Текст книги "Расшифрованная жизнь. Мой геном, моя жизнь"

Уотсон все правильно понял. Я – примат.

Теперь, детально проанализировав свой геном, я прощаю Уотсону его вспышку. Позабыв о разнице между обезьянами и вообще приматами, Джим невольно предсказал открытие, сделанное полтора десятка лет спустя в результате анализа моей ДНК. Оказалось, некоторые части моего генома отсутствуют в геноме мыши и даже в эталонном геноме человека, расшифрованном благодаря моим исследованиям в компании Celera, зато обнаруживаются в геноме шимпанзе{30}30
  Хотя он основан на моей ДНК (на 60 %), он составлен из ДНК четырех других персон, работает «правило простого большинства».


[Закрыть]. На самом деле Джим, вероятно, хотел сказать что-то вроде: «У Крейга есть участки ДНК обезьяны, поэтому и любая другая обезьяна тоже может это сделать».

Мой коллега Сэмюэль Леви сделал это открытие, просматривая мой геном и сравнивая его с общим геномом, расшифрованном в Национальном центре биотехнологической информации (NCBI), и с геномами других созданий. Он нашел до 45 тысяч пар оснований генетического кода, которые находятся и в моем геноме, и в геноме шимпанзе, но не столь часто встречаются у других людей или даже у мышей или крыс. Общими для меня и обезьян являются дополнительные 500 пар оснований в участке ДНК на хромосоме 19, кодирующие так называемые «цинковые пальцы» – белок, который связывается с ДНК для регулирования работы генов{31}31
  И действительно, для гарантированно правильного покрытия этого участка было достаточно фрагментов ДНК, полученных методом дробовика.


[Закрыть]. И, по-видимому, моя «обезьянья» версия связана с менее коротким участком ДНК, потому что он немного длиннее, чем аналогичный участок кода «нормальной» версии. (Я говорю «по-видимому», поскольку полногеномные данные столь невелики, что мы все еще только пытаемся выяснить, какие особенности генома типичны, а какие нет.)

Можно предположить, что данное отличие влияет на работу в моем организме белков, кодируемых этими генами, однако на уточнение всех деталей может уйти еще очень много лет. Кто знает? Возможно, в общей гонке за расшифровкой генома человека, именно благодаря этим «обезьяньим» участкам, у меня и появилось преимущество перед соперниками.

В этой истории, вполне в духе Макиавелли, я стал жертвой политических интриг и интеллектуальной нечистоплотности. Но кроме обиды меня очень беспокоило, что поведение столь влиятельной персоны, как Уотсон, может деморализовать Марка Адамса и других моих молодых сотрудников. Юмор – лучший способ снятия напряжения, и в этом Клэр меня переплюнула. На следующий день она появилась в нашей лаборатории секвенирования ДНК в костюме гориллы, надев поверх него свой обычный белый халат сотрудника НИЗ. Все сотрудники с энтузиазмом стали по очереди фотографироваться с обезьяной, работавшей на секвенаторе ДНК, при этом наша горилла почитывала учебник Уотсона! Это был полнейший детский сад, но, за неимением лучшего, такая доморощенная групповая психотерапия сработала, и мы продолжили работать с удвоенной силой.

На следующий день мне позвонил репортер газеты Washington Post Ларри Томпсон. Он сказал, что хочет разобраться в «научном аспекте» нашей работы и попросил дать интервью. Мы провели уйму времени, объясняя ему все особенности нового автоматизированного секвенатора ДНК, компьютерной обработки данных и специфики сотен обнаруживаемых ежедневно генов. Его материал был опубликован уже в следующий понедельник и был посвящен исключительно интригам, а вовсе не научным вопросам. Из этого случая я извлек ценный урок о взаимоотношениях со СМИ: содержание статьи, как правило, не связано со стенограммой интервью. (Томпсон впоследствии стал пресс-атташе Фрэнсиса Коллинза, который сменил Уотсона на его посту.)

Томпсон изобразил разногласия по поводу патентования как сражение между Уотсоном и Бернадин Хили. Кардиолог и в прошлом заместитель советника по науке при президенте Рональде Рейгане, она стала первой женщиной, возглавившей НИЗ. Позиция Томпсона была понятна, поскольку Уотсон включил Хили в число объектов своих нападок из-за ее предполагаемой причастности к тому, что Уотсону нравилось называть «вентеровскими патентами». Сражение было представлено как «битва титанов» – самый известный в мире молекулярный биолог против самого влиятельного чиновника, руководителя биомедицинских исследований. В научной среде на подобные бои, как правило, не обращают внимания. Но когда дело идет о бизнес-сообществе, они могут иметь разрушительные последствия, что в результате и произошло.

Негодование по поводу патентования росло. Вопреки первоначальному заявлению Адлера, метод EST был признан непатентуемым, потому что его патентование якобы «ослабит патентную защиту результатов исследований тех ученых, кто долго и упорно трудится над выяснением функций белков, кодируемых генами»{32}32
  Roberts L. «Genome Patent Fight Erupts».


[Закрыть]. Постепенно спор перерос в международный конфликт. «Если Крейг может это сделать, то и Великобритания на это способна», – заявил Уотсон журналу Science. Его поддержали известный специалист в области популяционной генетики Уолтер Бодмер{33}33
  Cook-Deegan R. The Gene Wars (Кук-Диган, «Генные войны»), с. 208. Название придумал Бреннер, который пошутил, что сам он предпочел бы использовать термин «гангстеры».


[Закрыть] и руководитель геномного проекта MRC Тони Викерс, который добавил, что французы также рассматривают возможность патентования{34}34
  Aldhous P. Nature, № 353, 785, 1991.


[Закрыть]. Для меня самое поразительное во всей этой истории то, как Уотсон сумел из попыток Адлера оформить патенты в НИЗ ввести в обиход выражение «вентеровские патенты», весьма успешно превратив меня в символ коммерциализации научных исследований, козла отпущения и злодея в одном лице.

Газета New York Times процитировала высказывание одного ученого по поводу метода EST: «Это быстрый и грязный захват территории, притом не самым изобретательным образом» (позже он написал мне, что открещивается от некоторых приписываемых ему цитат){35}35
  Письмо Яна Витковски Крейгу Вентеру от 30 октября 1991 года.


[Закрыть]. Журнал Nature выступил с предупреждением о начале «золотой патентной лихорадки», разгоревшейся среди «исследователей из разных стран, внезапно проявивших интерес к работе Патентного ведомства – равно как и к простой методике Вентера». Мейнард Олсон из Вашингтонского университета в Сент-Луисе объявил метод EST «ужасающей идеей» и пренебрежительно отозвался о нем, как о снятии сливок: «Ученые, которые выступают в поддержку таких методов, играют с огнем»{36}36
  Anderson Сh. Nature, № 353, 485–86, 1991.


[Закрыть].

Но дело было не в доступе к информации о секвенировании – как полагали тогда очень многие. Я мог бы в любое время после оформления патента сделать результаты секвенирования достоянием общественности, передав информацию о них в Банк генов, поскольку это никак не ставило под угрозу сам патент. Один из репортеров Nature Кристофер Андерсон проницательно заметил, что в действительности беспокоило Уотсона и его сторонников: «Крупномасштабное секвенирование кДНК – это не просто развлечение. Геномный проект был продан конгрессу как рассчитанная на 15 лет программа картирования и секвенирования всей молекулы ДНК человека, стоимостью 3 миллиарда долларов. А сейчас Вентер говорит, что может получить почти все гены – ту самую часть генома, которая волнует большинство конгрессменов, – уже через несколько лет, и возможно, всего за 10 миллионов долларов… Может оказаться нелегко убедить конгресс, что еще 2,5 миллиарда долларов, тем не менее, должны быть потрачены на секвенирование остальной части генома, тех самых 97–98 %, которые не содержат никаких генов».

«Это несправедливо» – такое заявление появилась через несколько недель, 2 декабря 1991 года на страницах газеты San-Francisco Chronicle: «Представьте, что Эдмунд Хиллари приписал бы себе заслугу покорения Эвереста, прилетев на вершину на вертолете. Поступок новозеландского альпиниста, несомненно, вызвал бы международный скандал. Получать патенты для НИЗ – это все равно, что предъявить права на покорение сразу всех горных вершин, перелетая от одной генетической вершины к другой и устанавливая там флаг НИЗ»{37}37
  Barnum A. San Francisco Chronicle, December 2, 1991.


[Закрыть]. Однако эта метафора не совсем верна и может ввести в заблуждение. Имело значение не столько то, кто из ученых достаточно упорен, чтобы выдержать медленный темп монотонных и старомодных методов, сколько возможность максимально быстро получить ключевые результаты генетических исследований для лечения больных. Вероятно, классный и выносливый врач, целый день карабкавшийся в гору для оказания первой помощи вашей сломанной ноге, произвел бы на вас благоприятное впечатление, но вы наверняка почувствовали бы куда большее облегчение, прилети он к вам на вертолете через пару минут.

Первый реальный намек на получение какой-либо коммерческой выгоды от исследований генома возник с появлением на «сцене» Рика Бурка. Впервые я услышал об этом бизнесмене из Норуолка (штат Коннектикут), бывшем чемпионе по сквошу, во время телефонного разговора с выдающимся физиологом из Колумбийского университета Изадором Эдельманом, который сообщил, что консультирует Бурка. Бурк был не только одним из владельцев компании Dooney and Bourke, специализировавшейся на женских аксессуарах из кожи, но еще и мужем правнучки Генри Форда Элеоноры, по прозвищу Нони. Бурк, заинтересовавшись геномикой, пытался установить деловые отношения с лидерами в этой области, например с Чарлзом Кантором и Ли Гудом. А теперь он захотел посетить меня. Конечно, сказал я, приезжайте.

Эдельман и Бурк вылетели в Вашингтон на частном самолете Бурка. Он с большим воодушевлением отнесся к нашим открытиям и захотел узнать, готов ли я уйти из НИЗ и принять участие в создании новой компании по исследованию генома. Мне нравилось заниматься наукой в НИЗ, и тогда мне казалось, что стоит работать там и дальше.

А еще я знал, что фундаментальная наука не всегда выживает в коммерческой среде. Я часто бывал свидетелем того, что называю «синдромом богомола»: ученому, основывающему биотехнологическую компанию для финансирования своих исследований, в результате «откусывают голову» – увольняют или понижают в должности, а хладнокровные инвесторы требуют переключиться с фундаментальной науки на разработку рентабельной продукции. Я же хотел заниматься именно фундаментальной наукой и решил, что единственной причиной моего ухода из НИЗ будет возможность создать свой собственный институт.

Я изложил все это Бурку, а он объяснил, что его по-прежнему интересуют исключительно коммерческие перспективы. Тем не менее он пригласил меня провести несколько июльских дней в своем имении в штате Мэн. Летний дом Бурк построил себе на острове Маунт-Дезерт, рядом с Национальным парком Акадия, где горы встречаются с морем, – это одно из самых живописных мест Восточного побережья. Там меня уже ждали Ли Гуд, Чарлз Кантор, Том Каски и три сенатора – лидер сенатского большинства Джордж Митчелл и руководители комитета по бюджету Джеймс Сассер из штата Теннесси и Пол Сарбейнс из штата Мэриленд. Это была неформальная встреча, поэтому с ними были и члены их семей, а Кантор приехал со своей подругой Кассандрой. Соседи Бурка Дэвид и Пегги Рокфеллер тоже зашли на огонек.

Так я впервые оказался в изысканном мире богатых и привилегированных. Я взял с собой сына, нас с Крисом встретил консьерж Бурка и проводил в комнату для гостей в отдельном домике для развлечений и отдыха. При нем имелись крытые корты для сквоша, бильярдный зал и внушительного размера бассейн; большой пандус вел вниз к пристани. Днем нас с Крисом катали на быстроходной моторной лодке, и мы обследовали многочисленные гавани, глазели на дома и элегантные парусные яхты. А вечерами Крис вместе с Нони собирал деревянную головоломку. Эта головоломка, настоящее произведение искусства, стоила более двух тысяч долларов – как раз столько было у меня тогда на банковском счете.

Ген ожирения

В последние годы открыты различные гены, влияющие на ожирение, появилась информация о специфике жировых клеток и о том, какие мозговые процессы заставляют нас испытывать чувство голода. Появилась и надежда найти способ усилить эффект диеты и физических упражнений. Особенно значительным стало исследование 2007 года, сделанное в Великобритании Эндрю Хэттерсли из Университета Эксетера и Марком Маккарти из Оксфорда. Ученые установили, что генетическая предрасположенность к умеренному ожирению встречается чаще, чем генетическая предрасположенность к край ней степени ожирения.

В результате проводимого 42 учеными на протяжении 15 лет исследования экспериментальной группы из 2000 больных диабетом II типа и контрольной группы из 3000 человек была выявлена генетическая склонность к ожирению. Затем протестировали еще 37 000 человек из Бристоля, Данди и Эксетера, а также из ряда других районов Великобритании, Италии и Финляндии. Во всех случаях наличие одного и того же варианта гена FTO, присутствующего чаще всего в клетках головного мозга и поджелудочной железы, а также в других особых тканях организма, ассоциировалось с сахарным диабетом II типа и ожирением.

Если у человека присутствует одна копия варианта FTO, как у половины всего населения Великобритании, то он прибавляет в весе 1,2 кг или 1,2 см в талии, и на треть увеличивается риск его ожирения. Если у человека 2 копии этого варианта FTO, как у 1 из 6 человек в популяции, то он наберет почти на 3 кг больше, чем человек, у которого этот вариант гена отсутствует, а риск его ожирения повысится на 70 %.

Джаки Юань и Сэмюэл Леви тщательно изучили мою хромосому 16 в поисках этого варианта гена FTO и обнаружили у меня две копии версии с низким уровнем риска. У меня нет генетической предрасположенности набирать вес со всеми вытекающими отсюда последствиями – риском диабета и сердечно-сосудистых заболеваний. Однако ген FTO – и сегодня один из множества генов человека, чья роль продолжает оставаться загадкой.

А как-то нам закатили такой пикник! Ничего подобного я раньше не видел! Гости Бурка, экипаж судна, шеф-повар и официанты погрузились в быстроходную яхту и отправились на один из сотни скалистых островков у побережья штата Мэн. Яхта стала на якорь, а мы на надувных лодках поплыли на берег, на пляж. Я оказался в одной лодке с Пегги Рокфеллер, очаровательной и очень элегантной женщиной. Из-за скал лодка никак не могла пристать к берегу, и я подумал: интересно, вынесут ли Пегги на пляж на руках? Она сама дала ответ на этот вопрос, выйдя из лодки и дойдя вброд до берега, где члены экипажа уже разводили костер и готовили роскошный пир горой.

Во время трапезы говорили о важности геномики и спорили, окажет ли конгресс помощь в финансировании новой геномной компании. Мы обсуждали и Джима Уотсона. Я удивился, когда Кантор, Гуд и Каски решительно высказались против него. Серьезная атмосфера несколько разрядилась, когда Кассандра, подружка Кантора, спросила, есть ли здесь туалет. Ей показали в сторону деревьев, но она отказалась идти туда в темноте. Консьерж Бурка вызвался ее сопровождать с фонарем. На время все утихли.

Тогда это была первая дискуссия о перспективах геномики, которых в течение нескольких месяцев потом было немало. Бурк, Гуд и Кантор выступали против модели научно-исследовательского института и предпочитали создание полномасштабной компании. Бурк хотел, чтобы ею руководил Каски, но Том не стремился уходить из Бэйлорского университета (примерно через год он уйдет оттуда и перейдет на работу в компанию Merck). Гуд считал, что будущее – за секвенированием ДНК и хотел, чтобы я руководил этим процессом. Хотя всем нравилось обсуждать эти идеи, у меня были сомнения, насколько серьезно они настроены довести дело до конца. Наконец, несколько месяцев спустя, произошла решающая встреча с Гудом в Калтехе, на которой мы выработали план исследований и бюджет. Мы подробно обсудили все это и с Бурком, и я сказал, что нужно принять решение в течение двух недель или я действую дальше без них. Все эти разговоры только отнимали у меня время и высасывали энергию.

По возвращении в НИЗ меня вызвали к директору Бернадин Хили. У меня были дурные предчувствия, что это связано с продолжающейся сагой о патентах. Но она сказала, что до нее дошли слухи о моем возможном уходе из НИЗ, и я был абсолютно обезоружен. Она была обеспокоена утечкой талантов из Бетезды и спросила, что можно сделать для изменения моего решения.

И тут я выплеснул на нее все мои переживания, связанные с попыткой получить у Уотсона деньги на геномные исследования. Я объяснил, что если бы в НИЗ была внутриинститутская программа геномных исследований, я мог бы продолжать заниматься наукой без необходимости бороться за финансирование с генетиками, которые руководствовались политическими вопросами, а не научными достижениями. Как я думаю, поинтересовалась тогда она, а поддержат ли такую программу институты НИЗ? Я ответил – да, поскольку все выиграли бы от возможности прочтения генетического кода. Встреча закончилась ее обещанием оказать мне всяческую поддержку. У Хили был отдельный директорский бюджет, и она была готова использовать его на мою программу, чтобы удержать меня в НИЗ. «Согласен ли я возглавить новый Комитет по внутриинститутской программе исследования генома?» – спросила Бернадин. «Конечно», – ответил я. В тот же день я позвонил Гуду и Бурку и сказал, что мое положение в НИЗ невероятным образом изменилось к лучшему, и я решил не заниматься их геномной компанией. Это было решение, повлекшее за собой ряд неожиданных событий.

Поскольку теперь Гуду и Бурку понадобился кто-то другой для руководства программой секвенирования, они сразу же начали обхаживать Салстона и Уотерстона, которые были заинтересованы в создании коммерческого предприятия. Это могло обеспечить разработку новых технологий и сулило огромные дивиденды. В случае Салстона это означало бы нечто гораздо большее, чем уже сделанное ему предложение от MRC Соединенного Королевства. Но Салстон начал понимать, что его первая любовь, нематода, не стоит на повестке дня Бурка. Как и я, Салстон и Уотерстон настаивали на продолжении их основных исследований – то есть программы секвенирования генома червя, рассчитанной на 10 лет. Они также настаивали, что любые открытия «должны оставаться общественной собственностью». Бурк даже обсуждал этот вопрос с Уотсоном и согласился, что генетическая информация должна быть обнародована лишь при условии, что у спонсоров будет право использовать информацию для производства диагностических тестов и лекарств раньше, чем у их конкурентов.

Тогда Уотсон запаниковал. Он понимал, что после меня Салстон и Уотерстон – лучшие кандидаты на проведение качественного секвенирования, и после их ухода он потеряет программу. Чтобы подчеркнуть серьезность проблемы и, как он выразился, «приоткрыть кран», Уотерстон написал Уотсону, что ему нужно финансирование от НИЗ. «Мы не за тем начали этот проект, чтобы нас обошли второстепенные игроки с большим бюджетом»{38}38
  Sulston J., Ferry G. The Common Thread, p. 103.


[Закрыть].

Уотсон вылетел в Лондон для встречи с секретарем MRC Даем Ризом, который на этой неделе заявил журналистам, что идея заманить Салстона была «возмутительной попыткой создать нечто вроде монополиста IBM по генетике человека»{39}39
  McKie R. «Scandal of U.S. Bid to Buy Vital UK Research», Observer, January 26, 1992, p. 2.


[Закрыть]. Уотсон тогда же описал эту ситуацию с позиции Великобритании: «Проект нематоды – это жемчужина в короне британской науки. Потерять его было бы серьезным ударом для британской науки». Затем последовало решающее, с точки зрения Уотсона, заявление: «Кроме того, это нанесло бы серьезный удар и по хрупкому международному сотрудничеству, которое мы пытаемся создать. Приобретенный опыт должен быть доступен всем ученым»{40}40
  McKie R. «Scandal of U.S. Bid to Buy Vital UK Research», Observer, January 26, 1992, p. 2.


[Закрыть].

А тем временем добрая фея Бриджит Огилви, директор базирующегося в Великобритании фонда Wellcome Trust (фонд был учрежден в 1936 году после смерти американского предпринимателя Генри Велкома, обладавшего 100 % акций фармацевтической компании его имени, в конце 1990-х Glaxo Wellcome, впоследствии вошедшей в компанию Glaxo SmithKline), поджидала удобного случая для помощи MRC. В течение многих десятилетий фонд использовал прибыли от своих акций в фармацевтической компании Wellcome для финансирования проектов по истории медицины, по изучению тропических болезней и так далее. В 1980-х годах стоимость этих акций выросла после успеха разработанного компанией лекарства против ВИЧ – азидотимидина (АЗТ), и руководство компании убедило британские власти позволить им нарушить условия завещания Генри Велкома, гласившего, что фонд должен сохранять все свои акции в компании, если не возникает «непредвиденных обстоятельств».

В 1986 и в 1992 годах прибыли Wellcome составили 4 миллиарда долларов, и больше чем в два раза увеличили доход фонда. Став крупнейшей в мире благотворительной компанией в области медицины, Wellcome направила щедрый поток средств на нужды изголодавшихся британских ученых.

Лауреат Нобелевской премии и директор лаборатории молекулярной биологии Аарон Клуг считал «охоту за головами» Бурка «крайне малоприятным бизнесом»{41}41
  McKie R. «Scandal of U.S. Bid to Buy Vital UK Research», Observer, January 26, 1992, p. 3.


[Закрыть]. При участии самого Клуга и Риса, а также с благословения Огилви, Уотсон добился для проекта изучения нематоды от фонда Wellcome Trust 50 миллионов фунтов стерлингов в течение 5 лет, чтобы удержать Салстона. Салстон вместе с Клугом написали краткое руководство для консультативной группы генетиков из компании Wellcome, как на основе «духа коллективизма» в проекте нематоды расшифровать геном человека, секвенировав к январю 1997 года до 40 мега баз пар оснований и продолжая исследование дрожжей и кДНК растущего мозга крыс.

Чтобы подстегнуть работу по секвенированию, Огилви назначила старшим администратором Wellcome Trust бывшего университетского биохимика Майкла Моргана. В результате в небольшой деревушке под названием Хинкстон-Парк, неподалеку от Кембриджа, на месте захудалой научно-технической лаборатории был создан Институт Сенгера, названный так в честь великого новатора в этой области. («Пусть только попробуют не добиться успеха», – сказал Сенгер, когда Салстон попросил у него благословения{42}42
  Sulston J., Ferry G. The Common Thread, p. 115.


[Закрыть].) Это был серьезный шаг Уотсона, хорошая новость для британской науки и первая из многих попыток Джима переплюнуть Бурка{43}43
  Cook-Deegan R. The Gene Wars, p. 333.


[Закрыть]. Уотсон невзлюбил Бурка с первой же встречи. В феврале 1992 года Бурк написал жалобу Хили, отправив копии своего письма высокопоставленным чиновникам в администрации Буша-старшего. В письме говорилось, что Уотсон вторгается в зону его коммерческой деятельности, в то время как у него самого наблюдается очевидный конфликт интересов: Уотсону принадлежат акции в нескольких биотехнологических и фармацевтических компаниях, но при этом он занимает пост главы Центра исследований генома НИЗ. И Хили начала служебное расследование. Представитель ее администрации заявил журналистам: «Доктор Хили не может позволить себе роскошь игнорировать этические вопросы, даже если они касаются лауреата Нобелевской премии»{44}44
  Cook-Deegan R. The Gene Wars, p. 336.


[Закрыть].

Все это происходило как раз тогда, когда я возглавил Комитет НИЗ по геномным исследованиям. Комментируя мое назначение, Уотсон ворчливо заметил журналисту из Nature, что теперь я более влиятелен, чем он сам. В моем Комитете заседали лучшие ученые НИЗ, в том числе лауреат Нобелевской премии Маршалл Ниренберг, специалист по генной терапии из Национального института болезней сердца, легких и крови Френч Андерсон, заведующий отделом геномной базы данных в Национальной медицинской библиотеке Дэвид Липман, научный руководитель Ассоциации детского здоровья Арт Левин. Его заявка на грант была, как и моя, отклонена уотсоновским Управлением по исследованиям генома человека, ставшего теперь Национальным центром исследований генома человека. Нам предстояло решить, каким образом сотрудники НИЗ могут участвовать в целенаправленном проекте по обнаружению генов, ответственных за определенные заболевания.

В декабре 1991 года я направил меморандум директору НИЗ от имени членов Комитета с кратким изложением нашей позиции в поддержку внутриинститутской программы исследования генома. В меморандуме содержалась рекомендация институтам НИЗ сосредоточиться на исследовании генов, определяющих те или иные заболевания. Все директоры институтов НИЗ меня поддержали.

А вскоре мне позвонил Дэвид Липман. Уотсон, сказал он, предлагает мне, втайне от всех, стать мэром «Города генов», комплекса, который будет создан вне территории НИЗ, а проводиться там будут различные генные исследования.

Учитывая репутацию Уотсона, я хотел, чтобы предложение стать мэром «Города генов» мне сделали в письменной форме; только тогда я был готов передать его на рассмотрение членам нашего Комитета. Марафон переговоров продолжался десять дней. 6 марта 1992 года офис Уотсона разослал трехстраничное описание «Города генов» под сухим названием: «Предложение о создании крупномасштабного комплекса для проведения геномного анализа в НИЗ». К моему изумлению, содержание этого документа в большой степени совпало с меморандумом, который я ранее передал членам своего Комитета. Более того, все прежние попытки Уотсона, Салстона и других сорвать применение метода EST и воспрепятствовать его финансированию, казалось, были забыты. Как писал Уотсон, «короткие последовательности ДНК, известные как EST, и появляющие ся при быстром секвенировании кДНК, могут найти широкое применение в геномном анализе. Первые результаты уже продемонстрировали свою эффективность для установления гомологичности белков. Кроме того, вероятность получения информации с помощью маркеров EST значительно выше, чем при сравнении последовательностей ДНК. Возможности их использования станут еще больше после создания геномных карт. Во Франции уже создан крупномасштабный комплекс для картирования и предоставления получаемой информации научному сообществу и для коммерческого использования. В интересах развития науки и по соображениям конкуренции настало время открыть подобный комплекс в США. Институты НИЗ вполне подходят для этого».

Упомянутый в меморандуме французский проект возглавлял Даниэль Коэн из Центра по изучению полиморфизма человека (CEPH). После благотворительных телемарафонов, организованных французской Ассоциацией по изучению мышечной дистрофии, он создал недалеко от Парижа Центр генетических исследований Genethon.

Коэн одним из первых понял, что использование автоматизации и правильного планирования эксперимента являются ключевым условием успешного исследования человеческого генома, однако ему до сих пор не выделили достаточного финансирования для реализации его грандиозных планов.

Используя своих «монстров», Коэн создавал полную карту генома. «Монстрами» он называл дрожжевые искусственные мега-хромосомы (Mega-YAC). Коэн заявлял, что мог бы использовать Mega-YAC для изучения участков генетического кода длиной около миллиона пар оснований, притом, что при использовании традиционных методов длина изучаемых участков кода составляла всего около 35 тысяч пар оснований. Коэн собирался обнародовать карту хромосомы 21, картировав 25 % генома человека всего за три месяца.

Хотя сегодня нам известен фундаментальный недостаток хромосом Mega-YAC – их крайняя нестабильность, очевидный тогда успех французских ученых подстегнул Уотсона. Он предлагал: «Необходимо собрать в рамках НИЗ группу ученых широкой квалификации, которые могли бы проводить самые различные исследования и разрабатывать новые технологии, необходимые для ускорения картирования и секвенирования… Для сравнения, в штате французской Genethon 150 человек, а ее бюджет на 1992 год – не менее 14 миллионов долларов».

В заключение он писал: «Предлагаемый комплекс может стать центром генетического производства (“Городом генов”), в состав которого войдут вспомогательные организации по исследованию и последующей коммерциализации результатов генетических исследований».

Однако один из директоров НИЗ не поверил, что меморандум исходит от Уотсона, потому что документ был не на официальном бланке. Затем Дэвид Липман получил копию меморандума уже на фирменном бланке, и Комитет этот меморандум поддержал. Вскоре через Дэвида поступила новая просьба от Уотсона, которая меня просто шокировала: Уотсон хотел встретиться с Хили для отчета о результатах работы за год и спрашивал, не смогу ли я «подготовить» ее к их встрече. Разумеется, я сказал, что постараюсь.

Когда я изложил Хили план Уотсона, она от изумления потеряла дар речи. «Это правда?» – спросила она спустя минуту. В ответ я показал ей документ на фирменном бланке Уотсона. «Согласны ли вы на это?» «Ну, у меня есть некоторые опасения», – признался я. Но я доверял Дэвиду, да и остальные члены Комитета поддержали меморандум. Принимая во внимание наше согласие, Хили обещала на встрече с Уотсоном дать добро на создание «Города генов».

Я был доволен. Итак, Уотсон сделает официальное предложение, Хили примет его, и геномика получит мощный толчок. Наш план должен был сработать.

В день встречи Уотсона с Хили мы с Дэвидом сидели в моем кабинете и рассуждали, как здорово будет работать в «Городе генов». Мы действительно очень волновались. Бернадин обещала связаться с нами после встречи, и ожидание казалось вечностью. Когда, наконец, зазвонил телефон, я схватил трубку в ожидании хороших новостей. Вместо этого Хили разгневанно сказала, что ее подставили. Я никогда не слышал, чтобы она была так расстроена, и тоже был потрясен. «Что, разве Уотсон не сделал предложение?» «Нет!» – взорвалась она. Слегка успокоившись, она рассказала, что же произошло.

Все началось с вежливой светской беседы. У Уотсона с Хили была уже однажды стычка в 1985 году, когда при обсуждении политики правительственного Управления по науке и технике Уотсон при всех заявил: «За биологию у нас отвечает или женщина, или любой другой совершенно некомпетентный человек»{45}45
  Cook-Deegan R. The Gene Wars, p. 328.


[Закрыть]. Тогда Бернадин была замдиректора по биомедицине Управления по науке и технике. И теперь он принялся разглагольствовать о патентах на гены, а затем стал кричать на Бернадин. В его тирадах не было ни намека на «Город генов». Когда Уотсон, наконец, угомонился, Хили стало понятно, что с ним ничего не получится, и она приняла решение: Уотсон покинет свое кресло. Дни Уотсона в НИЗ были сочтены.

Уотсон подал в отставку в пятницу 10 апреля 1992 в связи с обвинениями в фактическом и потенциальном злоупотреблении служебным положением – как госчиновник, он не имел права владеть акциями биотехнологических компаний. В интервью британскому журналисту, спустя несколько месяцев, он с явной горечью заявил, что его уволили за откровенные высказывания о «полоумных» патентах. «Хили очень смышленая, – сказал Уотсон, – но, к сожалению, она ничего не знала… очень опасно обладать властью и использовать ее, ни в чем при этом не разбираясь»{46}46
  McElheny V. Watson and DNA: Making a Scientific Revolution (New York: John Wiley, 2003), p. 266.


[Закрыть]. А передо мной в те дни открывались новые возможности, и мое пребывание в НИЗ наверняка подходило к концу. Один высокопоставленный госчиновник, посетивший тогда мою лабораторию, сказал: «Сынок, похоже, дела у тебя идут очень хорошо!». Мне показалось, что он не очень-то в курсе дела, и я поинтересовался, почему это мой успех столь очевиден. «Мы тут, в Вашингтоне, судим о людях по их врагам, а твои, сынок – из лучших!»