Текст книги "Расшифрованная жизнь. Мой геном, моя жизнь"

Глава 7
TIGR, мое первое детище

Секрет моих успехов кроется исключительно в моем упорстве.

Луи Пастер

Луи Пастер – один из гигантов науки. Он добился огромных успехов в микробиологии и иммунологии. Открыл принцип стерилизации, который был назван в его честь «пастеризацией». Описал научную основу виноделия и пивоварения. Проник в тайны бешенства, сибирской язвы, куриной холеры и болезни тутового шелкопряда, разработал первые вакцины.

Пастер заметно отличался от других ученых: он не только основал новую науку, но и способствовал прогрессу всей медицины и окружил себя одаренными исследователями. Он хотел создать творческую атмосферу с единственной целью – помочь своим сотрудникам разрабатывать их собственные идеи.

Некоммерческий фонд, Институт Пастера был учрежден 14 ноября 1888 года и первоначально, после успеха Пастера в изготовлении вакцины против бешенства, финансировался за счет частных пожертвований. У Пастера появились идеальные условия для вакцинации населения, дальнейшего изучения инфекционных заболеваний и пропаганды своих достижений. Он умер в Париже в сентябре 1895 года. В последний путь его провожали толпы скорбящих. Похоронили Пастера в его Институте – гроб установили в специальном склепе.

В отличие от Пастера, мало кто из ученых мог похвастаться такой свободой действий, такими привилегиями и возможностью создать свой собственный научно-исследовательский институт. Благодаря моей целеустремленности, непреклонному желанию расшифровать генетический код и определенному везению, мне такой шанс выпал – я создал Институт геномных исследований. Моя мотивация была очевидна: я хотел расширить масштабы геномики, реализуя огромный потенциал метода EST, и раскрыть секреты наследственности. И главное – сделать это, не дожидаясь помощи от громоздкой и неповоротливой государственной машины. А еще я не желал мириться с мелочностью политиканов от науки.

Когда родился TIGR, появилось множество вполне естественных вопросов. Действительно, с чего бы это венчурный фонд решил финансировать подобное предприятие? Даже моя бывшая начальница Бернадин Хили говорила о передаче наших «смелых открытий… в мир американской коммерции, в частный бизнес». TIGR до сих пор, спустя более десяти лет, часто называют биотехнологической компанией, и мы продолжаем получать запросы на покупку акций.

Многих сбивает с толку, что TIGR был создан одновременно с некоммерческой компанией Human Genome Sciences (HGS) для финансирования наших исследований и продвижения наших открытий на рынок. Один из моих оппонентов, Джон Салстон, с неодобрением упрекал меня, что я хотел сразу все: «получить одобрение коллег и признание своих достижений, а заодно удовлетворить потребность деловых партнеров в сохранении секретности и пользоваться полученной прибылью»{52}52
  Sulston J., Ferry G. The Common Thread (London: Corgi, 2003), p. 127.


[Закрыть]. Я признаю себя виновным, наряду с остальной частью человечества, в совершении одного из самых гнусных «преступлений»: да, я хочу иметь все и сразу. Я даже считал, что это может получиться, особенно когда компания HGS существовала только на бумаге, а Уолли Стейнберг, Алан Уолтон и я были ее соучредителями. Это ситуация вполне удовлетворяла нас с Аланом, и мы надеялись, что так будет и дальше. Но вскоре выяснилось, что Уолли и HealthCare Ventures настроены иначе.

Зато теперь я был недосягаем для НИЗ, и эта новообретенная свобода меня пьянила. Однако впереди нас поджидали громадные риски и не менее серьезные обязательства.

Теоретически я мог бы открыть TIGR где угодно, хотя мне намекнули, что предпочтительнее это сделать на Восточном побережье. Я мечтал о «парусной столице» Аннаполисе, где надеялся соединить две мои главные страсти, и нашел идеальное место с большим пирсом на Чесапикском заливе возле моста Бэй-Бридж. Там я мог работать у воды, жить на воде и устраивать парусные гонки во время обеденных перерывов.

Однако моя мечта о «геномике-под-парусами» рухнула – для моих сотрудников из Роквилла это было кошмаром. Если мы переедем в Аннаполис, им придется поменять место жительства или тратить на дорогу многие часы, а еще – забрать своих детей из прекрасных государственных школ округа Монтгомери.

Мои гены риска

Возможно, моя любовь к риску связана с какой-то глубоко закодированной в моей ДНК информацией, заставляющей меня сначала делать, а потом думать. Одно из объяснений – острые ощущения при столкновении с опасностями каким-то образом связаны с нейротрансмиттером дофамином. По-видимому, у подобных мне людей больше рецепторов дофамина, вызывающего чувство удовольствия. Израильские исследователи первыми связали стремление к новизне с геном дофаминового рецептора 4 (DRD4). Различные варианты DRD4 на хромосоме 11, по-видимому, действительно влияют на склонность к принятию рискованных решений. Даже в двухнедельном возрасте младенцы проявляют большую активность и любознательность при наличии у них «длинного» варианта гена DRD4, характеризующегося «стремлением к новизне». Существует участок гена из 48 пар оснований, который повторяется от 2 до 10 раз, – чем больше повторов, тем вероятнее, что такому малышу понравится врезаться на трехколесном велосипеде в стену и смотреть, что из этого получится.

Обладатели «длинных» генов также имеют больше сексуальных партнеров, чем имеющие «короткие» гены. По-видимому, у таких людей рецепторы менее эффективно захватывают дофамин, и для компенсации этой низкой чувствительности они стремятся быть более безрассудно смелыми для достижения такой же дофаминовой эйфории. У меня 4 копии повторяющегося участка DRD4, что является примерно средним результатом{53}53
  См. глава 2, ссылка 1.


[Закрыть]. Поэтому я не являюсь «искателем новизны». Похоже, мои гены не сделали меня любителем риска, однако мне нравятся ситуации с некоторой долей опасности, стало быть, что-то еще кроме этого гена определяет любовь к приключениям. Наше поведение формируется столь огромным количеством генов, что мрачное представление о возможности генетического изменения человека для конструирования желаемой личности выглядит более чем глупо.

Впервые в жизни у меня были власть и деньги, и я мог делать то, что хотел, однако вскоре я понял: успешный руководитель – тот, кто умеет, умерив свои желания, думать о благополучии других. А потому было принято решение разместить TIGR на бывшем заводе по производству керамических изделий на Клоппер-роуд в городе Гейтерсбурге (штат Мэриленд). Это было удобно, к тому же здание было оснащено надежным фильтровентиляционным оборудованием, необходимым для охлаждения лазеров в секвенаторах ДНК.

Еще раз с суровой реальностью мне пришлось столкнуться, когда мы с Клэр пришли на первую встречу с «нашими» адвокатами. Уолли Стейнберг и компания HealthCare Ventures наняли одну из крупнейших вашингтонских юридических фирм Hogan&Hartson, и после подписания письма о намерениях мы оказались в окружении десятка их сотрудников, одетых все как один в одинаковые синие костюмы с подтяжками такого же цвета. Нам сказали, что кто-то из них будет представлять институт TIGR и меня, а другие – компанию HGS. Целью нашей встречи была выработка условия соглашений для регулирования работы TIGR и HGS, а также для управления потоками денег и интеллектуальной собственностью. Спустя некоторое время меня начало подташнивать, а когда стало ясно, что Клэр разделяет мое беспокойство, я почувствовал себя еще хуже. Что бы они ни утверждали, было совершенно очевидно: все эти молодчики представляют Уолли и его фонд, и ни один из них не собирается бороться за мои интересы или интересы TIGR.

Хэл Уорнер из HealthCare Ventures подтвердил, что у меня есть право проконсультироваться с независимыми юристами. Представители Hogan&Hartson направили нас в какие-то мелкие фирмы. Но когда мы добрались домой, я позвонил Теду Данфорту, который помогал нам с поиском средств для открытия института и потом вошел в наш попечительский совет, и Тед позвонил в несколько вашингтонских юридических фирм и договорился о встрече. Все они слышали обо мне и гранте в 70 миллионов долларов на организацию TIGR и пытались заполучить нас в качестве клиентов. Они мне не понравились, но потом мы посетили контору Arnold&Porter, где встретились со Стивом Паркером. Я сразу почувствовал в нем родственную душу – Стив был родом из штата Мэн, где его семья занималась катеростроительным бизнесом, жил на Чесапикском заливе и любил ходить под парусом.

Наша следующая встреча с юристами Уолли была похожа на театральное представление – все выглядело вызывающе агрессивно и производило поистине захватывающее впечатление. Стив Паркер был уверен, что я преувеличивал, описывая свою предыдущую встречу с юристами Hogan&Hartson, но… После того, как его официально представили, ведущий юрист Hogan&Hartson вынужден был, посовещавшись с коллегами, позвонить Уолли и посоветоваться с патроном. Вернувшись, он выглядел подавленным. Стейнберг обвинил его в провале, но сказал, что теперь делать нечего и придется с этим смириться.

Известный своей задиристостью, он все же считал себя человеком чести, и в результате мы скрепили сделку рукопожатием. Но на этом дело не кончилось.

Ключевым вопросом было, как долго за HGS будет сохраняться право монопольного доступа к сделанным в институте TIGR генным открытиям, прежде чем TIGR получит право свободно публиковать эти результаты в специальной литературе. Хотя в первую очередь меня интересовала наука, я очень хотел, чтобы компания HGS была успешной. Некоторые ученые пренебрежительно относятся к коммерциализации, но я радуюсь, когда мои научные результаты приносят и практическую пользу человечеству.

До нашего противостояния я получал от Уолли весьма неоднозначные сигналы по поводу генного патентования. В своей статье в The New York Times Джина Колата писала, что Уолли, «инвестируя деньги в работу д-ра Вентера, намеревался проявить социальную ответственность. Он заявил, что все полученные Вентером данные по геному будут незамедлительно опубликованы, и пообещал беспрепятственное сотрудничество с другими компаниями и с НИЗ». Далее в статье говорилось: «Как и прочие представители биотехнологической промышленности, г-н Стейнберг был бы счастлив, если бы Патентное ведомство отказало в выдаче патентов на фрагменты генов»{54}54
  Kolata G. «Biologist’s Speedy Gene Method Scares Peers But Gains Backer», The New York Times, July 28, 1992, p. C1.


[Закрыть].

Однако в другой статье, на этот раз в The Wall Street Journal, предлагалась более реалистическая оценка. Уолли тогда заявил, что руководство компании HealthCare Investment еще не определилось с патентной политикой в отношении HGS. На самом деле Уолли хотел обладать исключительными правами на результаты исследований в течение 2 лет до их публикации. Я же считал, что достаточно 6 месяцев, – это стандартный срок, недавно установленный в НИЗ, после которого результаты исследований, финансируемых из федерального бюджета, должны быть обнародованы. Теоретически это было именно так, но в реальности все обстояло несколько иначе: некоторые исследователи годами скрывали свои результаты до публикации. В геномике ученые особенно жестко стояли на страже своих интересов, блокируя доступ соперников к важным данным.

Им было важно не столько разгадать причины болезни человека – и соответственно, как можно быстрее помочь больным, а первыми обнаружить гены и получить признание за свое открытие. Чтобы положить конец этим вопиющим злоупотреблениям государственного финансирования, НИЗ и установил правило 6 месяцев. Проблема состояла в том, что было не совсем ясно, с какого момента начинался отсчет этого срока. С момента ли получения первичных данных или месяцы или даже годы спустя, в конце решающего эксперимента?

Шесть месяцев – абсолютно недостаточный срок для разработки продукта или хотя бы получения полного набора данных для создания интеллектуальной собственности, утверждал Уолли. Взывая к его самолюбию, я подтвердил, что он, конечно, прав, но такому толковому человеку, как Уолли, шести месяцев наверняка хватит для определения наиболее перспективных объектов, зато в этом случае у HGS окажется больше времени для работы с ними. Все равно мои сотрудники будут открывать десятки тысяч новых генов, и даже в лучшем случае HGS сможет использовать в терапии лишь небольшую их часть.

В конце концов я предложил следующую трехступенчатую схему: у HGS будет 6 месяцев на отбор генов, пригодных к последующему использованию для эффективного лечения. Еще полгода пройдет до публикации данных об отобранных генах. Однако, если какой-либо из них окажется перспективным биотехнологическим хитом, способным выдержать конкуренцию с инсулином или эритропоэтином, HGS дополнительно получит 18 месяцев для полного завершения исследований. А TIGR, таким образом, получит возможность в любое время свободно публиковать данные об остальных генах, составляющих подавляющую часть генома.

Когда мы почти пришли к соглашению, которое Паркер впоследствии классифицировал как официальный документ, оставался еще один пункт, который мог оказаться решающим. Поскольку Уолли был всего лишь и.о. генерального директора HGS, многое будет зависеть от человека, которому в конце концов предложат официально занять эту должность. Уолли уверял, что у меня будет право вето при выборе кандидата, но Паркер не отразил эту деталь в соглашении. Потом мне пришлось заплатить высокую цену за это упущение.

Моя лаборатория с 6 автоматизированными секвенаторами ДНК была крупнейшим центром секвенирования ДНК в мире. Для TIGR я заказал у компании Applied Biosystems еще 20 устройств. После их установки у TIGR появилась возможность секвенировать порядка 100 тысяч клонов в год, а всего около 100 миллионов пар оснований кода ДНК – невообразимое количество для того времени, а по сегодняшним меркам нисколько не впечатляющее. (В Объединенном технологическом центре Института Крейга Вентера имеется возможность секвенировать вдвое большее количество за день!)

Самой отрадной для меня чертой TIGR была возможность игнорировать многие процедуры и правила, которым приходилось следовать в обычных лабораториях. Когда наше оборудование было установлено, мы решили оставить все имевшиеся на бывшем заводе вентиляционные трубы и открытую электропроводку. Получившаяся сюрреалистическая картина напомнил мне Центр Помпиду в Париже, вызвавший скандал в конце 1970-х, когда все технические конструкции оказались вынесены наружу. На внешних стенах были установлены красные лифты и эскалаторы в прозрачных пластмассовых туннелях, а арматуру выкрасили в радужные цвета: вентиляционные трубы – в синий, водопроводные – в зеленый, а электропроводку – в желтый. Вид моего центра расшифровки ДНК стал для моей команды таким же источником вдохновения, как Центр Помпиду в Париже – для художников и архитекторов.

Кроме того, я отказался от всего, что так ненавидел в научных учреждениях. Самое главное – в институте не будет никаких должностей, которые можно занимать на постоянной основе, без периодической аттестации и необходимости продления договора. Такие должности фактически наносят двойной удар по организациям, в которых этот устаревший порядок еще сохраняется. Посредственности, процветающие в безопасной среде постоянных штатных позиций, обожают окружать себя еще более бездарными сотрудниками и выживают тех, кто может преуспеть и выявить их недостатки.

Я хотел взять на работу в TIGR лучших, самых талантливых ученых, а энергичным людям с фантазией не нужны постоянные должности. И вот результат – у меня никогда не возникало проблем с удержанием в нашем коллективе талантливых, ярких людей.

Другая нелепая университетская традиция, от которой я мечтал избавиться, – это представление, что у каждого ученого должно быть свое рабочее место и оборудование, даже если он всем этим редко пользуется. В большинстве учреждений о статусе штатного сотрудника судят по количеству положенных ему квадратных метров или количеству сотрудников в его лаборатории. В TIGR, сердцем которого являлся, как ни крути, мощный компьютеризированный центр секвенирования генома человека, я хотел все организовать по-другому. У каждого исследователя – студент он или нобелевский лауреат, не важно – будет скромный отсек или рабочее место в общем офисном помещении в нашей, одной из самых современно оснащенных лабораторий в мире. Если кому-то из них дополнительно понадобится специальное оборудование, я его предоставлю, но в TIGR это будет делаться в интересах общего дела, а не лично для него.

Нам требовалось найти кандидатов на руководящие посты, и одного из них предложил Уолли: на должность исполнительного вице-президента он выдвинул Лью Шустера, специалиста с опытом работы в биотехнологической промышленности. Его обязанностями стали контроль за расходами и помощь в организации HGS. Я побеседовал с ним и решил, что он справится с этой работой. Затем последовал запрос на кабинеты для Шустера – для него, для его помощника и еще один офис для временно находящихся в TIGR сотрудников компании HealthCare. Я был против, ведь это означало вторжение в святая святых некоммерческой сущности TIGR и неизбежной путаницы, которая обязательно возникнет в случае тесного соседства с HGS. Меня заверили, что эти меры носят лишь временный характер, хотя Уолли, конечно, хотел иметь в TIGR «крота», который доносил бы ему обо всем происходящем. Из-за этого наши отношения с Шустером стали натянутыми с первого же дня его работы.

Что касается генерального директора, то мне казалось, я нашел идеального кандидата – Джорджа Поуста из Smith Kline Beecham, с которым мы вместе работали в Онкологическом институте Розуэлла Парка. Мы с Джорджем не раз обсуждали вопросы геномики, и он был одним из немногих, кто действительно понимал ее значение. Джордж был довольно самоуверенным человеком, но обладал харизмой, был весел и добродушен. Я чувствовал, что мы сработаемся.

После посещения TIGR Джордж явно воодушевился представившимся возможностями, но Уолли его кандидатура смущала. Уолли понимал, что Джордж – волевой и самостоятельный человек, а с него было достаточно и одного меня. Я встречал немало типов с большим самомнением, и Уолли производил впечатление именно такого, – его гораздо больше интересовала возможность контролировать процесс, чем успех самого дела. При этом он был абсолютно уверен, что под его контролем успех и так придет.

Уолли все-таки несколько раз встретился с Джорджем, но было понятно, что у него на примете есть кто-то другой. Этим другим был Уильям Хазелтайн, занимавшийся исследованиями в области СПИДа в Онкологическом институте Даны Фарбер в Бостоне. Хазелтайн уже организовывал вместе с Уолли другие биотехнологические компании. Хазелтайн недавно женился на Гейл Хейман, которая участвовала в создании знаменитых духов Giorgio. Это был любитель дорогих костюмов, элегантный джентльмен с темными, редеющими и зачесанными назад волосами – для достижения более «корпоративного» стиля. Вначале предполагалось, что Хазелтайн будет только консультантом, и я не возражал, продолжая рассматривать кандидатуру Джорджа, а за моей спиной в это время Уолли обхаживал Билла.

К тому времени TIGR был уже готов к научным исследованиям. Я провел первые эксперименты по методу EST с использованием библиотеки кДНК мозга человека. В течение первого года работы института я хотел, чтобы в TIGR секвенировали библиотеки ДНК из всех важнейших тканей и органов человека. Для этого я планировал обратиться в спонсируемые НИЗ банки органов, в которых хранятся ткани и органы от операций и доноров, согласившихся, например, предоставить науке свой мозг после смерти. Создав экспертный совет для утверждения протоколов исследований и этических стандартов, мы были готовы начать исследование, названное мной «Проект анатомии генов человека», которому предстояло определить, какие гены формируют сердце, какие – мозг, и так далее. Как известно, метод EST основан на способности матричной РНК (мРНК) «редактировать» геном и отсеивать кодирующие области генов от некодирующих. Участки ДНК, кодирующие белки в разных тканях, отличаются друг от друга. В каждой клетке содержится одинаковый генетический код, но есть приблизительно двести (или около того) различных типов клеток в организме (например, мозга, печени, мышц), и образуются данные клетки в зависимости от активации того или иного гена. В методе EST я могу использовать принцип работы клеток для обнаружения генов, исследуя различные ткани.

Но для начала нужно было создать библиотеки ДНК для каждой из тканей человека. После отбора тканей и органов нам предстояло выделить из них мРНК и скрупулезно их использовать как основу для библиотек кДНК. Но тут возникала проблема: под «скрупулезно» мы подразумевали, что кДНК должна в точности соответствовать мРНК, а значит, и самому гену. Но была ли эта мРНК изначально «правильной»?

Лучше всего наши сомнения иллюстрировала библиотека кДНК тканей головы плодовых мушек, приведшая к открытию многих генов в нервной системе мушек, в том числе и генов обнаруженного мной октопаминового рецептора. Попробовав применить метод EST к этой библиотеке, считавшейся одной из самых лучших, мы обнаружили, что половина последовательностей кДНК была найдена в геноме митохондрий, энергетических станций клетки, а не в хромосомах клеточного ядра. Глаза плодовых мушек содержат много митохондрий – так много, что их РНК заполонили половину библиотеки. Нам пришлось разработать специальные методы, чтобы убедиться: библиотеки кДНК получены именно из клеточной мРНК. Кроме того, нужно было придумать новые компьютерные методы для записи, сортировки и интерпретации последовательностей EST.

Видя стремительный рост данных секвенирования, Стейнберг решил приступить к осуществлению своего «бизнес-плана». Он настоял, чтобы я сопровождал его при посещении фармацевтических компаний и демонстрировал полученные результаты, пока он расхваливает коммерческие перспективы HGS. Благодаря этому опыту я узнал новое значение выражения «настоящие ученые». На одной из таких встреч с представителями фармацевтических компаний я с удивлением обнаружил Эрика Ландера из Уайтхедовского института биомедицинских исследований, скооперированного с Массачусетским технологическим институтом (MIT). Бывший профессор экономики в Гарварде, а до этого математик, Эрик, блестящий оратор, известный своим «фирменным стилем», активно продвигал свою компанию, якобы разработавшую новый метод изолирования клеток плода от материнского кровообращения, – для проведения генных исследований на ранних сроках беременности. И хотя это было весьма далеко от «чистой» науки, во время всеобщего возмущения коммерциализацией геномики Ландер, этот «настоящий ученый», тоже выражал недовольство в прессе по поводу создания TIGR, метода EST и патентования генов.

А еще я обнаружил, что Стейнберг вовсе не собирался лицензировать открытия TIGR для использования всеми заинтересованными биотехнологическими и фармацевтическими компаниями, а хотел получить один эксклюзивный гигантский контракт на весь обнаруженный нами генофонд. В это время Уолли уже начал тайные переговоры с компанией SmithKline Beecham об исключительных правах на объекты интеллектуальной собственности HGS и результаты TIGR. Его очень беспокоила необходимость выплатить обещанные 70 миллионов долларов мне и TIGR. Вспоминая потрясенный вид его коллег, когда Уолли впервые выпалил свое предложение, я до сих пор сомневаюсь, были ли вообще у HealthCare эти миллионы. Да, у компании имелся фонд в 300 миллионов долларов, но сколько из этих денег было уже вложено в различные проекты? Хотя Уолли и выдавал себя и свой фонд за долгосрочных инвесторов, было очевидно: ему не терпится заключить большую сделку с фармацевтической компанией, затем превратить HGS в открытое акционерное общество, сорвать куш и как можно скорее вернуть свои деньги.

1992 год завершился объявлением о назначении Фрэнсиса Коллинза в НИЗ на смену Уотсону. Коллинза кто-то назвал «Моисеем для проекта генома»{55}55
  Cook-Deegan R. The Gene Wars: Science, Politics and the Human Genome (New York: Norton, 1994), p. 327.


[Закрыть] – он набожный, утвердившийся в вере христианин, который считает, что научная истина есть лишь шаг на пути к «еще большей Истине»{56}56
  Collins F. The Language of God: A Scientist Presents Evidence for Belief (New York: Free Press, 2006), p. 36.


[Закрыть]. Когда Коллинзу предложили должность руководителя проекта, он расценил это как Божий промысел и провел день в молитвах, прежде чем пуститься в столь удивительное, по его словам, приключение. «Существует только одна программа генома человека, – говорит Коллинз. – Встать у руля этого проекта и оставить в нем свой собственный след – о большем я и не мечтал»{57}57
  Cook-Deegan R. The Gene Wars, p. 341.


[Закрыть]. Я знал, что Коллинз и 25 его сотрудников займут то самое драгоценное пространство, которое я планировал для своей геномной программы, но к тому времени я уже так хорошо себя чувствовал в TIGR, что ни о чем не сожалел. После ухода из НИЗ наш с Клэр совместный доход удвоился и достиг около 140 тысяч долларов, что хватало на таунхаус, два небольших автомобиля, пособие на ребенка, выплату студенческих кредитов и сорокафутовый парусник. Теперь мы могли погасить часть долгов и увеличить выплату ипотеки. Мы нашли необычный стеклянный дом с двумя спальнями на реке Потомак на уединенном участке в три сотки, меньше чем за 500 тысяч долларов. К дому вела подъездная дорога длиной около 500 метров, а сам дом стоял на четырех внутренних пилонах, и создавалось впечатление, что его стеклянные стены плавают в воде. Окна нашей спальни выходили на лужайку, где порой бродили олени, еноты и лисы.

Вновь обретенное благополучие радовало, но было ясно, что и дом, и обеспеченное будущее зависели от успеха наших исследований, поэтому бóльшую часть времени я проводил в лаборатории. В TIGR доставлялись все новые и новые органы и ткани: сердечные мышцы, ткани кишечника, головного мозга, кровеносных сосудов – для последующего выделения и обнаружения мРНК, затем кДНК, и, наконец, последовательностей ДНК. Скорость получаемых результатов росла столь быстро, что для их обработки пришлось увеличить объем исследований в области биоинформатики и вычислительной техники и приобрести один из самых быстродействующих тогдашних суперкомпьютеров – новую модель компании MasPar. В течение следующей пары лет TIGR опубликовал 8 важных статей в ведущих журналах, в частности и в Nature, главный редактор которой констатировал: «Основная часть работы по расшифровке генома человека может быть закончена раньше, чем ожидалось»{58}58
  Editorial, «Venter’s Venture», Nature 362, 575–76, 1993.


[Закрыть], но продолжал превозносить устаревшие методы секвенирования целиком всего генома. Однако, невзирая на все наши успехи, мне приходилось продолжать борьбу за выживание – типичную для коммерческой среды, к которой я теперь косвенно принадлежал.