – говори́т солда́т. – У меня́ вме́сто ноги́ деревя́шка». – «А но́гу куда́ дева́л?» – спра́шивает мужи́к. «Утеря́л я но́гу на Балка́нских гора́х в туре́цкой бата́лии», – отвеча́ет солда́т. «Ничего́. Раз дю́же голо́дный – поды́мешь, – засмея́лся мужи́к. – Тут тебе́ камерди́неров не́ту». Солда́т покряхте́л, изловчи́лся, подня́л ко́рку и ви́дит – э́то не хлеб, а одна́ зелёная пле́сень. Оди́н яд! Тогда́ солда́т вы́шел на двор, сви́стнул – и враз сорвала́сь мете́ль, пурга́, бу́ря закружи́ла дере́вню, кры́ши посрыва́ла, а пото́м уда́рил лю́тый моро́з. И мужи́к тот по́мер.

– Отчего́ же он по́мер? – хри́пло спроси́л Фи́лька.

– От охлажде́ния се́рдца, – отве́тила ба́бка, помолча́ла и доба́вила: – Знать, и ны́нче завёлся в Бережка́х дурно́й челове́к, оби́дчик, и сотвори́л зло́е де́ло. Оттого́ и моро́з.

– Чего́ ж тепе́рь де́лать, ба́бка? – спроси́л Фи́лька и́з-под тулу́па. – Неу́жто помира́ть?

– Заче́м помира́ть? Наде́яться на́до.

– На что?

– На то, что попра́вит дурно́й челове́к своё злоде́йство.

– А как его́ испра́вить? – спроси́л, всхли́пывая, Фи́лька.

– А об э́том Панкра́т зна́ет, ме́льник. Он стари́к хи́трый, учёный. Его́ спроси́ть на́до. Да неу́жто в таку́ю сту́жу до ме́льницы добежи́шь? Сра́зу кровь остано́вится.

– Да ну́ его, Панкра́та! – сказа́л Фи́лька и зати́х.

Но́чью он слез с печи́. Ба́бка спала́, си́дя на ла́вке. За о́кнами во́здух был си́ний, густо́й, стра́шный. В чи́стом не́бе над осокоря́ми стоя́ла луна́, у́бранная, как неве́ста, ро́зовыми венца́ми.

Фи́лька запахну́л тулу́пчик, вы́скочил на у́лицу и побежа́л к ме́льнице. Снег пел под нога́ми, бу́дто арте́ль весёлых пи́льщиков пили́ла под ко́рень берёзовую ро́щу за реко́й. Каза́лось, во́здух замёрз и ме́жду землёй и луно́й оста́лась одна́ пустота́ – жгу́чая и така́я я́сная, что е́сли бы подняло́ пыли́нку на киломе́тр от земли́, то и её бы́ло бы ви́дно и она́ свети́лась бы и мерца́ла, как ма́ленькая звезда́.

Чёрные и́вы о́коло ме́льничной плоти́ны поседе́ли от сту́жи. Ве́тки их поблёскивали, как стекля́нные. Во́здух коло́л Фи́льке грудь. Бежа́ть он уже́ не мог, а тяжело́ шёл, загреба́я снег ва́ленками.

Фи́лька постуча́л в око́шко Панкра́товой избы́. То́тчас в сара́е за избо́й заржа́л и заби́л копы́том ра́неный конь. Фи́лька о́хнул, присе́л от стра́ха на ко́рточки, затаи́лся. Панкра́т отвори́л дверь, схвати́л Фи́льку за ши́ворот и втащи́л в избу́.

– Сади́сь к пе́чке, – сказа́л он. – Расска́зывай, пока́ не замёрз.

Фи́лька, пла́ча, рассказа́л Панкра́ту, как он оби́дел ра́неного коня́ и как и́з-за э́того упа́л на дере́вню моро́з.

– Да́-а, – вздохну́л Панкра́т, – пло́хо твоё де́ло! Выхо́дит, что и́з-за тебя́ всем пропада́ть. Заче́м коня́ оби́дел? За что? Бессмы́сленный ты граждани́н!

Фи́лька сопе́л, вытира́л рукаво́м глаза́.

– Ты брось реве́ть! – стро́го сказа́л Панкра́т. – Реве́ть вы все мастера́. Чуть что нашко́дил – сейча́с в рёв. Но то́лько в э́том я смы́сла не ви́жу. Ме́льница моя́ стои́т, как запа́янная моро́зом наве́ки, а муки́ нет, и воды́ нет, и что нам приду́мать – неизве́стно.

– Чего́ же мне тепе́рь де́лать, де́душка Панкра́т? – спроси́л Фи́лька.

– Изобрести́ спасе́ние от сту́жи. Тогда́ пе́ред людьми́ не бу́дет твое́й вины́. И пе́ред ра́неной ло́шадью – то́же. Бу́дешь ты чи́стый челове́к, весёлый. Ка́ждый тебя́ по плечу́ потре́плет и прости́т. Поня́тно?

– Поня́тно, – отве́тил упа́вшим го́лосом Фи́лька.

– Ну, вот и приду́май. Даю́ тебе́ сро́ку час с че́твертью.

В сеня́х у Панкра́та жила́ соро́ка. Она́ не спала́ от хо́лода, сиде́ла на хомуте́ – подслу́шивала. Пото́м она́ бо́ком, озира́ясь, поскака́ла к ще́ли под две́рью. Вы́скочила нару́жу, пры́гнула на пери́льца и полете́ла пря́мо на юг. Соро́ка была́ о́пытная, ста́рая и наро́чно лете́ла у са́мой земли́, потому́ что от дереве́нь и лесо́в всё-таки тяну́ло тепло́м и соро́ка не боя́лась замёрзнуть. Никто́ её не ви́дел, то́лько лиси́ца в оси́новом яру́ вы́сунула мо́рду из норы́, повела́ но́сом, заме́тила, как тёмной те́нью пронесла́сь по не́бу соро́ка, шара́хнулась обра́тно в но́ру и до́лго сиде́ла, почёсываясь и сообра́жая, – куда́ ж э́то в таку́ю стра́шную ночь подала́сь соро́ка?

А Фи́лька в э́то вре́мя сиде́л на ла́вке, ёрзал, приду́мывал.

– Ну, – сказа́л, наконе́ц, Панкра́т, зата́птывая махо́рочную цига́рку, – вре́мя твоё вы́шло. Выкла́дывай! Льго́тного сро́ка не бу́дет.

– Я, де́душка Панкра́т, – сказа́л Фи́лька, – как рассветёт, соберу́ со всей дере́вни ребя́т. Возьмём мы ломы́, пе́шни, топоры́, бу́дем руби́ть лёд у лотка́ о́коло ме́льницы, пока́мест не дору́бимся до воды́ и не потечёт она́ на колесо́. Как пойдёт вода́, ты пуска́й ме́льницу! Провернёшь колесо́ два́дцать раз, она́ разогре́ется и начнёт моло́ть. Бу́дет, зна́чит, и мука́, и вода́, и всео́бщее спасе́ние.

– Ишь ты, шу́стрый како́й! – сказа́л ме́льник. – Подо льдо́м, коне́чно, вода́ есть. А е́жели лёд толщино́й в твой рост, что ты бу́дешь де́лать?

– Да ну его́! – сказа́л Фи́лька. – Пробьём мы, ребя́та, и тако́й лёд!

– А е́жели замёрзнете?

– Костры́ бу́дем жечь.

– А е́жели не соглася́тся ребя́та за твою́ дурь распла́чиваться свои́м горбо́м? Е́жели ска́жут: «Да ну́ его! Сам винова́т – пусть сам лёд и ска́лывает».

– Соглася́тся! Я их умолю́. На́ши ребя́та – хоро́шие.

– Ну, валя́й, собира́й ребя́т. А я со старика́ми потолку́ю. Мо́жет, и старики́ натя́нут рукави́цы да возьму́тся за ломы́.

В моро́зные дни со́лнце восхо́дит багро́вое, в тяжёлом дыму́. И в э́то у́тро подняло́сь над Бережка́ми тако́е со́лнце. На реке́ был слы́шен ча́стый стук ломо́в. Треща́ли костры́. Ребя́та и старики́ рабо́тали с са́мого рассве́та, ска́лывали лёд у ме́льницы! И никто́ сгоряча́ не заме́тил, что по́сле полу́дня не́бо затяну́лось ни́зкими облака́ми и заду́л по седы́м и́вам ро́вный и тёплый ве́тер. А когда́ заме́тили, что перемени́лась пого́да, ве́тки ив уже́ отта́яли, и ве́село, гу́лко зашуме́ла за реко́й мо́края берёзовая ро́ща. В во́здухе запа́хло весно́й, наво́зом.

Ве́тер дул с ю́га. С ка́ждым ча́сом станови́лось всё тепле́е. С крыш па́дали и со зво́ном разбива́лись сосу́льки. Воро́ны вы́лезли и́з-под застре́х и сно́ва обсыха́ли на тру́бах, толка́лись, ка́ркали.

Не́ было то́лько ста́рой соро́ки. Она́ прилете́ла к ве́черу, когда́ от теплоты́ лёд на́чал оседа́ть, рабо́та у ме́льницы пошла́ бы́стро и показа́лась пе́рвая полынья́ с тёмной водо́й.

Мальчи́шки стащи́ли треу́хи и прокрича́ли «ура́». Панкра́т говори́л, что е́сли бы не тёплый ве́тер, то, пожа́луй, и не обколо́ть бы лёд ребя́там и старика́м. А соро́ка сиде́ла на раки́те над плоти́ной, треща́ла, трясла́ хвосто́м, кла́нялась на все сто́роны и что́-то расска́зывала, но никто́, кро́ме воро́н, её не по́нял. А соро́ка расска́зывала, что она́ долете́ла до тёплого мо́ря, где спал в гора́х ле́тний ве́тер, разбуди́ла его́, натреща́ла ему́ про лю́тый моро́з и упроси́ла его́ прогна́ть э́тот моро́з, помо́чь лю́дям.

Ве́тер бу́дто бы не осме́лился отказа́ть ей, соро́ке, и заду́л, понёсся над поля́ми, посви́стывая и посме́иваясь над моро́зом. И е́сли хороше́нько прислу́шаться, то уже́ слы́шно, как по овра́гам под сне́гом бурли́т-журчи́т тёплая вода́, мо́ет ко́рни брусни́ки, лома́ет лёд на реке́.

Всем изве́стно, что соро́ка – са́мая болтли́вая пти́ца на све́те, и потому́ воро́ны ей не пове́рили – пока́ркали то́лько ме́жду собо́й, что вот, мол, опя́ть заврала́сь ста́рая.

Так до сих пор никто́ и не зна́ет, пра́вду ли говори́ла соро́ка, и́ли всё э́то она́ вы́думала от хвастовства́. Одно́ то́лько изве́стно, что к ве́черу лёд тре́снул, разошёлся, ребя́та и старики́ нажа́ли – и в ме́льничный лото́к хлы́нула с шу́мом вода́.

Ста́рое колесо́ скри́пнуло – с него́ посы́пались сосу́льки – и ме́дленно поверну́лось. Заскрежета́ли жернова́, пото́м колесо́ поверну́лось быстре́е, ещё быстре́е, и вдруг вся ста́рая ме́льница затрясла́сь, заходи́ла ходуно́м и пошла́ стуча́ть, скрипе́ть, моло́ть зерно́.

Панкра́т сы́пал зерно́, а и́з-под же́рнова лила́сь в мешки́ горя́чая мука́. Же́нщины окуна́ли в неё озя́бшие ру́ки и смея́лись.

По всем двора́м коло́ли зво́нкие берёзовые дрова́. И́збы свети́лись от жа́ркого печно́го огня́. Же́нщины меси́ли туго́е сла́дкое те́сто. И всё, что бы́ло живо́го в и́збах, – ребя́та, ко́шки, да́же мы́ши, – всё э́то верте́лось о́коло хозя́ек, а хозя́йки шлёпали ребя́т по спине́ бе́лой от муки́ руко́й, что́бы не ле́зли в са́мую квашню́ и не меша́лись.

Но́чью по дере́вне стоя́л тако́й за́пах тёплого хле́ба с румя́ной ко́ркой, с пригоре́вшими к до́нцу капу́стными ли́стьями, что да́же лиси́цы вы́лезли из нор, сиде́ли на снегу́, дрожа́ли и тихо́нько скули́ли, сообра́жая, как бы словчи́ться стащи́ть у люде́й хоть кусо́чек э́того чуде́сного хле́ба.

На сле́дующее у́тро Фи́лька пришёл вме́сте с ребя́тами к ме́льнице. Ве́тер гнал по си́нему не́бу ры́хлые ту́чи и не дава́л им ни на мину́ту перевести́ дух, и потому́ по земле́ несли́сь впереме́жку то холо́дные те́ни, то горя́чие со́лнечные пя́тна.

Фи́лька тащи́л буха́нку све́жего хле́ба, а совсе́м ма́ленький ма́льчик Нико́лка держа́л деревя́нную соло́нку с кру́пной жёлтой со́лью. Панкра́т вы́шел на поро́г, спроси́л:

– Что за явле́ние? Мне, что ли, хлеб-соль подно́сите? За каки́е таки́е заслу́ги?

– Да нет! – закрича́ли ребя́та. – Тебе́ бу́дет осо́бо. А э́то ра́неному коню́. От Фи́льки. Помири́ть мы их хоти́м.

– Ну что ж, – сказа́л Панкра́т. – Не то́лько челове́ку извине́ние тре́буется. Сейча́с я вам коня́ предста́влю в нату́ре.

Панкра́т отвори́л воро́та сара́я, вы́пустил коня́. Конь вы́шел, вы́тянул го́лову, заржа́л – учу́ял за́пах све́жего хле́ба. Фи́лька разломи́л буха́нку, посоли́л хлеб из соло́нки и протяну́л коню́. Но конь хле́ба не взял, на́чал ме́лко перебира́ть нога́ми, попя́тился в сара́й. Испуга́лся Фи́лька. Тогда́ Фи́лька пе́ред всей дере́вней гро́мко запла́кал. Ребя́та зашепта́лись и прити́хли, а Панкра́т потрепа́л коня́ по ше́е и сказа́л:

– Не пужа́йся, Ма́льчик! Фи́лька – не злой челове́к. Заче́м же его́ обижа́ть? Бери́ хлеб, мири́сь!

Конь помота́л голово́й, поду́мал, пото́м осторо́жно вы́тянул ше́ю и взял, наконе́ц, хлеб из рук Фи́льки мя́гкими губа́ми. Съел оди́н кусо́к, обню́хал Фи́льку и взял второ́й кусо́к. Фи́лька ухмыля́лся сквозь слёзы, а конь жева́л хлеб, фы́ркал. А когда́ съел весь хлеб, положи́л го́лову Фи́льке на плечо́, вздохну́л и закры́л глаза́ от сы́тости и удово́льствия.

Все улыба́лись, ра́довались. То́лько ста́рая соро́ка сиде́ла на раки́те и серди́то треща́ла: должно́ быть, опя́ть хва́сталась, что э́то ей одно́й удало́сь помири́ть коня́ с Фи́лькой. Но никто́ её не слу́шал и не понима́л, и сорока́ от э́того серди́лась всё бо́льше и треща́ла как пулемёт.

Дремучий медведь

Сын ба́бки Ани́сьи, по про́звищу Пе́тя-большо́й, поги́б на войне́, и оста́лся с ба́бкой жить её вну́чек, сын Пе́ти-большо́го – Пе́тя-ма́ленький. Мать Пе́ти-ма́ленького, Да́ша, умерла́, когда́ ему́ бы́ло два го́да, и Пе́тя-ма́ленький её совсе́м позабы́л, кака́я она́ была́.

– Всё тормоши́ла тебя́, весе-ли́ла, – говори́ла ба́бка Ани́сья, – да, ви́дишь ты, застуди́лась о́сенью и померла́. А ты весь в неё. То́лько она́ была́ говорли́вая, а ты у меня́ дичо́к. Всё хоро́нишься по угла́м да ду́маешь. А ду́мать тебе́ ра́но. Успе́ешь за жизнь наду́маться. Жизнь до́лгая, в ней вон ско́лько дней! Не сочтёшь.

Когда́ Пе́тя-ма́ленький подро́с, ба́бка Ани́сья определи́ла его́ пасти́ колхо́зных теля́т.

Теля́та бы́ли как на подбо́р, лопоу́хие и ла́сковые. То́лько оди́н, по и́мени Мужичо́к, бил Пе́тю шерсти́стым лбом в бок и брыка́лся. Пе́тя гоня́л теля́т пасти́сь на Высо́кую ре́ку. Ста́рый пасту́х Семён-чаёвник подари́л Пе́те рожо́к, и Пе́тя труби́л в него́ над реко́й, склика́л теля́т.

А река́ была́ така́я, что лу́чше, должно́ быть, не найдёшь. Берега́ круты́е, все в колоси́стых тра́вах, в дерева́х. И каки́х то́лько дере́в не́ было на Высо́кой реке́! В ины́х места́х да́же в по́лдень бы́ло па́смурно от ста́рых ив. Они́ окуна́ли в во́ду могу́чие свои́ ве́тви, и и́вовый лист – у́зкий, сере́бряный, вро́де ры́бки укле́йки, – дрожа́л в бегу́чей воде́. А вы́йдешь и́з-под чёрных ив – и уда́рит с поля́н таки́м све́том, что зажму́ришь глаза́. Ро́щицы молоды́х оси́н толпя́тся на берегу́, и все оси́новые ли́стья дру́жно блестя́т на со́лнце.

Ежеви́ка на крутоя́рах так кре́пко хвата́ла Пе́тю за́ ноги, что он до́лго вози́лся и сопе́л от нату́ги, пре́жде чем мог отцепи́ть колю́чие пле́ти. Но никогда́ он, осердя́сь, не хлеста́л ежеви́ку па́лкой и не топта́л нога́ми, как все остальны́е мальчи́шки.

На Высо́кой реке́ жи́ли бобры́. Ба́бка Ани́сья и Семён-чаёвник стро́го наказа́ли Пе́те не подходи́ть к бобро́вым но́рам. Потому́ что бобёр – зверь стро́гий, самостоя́тельный, мальчи́шек дереве́нских во́все не бои́тся и мо́жет так хвати́ть за́ ногу, что на всю жизнь оста́нешься хромо́й. Но Пе́те была́ больша́я охо́та погляде́ть на бобро́в, и потому́ он бли́же к ве́черу, когда́ бобры́ вылеза́ли из нор, стара́лся сиде́ть тихо́нько, что́бы не напуга́ть сторо́жкого зве́ря.

Одна́жды Пе́тя ви́дел, как бобёр вы́лез из воды́, сел на берегу́ и на́чал тере́ть себе́ ла́пами грудь, драть её и́зо всех сил, суши́ть. Пе́тя засмея́лся, а бобёр огляну́лся на него́, зашипе́л и нырну́л в во́ду.

А друго́й раз вдруг с гро́хотом и пле́ском обру́шилась в ре́ку ста́рая ольха́. То́тчас под водо́й мо́лниями полете́ли испу́ганные плоти́цы. Пе́тя подбежа́л к ольхе́ и уви́дел, что она́ прогры́зена бобро́выми зуба́ми до сердцеви́ны, а в воде́ на ве́тках ольхи́ сидя́т эти́ са́мые бобры́ и жую́т ольхо́вую кору́. Тогда́ Семёнчаёвник рассказа́л Пе́те, что бобёр сперва́ подта́чивает де́рево, пото́м нажима́ет на него́ плечо́м, ва́лит и пита́ется э́тим де́ревом ме́сяц и́ли два, гля́дя по тому́, то́лстое оно́ и́ли не тако́е уж и то́лстое, как хоте́лось бобру́.

В густоте́ ли́стьев над Высо́кой реко́й всегда́ бы́ло беспоко́йно. Там хлопота́ли ра́зные пти́цы, а дя́тел, похо́жий на се́льского почтаря́ Ива́на Афана́сьевича – тако́й же остроно́сый и с шу́стрым чёрным гла́зом, – колоти́л и колоти́л со всего́ разма́ху клю́вом по сухо́му осоко́рю. Уда́рит, отдёрнет го́лову, погляди́т, приме́рится, зажму́рит глаза́ и опя́ть так уда́рит, что осоко́рь от маку́шки до корне́й загуди́т. Пе́тя всё удивля́лся – до чего́ кре́пкая голова́ у дя́тла! Весь день стучи́т по де́реву – не теря́ет весёлости.

«Мо́жет, голова́ у него́ и не боли́т, – ду́мал Пе́тя, – но звон в ней стои́т наверняка́ здоро́вый. Шу́тка ли – бить и бить це́лый день! Как то́лько черепу́шка выде́рживает!»

Пони́же птиц, над вся́кими цвета́ми: и зо́нтичными, и крестоцве́тными, и са́мыми неви́дными, как, ска́жем, подоро́жник, – лета́ли ворси́стые шмели́, пчёлы и стреко́зы.

Шмели́ не обраща́ли на Пе́тю внима́ния, а стреко́зы остана́вливались в во́здухе и, постре́ливая кры́лышками, рассма́тривали его́ вы́пуклыми глази́щами, бу́дто поду́мывали: уда́рить ли его́ в лоб со всего́ налёта, пугну́ть с бе́рега и́ли не сто́ит с таки́м ма́леньким свя́зываться?

И в воде́ то́же бы́ло хорошо́. Смо́тришь на неё с бе́рега – и так и подмыва́ет нырну́ть и погляде́ть: что там, в глубо́кой глубине́, где кача́ются во́доросли? И всё чу́дится, что ползёт по дну рак величино́й с ба́бкино коры́то, растопы́рил кле́шни, а ры́бы пя́тятся от него́, пома́хивают хвоста́ми.

Постепе́нно и зве́ри и пти́цы привы́кли к Пе́те и, быва́ло, прислу́шивались по утра́м: когда́ же запоёт за куста́ми его́ рожо́к? Снача́ла они́ привы́кли к Пе́те, а пото́м полюби́ли его́ за то, что не озорова́л: не сбива́л па́лками гнёзд, не свя́зывал стреко́з за ла́пки ни́ткой, не швыря́л в бобро́в камня́ми и не трави́л ры́бу еду́чей и́звестью.

Дере́вья тихо́нько шуме́ли навстре́чу Пе́те – по́мнили, что ни ра́зу он не сгиба́л, как други́е мальчи́шки, то́неньких оси́нок до са́мой земли́, что́бы полюбова́ться, как они́, вы́прямившись, до́лго дрожа́т от бо́ли и шелестя́т – жа́луются ли́стьями.

Сто́ило Пе́те раздви́нуть ве́тки и вы́йти на бе́рег, как сра́зу начина́ли щёлкать пти́цы, шмели́ взлета́ли и покри́кивали: «С доро́ги! С доро́ги!», ры́бы выска́кивали из воды́, что́бы похва́статься пе́ред Пе́тей пёстрой чешуёй, дя́тел так ударя́л по осоко́рю, что бобры́ поджима́ли хвосты́ и семени́ли в но́ры. Вы́ше всех птиц взлета́л жа́воронок и пуска́л таку́ю трель, что си́ний колоко́льчик то́лько кача́л голово́й.

– Вот и я! – говори́л Пе́тя, ста́скивал ста́рую шапчо́нку и вытира́л е́ю мо́крые от росы́ щёки. – Здра́вствуйте!

– Дра! Дра! – отвеча́ла за всех воро́на. Ника́к она́ не могла́ вы́учить до конца́ тако́е просто́е челове́ческое слово́, как «здра́вствуйте». На э́то не хвата́ло у неё воро́ньей па́мяти.

Все зве́ри и пти́цы зна́ли, что живёт за реко́й, в большо́м лесу́, ста́рый медве́дь и про́звище у того́ медве́дя Дрему́чий. Его́ шку́ра и впра́вду была́ похо́жа на дрему́чий лес: вся в жёлтых сосно́вых и́глах, в да́вленой брусни́ке и смоле́. И хоть ста́рый э́то был медве́дь и ко́е-где да́же седо́й, но глаза́ у него́ горе́ли, как светляки́, – зелёные, бу́дто у молодо́го.

Зве́ри ча́сто ви́дели, как медве́дь осторо́жно пробира́лся к реке́, высо́вывал из травы́ мо́рду и приню́хивался к теля́там, что пасли́сь на друго́м берегу́. Оди́н раз он да́же попро́бовал ла́пой во́ду и заворча́л. Вода́ была́ холо́дная – со дна реки́ би́ли ледяны́е ключи́, и медве́дь разду́мал переплыва́ть ре́ку. Не хоте́лось ему́ мочи́ть шку́ру.

Когда́ приходи́л медве́дь, пти́цы начина́ли отча́янно хло́пать кры́льями, дере́вья – шуме́ть, ры́бы – бить хвоста́ми по воде́, шмели́ – гро́зно гуде́ть, да́же лягу́шки подыма́ли тако́й крик, что медве́дь зажима́л у́ши ла́пами и мота́л голово́й.

А Пе́тя удивля́лся и смотре́л на не́бо: не обкла́дывает ли его́ ту́чами, не к дождю́ ли раскрича́лись зве́ри? Но со́лнце споко́йно плыло́ по не́бу. И то́лько два о́блачка стоя́ли в вышине́, столкну́вшись друг с дру́гом на просто́рной небе́сной доро́ге.

С ка́ждым днём медве́дь серди́лся всё сильне́е. Он голодова́л, брю́хо у него́ совсе́м отви́сло – одна́ ко́жа и шерсть. Ле́то вы́пало жа́ркое, без дожде́й. Мали́на в лесу́ посо́хла. Мураве́йник разро́ешь – так и там одна́ то́лько пыль.

– Беда́-а-а! – рыча́л медве́дь и вывора́чивал от зло́сти молоды́е со́сенки и берёзки. – Пойду́ задеру́ телка́. А пастушо́к засту́пится, я его́ придушу́ ла́пой – и весь разгово́р.

От теля́т вку́сно па́хло парны́м молоко́м, и бы́ли они́ совсе́м ря́дом – то́лько и де́ла, что переплы́ть каки́х-нибудь сто шаго́в.

«Неу́жто не переплыву́? – сомнева́лся медве́дь. – Да нет, пожа́луй, переплыву́. Мой дед, говоря́т, Во́лгу переплыва́л и то не боя́лся».

Ду́мал медве́дь, ду́мал, ню́хал во́ду, скрёб в заты́лке и, наконе́ц, реши́лся – пры́гнул в во́ду, а́хнул и поплы́л.

Пе́тя в то вре́мя лежа́л под кусто́м, а теля́та – глу́пые они́ ещё бы́ли – подня́ли го́лову, наста́вили у́ши и смо́трят: что э́то за ста́рый пень плывёт по реке́? А у медве́дя одна́ мо́рда торчи́т над водо́й. И така́я коря́вая э́та мо́рда, что с непривы́чки не то что тело́к, а да́же челове́к мо́жет приня́ть её за трухля́вый пень.

Пе́рвой по́сле теля́т заме́тила медве́дя воро́на.

– Каррау́л! – кри́кнула она́ так отча́янно, что сра́зу охри́пла. – Зве́ри, воррр!

Всполоши́лись все зве́ри. Пе́тя вскочи́л, ру́ки у него́ затрясли́сь, и урони́л он свой рожо́к в траву́ – посреди́не реки́ плыл, загреба́я когти́стыми ла́пами, ста́рый медве́дь, отплёвывался и рыча́л. А теля́та подошли́ уже́ к са́мому крутоя́ру, вы́тянули ше́и и смо́трят.

Закрича́л Пе́тя, запла́кал, схвати́л дли́нный свой кнут, размахну́лся. Кнут щёлкнул, бу́дто взорва́лся руже́йный патро́н. Да не доста́л кнут до медве́дя – уда́рил по воде́. Медве́дь скоси́л на Пе́тю глаз и зарыча́л:

– Погоди́, сейча́с вы́лезу на бережо́к – все ко́сти твои́ пересчита́ю. Что вы́думал – старика́ кнуто́м бить!

Подплы́л медве́дь к бе́регу, поле́з на крутоя́р к теля́там, обли́зывается. Пе́тя огляну́лся, кри́кнул: «Подсоби́те!» – и ви́дит: задрожа́ли все оси́ны и и́вы, и все пти́цы подняли́сь к не́бу. «Неу́жто все испуга́лись и никто́ мне тепе́рь не помо́жет?» – поду́мал Пе́тя.

А люде́й как назло́ никого́ ря́дом не́ту.

Но не успе́л он э́то поду́мать, как ежеви́ка вцепи́лась колю́чими свои́ми плетя́ми в медве́жьи ла́пы, и ско́лько медве́дь ни рва́лся, она́ его́ не пуска́ла. Де́ржит, а сама́ говори́т:

– Не-ет, брат, шу́тишь!

Ста́рая и́ва наклони́ла са́мую могу́чую ве́тку и начала́ и́зо всех сил хлеста́ть е́ю медве́дя по худы́м бока́м.

– Э́то что ж тако́е? – зарыча́л медве́дь. – Бунт? Я с тебя́ все ли́стья сдеру́, него́дница!

А и́ва всё хле́щет его́ и хле́щет. В э́то вре́мя дя́тел слете́л с де́рева, сел на медве́жью го́лову, потопта́лся, приме́рился и как долбанёт медве́дя по те́мени! У медве́дя позелене́ло в глаза́х, и жар прошёл от но́са до са́мого ко́нчика хвоста́. Взвыл медве́дь, испуга́лся на́смерть, во́ет и собстве́нного во́я не слы́шит, слы́шит оди́н хрип. Что тако́е? Ника́к медве́дь не догада́ется, что э́то шмели́ зале́зли ему́ в но́здри, в ка́ждую по три шмеля́, и сидя́т там, щеко́чут. Чихну́л медве́дь, шмели́ вы́летели, но тут же налете́ли пчёлы и на́чали язви́ть медве́дя в нос. А вся́кие пти́цы ту́чей вью́тся и выщи́пывают у него́ шку́ру волосо́к за волоско́м. Медве́дь на́чал ката́ться по земле́, отбива́ться ла́пами, закрича́л исто́шным го́лосом и поле́з обра́тно в ре́ку.

Ползёт, пя́тится за́дом, а у бе́рега уже́ хо́дит стопудо́вый о́кунь, погля́дывает на медве́дя, дожида́ется. Как то́лько медве́жий хвост окуну́лся в во́ду, о́кунь хвать, зацепи́л его́ свои́ми ста двадцатью́ зуба́ми, напружи́лся и потащи́л медве́дя в о́мут.

– Бра́тцы! – заора́л медве́дь, пуска́я пузыри́. – Сми́луйтесь! Отпусти́те! Сло́во даю́… до сме́рти сюда́ не приду́! И пастуха́ не оби́жу!

– Вот хлебнёшь бо́чку воды́, тогда́ не придёшь! – прохрипе́л о́кунь, не разжима́я зубо́в. – Уж я ли тебе́ пове́рю, Миха́йлыч, ста́рый обма́нщик!

То́лько хоте́л медве́дь пообеща́ть о́куню кувши́н ли́пового мёда, как са́мый драчли́вый ёрш на Высо́кой реке́, по и́мени Шипоя́д, разогна́лся, налете́л на медве́дя и засади́л ему́ в бок свой ядови́тый и о́стрый шип. Рвану́лся медве́дь, хвост оторва́лся, оста́лся у о́куня в зуба́х. А медве́дь нырну́л, вы́плыл и пошёл маха́ть сажёнками к своему́ бе́регу.

«Фу, – ду́мает, – дёшево я отде́лался! То́лько хвост потеря́л. Хвост ста́рый, обле́злый, мне от него́ никако́го то́лку».

Доплы́л до полови́ны реки́, ра́дуется, а бобры́ то́лько э́того и ждут. Как то́лько начала́сь завару́ха с медве́дем, они́ ки́нулись к высо́кой ольхе́ и тут же на́чали её грызть. И так за мину́ту подгры́зли, что держа́лась э́та ольха́ на одно́м то́нком шпеньке́.

Подгры́зли ольху́, ста́ли на за́дние ла́пы и ждут. Медве́дь плывёт, а бобры́ смо́трят – рассчи́тывают, когда́ он подплывёт под са́мый под уда́р э́той высоче́нной ольхи́. У бобро́в расчёт всегда́ ве́рный, потому́ что они́ еди́нственные зве́ри, что уме́ют стро́ить ра́зные хи́трые ве́щи – плоти́ны, подво́дные ходы́ и шалаши́.

Как то́лько подплы́л медве́дь к назна́ченному ме́сту, ста́рый бобёр кри́кнул:

– А ну, нажима́й!

Бобры́ дру́жно нажа́ли на ольху́, шпенёк тре́снул, и ольха́ загрохота́ла – обру́шилась в ре́ку. Пошла́ пе́на, буруны́, захлеста́ли во́лны и водоворо́ты. И так ло́вко рассчита́ли бобры́, что ольха́ са́мой середи́ной ствола́ угоди́ла медве́дю в спи́ну, а ве́тками прижа́ла его́ к илова́тому дну.

«Ну, тепе́рь кры́шка!» – поду́мал медве́дь. Он рвану́лся под водо́й и́зо всех сил, ободра́л бока́, замути́л всю ре́ку, но всё-таки вы́вернулся и вы́плыл.

Вы́лез на свой бе́рег и – где там отря́хиваться, не́когда! – пусти́лся бежа́ть по песку́ к своему́ ле́су. А позади́ крик, улюлю́канье. Бобры́ сви́щут в два па́льца. А воро́на так задохну́лась от хо́хота, что оди́н то́лько раз и прокрича́ла: «Дура́к», а бо́льше уже́ и крича́ть не могла́. Оси́нки ме́лко трясли́сь от сме́ха, а ёрш Шипоя́д разогна́лся, вы́скочил из воды́ и ли́хо плю́нул вслед медве́дю, да не доплю́нул – где там доплю́нуть при тако́м отчая́нном бе́ге!

Добежа́л медве́дь до ле́са, едва́ ды́шит. А тут, как на грех, де́вушки из Оку́лова пришли́ по грибы́. Ходи́ли они́ в лес всегда́ с пусты́ми бидо́нами от молока́ и па́лками, что́бы на слу́чай встре́чи со зве́рем пугну́ть его́ шу́мом.

Вы́скочил медве́дь на поля́ну, де́вушки увида́ли его́ – все враз завизжа́ли и так гро́хнули па́лками по бидо́нам, что медве́дь упа́л, ткну́лся мо́рдой в суху́ю траву́ и зати́х. Де́вушки, поня́тно, убежа́ли, то́лько пёстрые их ю́бки метну́лись в куста́х.

А медве́дь стона́л, стона́л, пото́м съел како́й-то гриб, что подверну́лся на зуб, отдыша́лся, вы́тер ла́пами пот и попо́лз на брю́хе в своё ло́гово. Залёг с горя́ спать на о́сень и зи́му. И зарёкся на всю жизнь не выходи́ть бо́льше из дрему́чего ле́са. И усну́л, хотя́ и поба́ливало у него́ то ме́сто, где был ото́рванный хвост.

Пе́тя посмотре́л вслед медве́дю, посмея́лся, пото́м взгляну́л на теля́т. Они́ ми́рно жева́ли траву́ и то оди́н, то друго́й чеса́ли копы́тцем за́дней ноги́ у себя́ за́ ухом.

Тогда́ Пе́тя стащи́л ша́пку и ни́зко поклони́лся дере́вьям, шмеля́м, реке́, ры́бам, пти́цам и бобра́м.