Текст книги "Расшифрованная жизнь. Мой геном, моя жизнь"

В конце шестого месяца моей работы в Дананге руководство ВМС решило отправить во Вьетнам медсестер. Женщины всегда были желанными гостьями. Но, в отличие от армии, где служили молодые, жизнерадостные и жалостливые девушки, ВМС прислали во Вьетнам старших медсестер – закоренелых бюрократок. Медики, пытавшиеся работать как можно лучше в тяжелых условиях, и рядом медсестры, соблюдающие все правила и бюрократические формальности, – это была поистине гремучая смесь! Для меня конфликт между «практиками» и «фанатиками» обострился до предела во время одной ночной смены, когда палаты были переполнены вновь прибывшими ранеными, а нам не хватало людей.

Среди вновь прибывших был один солдат-кореец на аппарате искусственного дыхания, с тяжелым ранением головы, весь разодранный шрапнелью. Рядом лежали два военнопленных: китаец, тяжело раненный, но в сознании, и вьетконговец, также на аппарате искусственного дыхания, которого я обрабатывал с помощью еще одного санитара. Рядом с обоими были охранники, хотя ни тот ни другой никуда убежать не могли. Я как раз собирался оказать помощь бившемуся в агонии корейцу, когда услышал, как недавно прибывшая медсестра приказывала одному из моих санитаров почистить вьетконговцу ногти на руках и ногах. Ему, конечно, не мешало бы хорошенько помыться, ведь в течение нескольких месяцев он жил в землянке. Но сейчас ему это было не нужно, он едва дышал, и кровь из его грудной полости никак не удавалось откачать.

На тот момент я был старшим санитаром и не хотел, чтобы моих людей отвлекали от куда более важной задачи – спасения жизни. Произошла бурная перепалка, и я велел санитару продолжать заниматься плевральной дренажной трубкой, открытым текстом послав медсестру в офицерском звании куда подальше. Рано утром вьетконговец умер. Я закончил смену и пошел к себе спать, но был разбужен военным полицейским, который отвел меня в кабинет командира базы. Мне сказали, что хотя я и считаюсь одним из лучших санитаров, однако не могу вернуться в палату: медсестра подала на меня рапорт о неуважении к вышестоящему должностному лицу и неподчинении прямому приказу. Меня освободили от всех обязанностей и поместили под стражу до вынесения решения о соответствующем наказании.

Спустя два дня ко мне пришел человек с характерной щетиной на лице. Это был доктор Рональд Надель, возглавлявший клинику дерматологических и инфекционных заболеваний. Он искал способного санитара для совместной работы. Надель знал о выдвинутых против меня обвинениях, и это его явно забавляло. Он мне сразу понравился, и я принял его предложение, отчасти из-за моего интереса к этой области медицины и опыта работы с инфекционными заболеваниями, и отчасти из-за представившейся возможности покинуть отделение интенсивной терапии и избежать гауптвахты.

Как только я приступил к работе в клинике, жизнь наладилась. Рон Надель был замечательным наставником, и он любил учить не меньше, чем я – учиться. Вскоре он уже доверял мне самостоятельно оперировать, пока сам занимался другими больными. Он понимал, что при возникновении непредвиденных обстоятельств я не стану что-либо делать, не посоветовавшись с ним или другими коллегами. Каждый день мы принимали по две сотни пациентов, и даже больше. Приходилось иметь дело с самыми разными болезнями, от малярии и инфекционного дерматоза до опухолей и венерических болезней, – во Вьетнаме была практически эпидемия этих заболеваний. Вдоль всего шоссе № 1, начиная от Дананга, стояли лачуги, в которых размещались бордели. Проституция стала подлинной индустрией, в ней трудились целая армия женщин и даже маленькие дети. Причина была проста – разорение крестьян. Есть-то ведь что-то надо! Хижины-бордели были пропитаны смесью кислотного рока, дыма, наркотиков, пива и острого соуса «нхок мам» из подгнившей рыбы.

А еще проститутки собирались в шумных барах с красноречивыми названиями «Давай-давай» или «Киска». Чтобы провести время с девушками в баре, сначала нужно было заказать так называемый «сайгонский чай» – специально подкрашенную воду, но секс после вечеринки оплачивался дополнительно. Сутенеры зазывали, выкрикивая: «Хочешь трах-трах?» или «Хочешь мою сестричку?» Я всегда отвечал «нет». Поработав санитаром, подлечивающим наших ребят после посещения борделей, я не мог заставить себя сказать «да» и был вынужден довольно долго обходиться без секса.

Число несчастных, подхвативших сифилис и гонорею, с каждым днем увеличивалось. Для диагностики сифилиса я просил морпеха спустить штаны, и в перчатках выдавливал гной из ранки на предметное стекло микроскопа. В микроскоп можно было увидеть целую вселенную из микроорганизмов, вызывающих венерические заболевания, прежде всего спиралевидные бактерии Treponema palladium (бледная спирохета). 30 лет спустя, выбирая объекты для декодирования, я поставил спирохету на одно из первых мест, поскольку хорошо знал о вреде, который она нанесла человечеству за всю его историю. У меня есть собственные отношения с этой бактерией – в 2002 году я был удостоен в Германии медали имени Пауля Эрлиха[4]4
  Медаль Европейской академии естественных наук имени Пауля Эрлиха «За особые достижения в профилактической и социальной медицине».


[Закрыть], отца современной химиотерапии, который первым предложил эффективный способ лечения сифилиса.

Из всех дней недели я больше всего любил среду. В этот день мы занимались лечением детей в местном приюте для сирот. Мы с Роном загружали в джип медицинское оборудование, лекарства и ехали в соседнюю деревню, где располагался детский приют. Вьетконговцы часто просачивались вглубь контролируемой морпехами территории, но хотя на окраине Дананга время от времени убивали американцев, нас не трогали – знали, что мы исполняем гуманитарную миссию. Переводчиком у нас была медсестра, вьетнамская девушка по прозвищу Бик, католичка из Северного Вьетнама, бежавшая на юг после краха французской колониальной системы в 1954 году. (Католики воевали тогда на стороне французов, надеясь получить некоторую автономию.) Она одинаково презирала всех – и американцев, и вьетнамцев.

Обычно я давал подробные инструкции, как принимать то или иное лекарство, и просил ее все объяснить пациенту, а она вместо перевода бормотала что-то невразумительное, зато в других случаях могла трепаться часами. Мы имели дело со всем что угодно, – от беременности до сыпи и укусов насекомыми, хотя иногда попадались серьезные раны и переломы. Но от войны никуда не деться: обнаружив, что выданные нами лекарства попадают из приюта прямо в руки вьетконговцев, мы перешли от таблеток к инъекциям.

За все время службы во Вьетнаме интереснее всего мне было работать именно в приюте. Я обнаружил, что иногда элементарная гигиена и мыло могут улучшить качество жизни пациента с не меньшим успехом, чем современные лекарства. Дети были сообразительными, бесхитростными и пытливыми, и поскольку мы приезжали регулярно, каждую неделю, легко с ними подружились.

Я старался использовать все свои знания, чтобы сделать что-нибудь хорошее. И я решил: если мне повезет, я выживу и вернусь домой, то непременно поступлю в университет, получу медицинское образование, стану врачом и буду работать в развивающихся странах. Тогда, в 1968 году, в хижине на окраине Дананга, все это казалось мне почти несбыточной мечтой. Но Рон Надель убедил меня, что иногда мечты сбываются…

Работая в клинике, я вспоминал и о своем старом увлечении парусным спортом. В один прекрасный день один морпех пришел к нам с просьбой удалить татуировки, а ему отказали, потому что в зоне боевых действий запрещено проводить неэкстренные операции. И тогда он рассказал мне свою грустную историю. После шести месяцев службы во Вьетнаме военнослужащим ВМС было положено два недельных отпуска. Свой первый отпуск, подобно многим другим морпехам, он решил провести в Бангкоке.

Как и большинство из них, по приезде он тут же напился в стельку и проснулся на следующее утро счастливым обладателем трех новых для себя вещей: похмелья, молодой девушки и татуировки «Мария» на пальцах обеих рук.

Свой второй недельный отпуск, на который он имел полное право, морпех собирался провести на Гавайях и встретиться там с женой. И конечно же, ее звали не Марией. В рассказе этого моряка было что-то такое простодушное и одновременно трагическое, что я решил ему помочь. После окончания смены в клинике я сделал то, что сейчас называется трансплантацией кожи, пересадив кожу с бедра на вытатуированные места. Через несколько недель стало видно, что не только трансплантация прошла успешно, но у него появились и весьма впечатляющие боевые шрамы, которыми можно похвастаться перед женой.

Работая в управлении порта Дананга, мой пациент имел доступ к самым различным малым судам и предложил в качестве оплаты операции поплавать на моторной лодке и паруснике с корпусом из стекловолокна – шверботом с алюминиевыми мачтами и двумя парусами. Однажды в выходной, когда делать было особенно нечего, мы с Роном вышли на моторке из бухты Дананг, обогнули Обезьянью гору и поплыли вдоль берега. Странное это было чувство – раскачиваться в океанских волнах на небольшом катере посреди театра боевых действий. Как же это было здорово – в открытом море, вдали от войны, страшных ранений, страдающих от боли людей… С тех пор я всегда отправлялся в море, когда нужно было пошевелить мозгами и вообще встряхнуться.

Мне хотелось походить в море на паруснике. Но чтобы заполучить в свое распоряжение яхту, нужен был человек, способный благополучно вывести яхту за линию прибоя и обратно. Никто из моих приятелей-морпехов этого не умел. Тогда я стал сам себе инструктором, посчитав, что научиться управлять яхтой не так уж сложно. Каждый раз мы с моей разношерстной командой уходили все дальше и дальше от берега. Поблизости была авиабаза, и наши вертолетчики часто развлекались, сбрасывая на нас дымовые шашки, а то и небольшие гранаты.

Когда не было сильного ветра, мы пробовали ловить рыбу самодельной снастью из подручных хирургических материалов. Однажды мы за что-то зацепились, и наше примитивное приспособление повело в сторону, а лодка начала раскачиваться. Оказалось, что мы серьезно влипли: нашим «мотором» была восьмифутовая чернорылая акула-мако, известная своей высокой скоростью и маневренностью. На наше счастье, вьетнамские рыбаки, бывшие недалеко, подплыли к нам и предложили рыбу и снасти в обмен на нашу леску и попавшую на крючок трепыхающуюся акулу. Мы согласились. Перебросили леску рыбакам и стали смотреть, как они на четырех плоскодонках с трудом вытаскивали акулу.

Даже в зоне боевых действий любопытство часто оказывается сильнее страха. Побережье Вьетнама необычайно красиво, в маленьких бухточках, среди скал к самой воде спускается буйная растительность. Рядом с пляжем часто можно увидеть деревянные пагоды – ступенчатые пирамидальные строения, служащие местом поклонения или усыпальницами, обычно украшенные красивой резьбой. Мы хотели осмотреть все укромные уголки под Обезьяньей горой. Отправляясь в короткие походы, мои ребята брали свои M16. Не раз на фоне безмятежного пейзажа гремели выстрелы вьетконговцев. Морские пехотинцы вели ответный огонь, и мы стремительно уходили прочь, стараясь затаиться в нашей стеклопластиковой лодке.

Отмучившись во Вьетнаме шесть месяцев, я заслужил право на свой первый отпуск. Я много читал о красотах Австралии и потому выбрал Сидней. Вырваться из зоны войны и всего через несколько часов оказаться в нормальной обстановке, сидя с чашкой кофе в отеле и слушая по радио знакомые шлягеры одной из популярных американских рок-групп, – от всего этого голова просто шла кругом. Мне казалось, что я вышел из машины времени. Первым же утром я отправился на пляж. Не успел я пройти и двух кварталов, как увидел симпатичную девушку, идущую мне навстречу с двумя пакетами продуктов. Когда я проходил мимо, она уронила пакеты, и их содержимое вывалилось на тротуар. Помогая ей собрать все это, я спросил, где самый лучший пляж для серфинга. Примерно в полумили отсюда – пляж Бронте, ответила она, добавив, что ее зовут Барбара. Мы еще немножко поболтали, а потом я отправился на море. Но, похоже, мы друг другу понравились, и Барбара дала мне свой номер телефона.

В тот день были очень большие волны, и мало кто отваживался на них покататься. Но я накопил во Вьетнаме огромный опыт серфинга и даже пятиметровые волны меня не пугали. Наслаждаясь морем, я вдруг заметил толпу на пляже. Люди с тревогой указывали на что-то, недалеко от меня: там девушка боролась с сильным течением. Я подплыл к ней и помог ей выбраться на берег. Ребята-спасатели поражались, что американец не только плавал на их пляже в такие волны, но еще и спас тонущего человека. Они пригласили меня в свой клуб и сделали почетным членом. В тот вечер я вместе с ними на полную катушку отрывался в местных барах. А потом позвонил Барбаре, с которой познакомился на улице. Мы встретились той же ночью и оставались вместе до конца недели. Когда настало время возвращаться во Вьетнам, мы договорились увидеться снова, а пока переписываться. Через три месяца мне был положен второй отпуск, и по совету одного их наших врачей я поехал в Гонконг. Чтобы сделать мне сюрприз, он забронировал номер люкс в отеле «Пенинсула», где должна была остановиться и Барбара по пути в Европу. Встретив меня в отеле, она была потрясена роскошным номером, который обслуживали аж три человека!

Во Вьетнаме мне не на что было тратить деньги, кроме как на выпивку и травку, поэтому я решил сорить деньгами, и мы целыми днями шлялись по магазинам, сидели в ресторанах или – валялись в постели. Неделя пролетела быстро, и в конце отпуска мне уже совсем не хотелось возвращаться на войну во Вьетнам. С Барбарой мы договорились встретиться в Лондоне после окончания моей армейской службы.

Вернувшись в Дананг абсолютным пацифистом, я был полон решимости работать только ради спасения человеческих жизней, а не убийства. Многие санитары думали как и я, пока мы не оказались втянутыми в боевые действия. Было ясно, что госпиталь будет захвачен в результате широкомасштабной операции вьетнамцев, названной потом наступлением Тет (Тет – новогодний праздник по лунному календарю, который отмечается во Вьетнаме в течение недели). Операция началась ранним утром 30 января 1968 года. Вскоре ситуация стала настолько серьезной, что из Дананга эвакуировали медсестер, а морпехи обратились к санитарам с предложением вооружиться и помочь отразить наступление.

Госпиталь практически постоянно обстреливали, и хотя я морально был готов стрелять из своей винтовки M16, дабы не стать одним из 50 тысяч молодых людей, погибших во Вьетнаме, мне ни разу не пришлось этого делать – я, как и все мои коллеги, помогал в те страшные дни выжить тысячам гибнущих солдат. Тетское наступление изменило общественное мнение в Америке, да и меня тоже. Я узнал намного больше, чем нужно знать 21-летнему юноше: как определить, кому помощь нужна первому, как отличить тех, кого еще можно спасти, от тех, кому уже ничем не поможешь, как облегчить предсмертные страдания. Я проходил обучение в университете не жизни, а смерти, а смерть – это очень авторитетный учитель.

Три последних месяца службы были особенно тяжелы. Однажды я оказывал помощь одному морпеху моего возраста, который умудрился при возвращении домой получить по пути в аэропорт смертельное ранение из снайперской винтовки. Еще я очень хорошо помню один вечер на авиабазе. Мы с друзьями провели целый день на паруснике в море, а вечером, накурившись травки и расслабившись, валялись на спине, – и вдруг поблизости начали рваться ракеты. Вместо того, чтобы стремглав броситься в убежище, мы замерли, загипнотизированные невероятным психоделическим световым шоу, которое очень было похоже на сцену из фильма Копполы «Апокалипсис сегодня». На следующее утро, вспомнив о прошлой ночи, я понял, что если хочу остаться в живых и не погибнуть в Дананге, стоит вести себя разумнее. Больше я ни разу не курил марихуану во Вьетнаме и выпивал лишь изредка.

Наконец настала и моя очередь попрощаться с коллегами и лететь домой. Небронированный самолет был абсолютно беззащитен. Летая на вертолетах медицинской авиации для эвакуации раненых, мы научились сидеть на касках, чтобы уберечь задницы от осколков снарядов, но в том моем самолете не было и касок.

В целях безопасности все взлеты и посадки планировалось совершать ночью, но из-за вспышек разрывов все равно было очень страшно. Однако, несмотря на эти вспышки и ужасную тесноту, никто не жаловался. Когда мы вышли из зоны действия снайперов, по самолету прокатился вздох облегчения. Теперь мы знали наверняка – нам удалось выжить! Меня переполняли разные чувства: я испытывал и облегчение, и тревогу по поводу будущего. Так много всего произошло, столь многое изменилось. И теперь я возвращался домой, где меня ждала совсем другая жизнь.

Я получил жизнь себе в подарок. Я видел, как погибали или получали немыслимые увечья тысячи моих одногодков. Я не чувствовал своей вины, что выжил, но хотел что-то сделать в жизни в память о тех, кому не повезло. Я снова стал хозяином своей судьбы.

С каждым часом гражданка становилась все ближе: сначала мы добрались до Японии, потом до Гуама, Гавайев, Аляски, Сиэтла, авиабазы Тревис в Северной Калифорнии, и, наконец, – до базы ВВС недалеко от Лос-Анджелеса. На каждом этапе перелета мне становилось все больше не по себе. Когда мы, наконец, приземлились, я слегка взбодрился, а некоторые из моих попутчиков, сойдя с трапа самолета, встали на колени и поцеловали землю. Нас не приветствовал духовой оркестр, не было флагов, но большинство вернувшихся солдат тут же окружили встречающие родственники и друзья. Меня никто не встречал. Вернувшись в Америку, я почувствовал себя ужасно одиноким.

Два дня в казарме, и моя армейская служба закончилась. Последний приказ гласил: «Уволен с действительной воинской службы и переведен в запас ВМС». Это было 29 августа 1968 года. На моем счету в банке лежали 2800 долларов, большая часть моей сэкономленной за год зарплаты. Кроме того, я получил серьезные медицинские навыки и три медали – «За примерную действительную службу», «За службу во Вьетнаме» и «Бронзовую Звезду» за отвагу, а также медаль «За участие в военных действиях во Вьетнаме» – свидетельство почетной отставки. Но самое главное, что у меня было, – это жизнь. Я взял свой вещмешок и сел на самолет до Сан-Франциско.

Жизнь в Америке продолжалась так, как будто не было никакой войны, но для меня это была уже совсем другая страна. Родной дом казался мне теперь пустым и незнакомым. Трое из четырех детей уехали из семьи, и настало время моего младшего брата Кейта. Отец наконец-то закончил выплачивать кредит за свое партнерство в «Джон Форбс», ставшей крупной аудиторской фирмой на Западном побережье. Впервые в жизни у него появились свободные деньги и время для Кейта, поэтому они часто играли вместе в гольф. Мой отец водил «кадиллак», которым он очень гордился, и был полноправным членом загородного клуба «Грин Хиллз». И, конечно же, родители решили отпраздновать мое возвращение из Вьетнама именно в этом клубе.

Вернувшись прямиком из «университета смерти», я чувствовал себя там отвратительно. За ужином я чуть было не психанул, когда эти республиканские жирные коты, выпивая и куря сигары, разглагольствовали о том, как, должно быть, здорово – отстреливать коммунистов, этих узкоглазых вьетконговцев и тупых северо-вьетнамских желтых обезьян. Нашим солдатам же было намного проще убивать мужчин, женщин и детей, бросая мертвых буйволов в колодцы и отравляя таким образом питьевую воду для местных жителей. Мне хотелось кричать о бесконечных жертвах среди гражданского населения, рассказывать о тысячах молодых людей, которые получили увечья или погибли – а во имя чего? Только чтобы доказать врагам, что мы не просто готовы, а сгораем от желания принести в жертву наших парней. Я покинул вечеринку, сославшись на трудности с акклиматизацией после долгого перелета, и пошел домой.

Я заказал билет в Лондон на следующий же день. Мне очень хотелось как можно скорее выбраться из Соединенных Штатов и встретиться с Барбарой. Прилетев в лондонский аэропорт Хитроу, я почувствовал, что мне здесь далеко не рады. Шел 1968 год, антивоенных демонстраций становились все больше, а я – 21-летний американец с вещмешком и спальником, да еще с американским паспортом, выданным в Сайгоне. По причинам, которые мне до сих пор трудно понять, британские чиновники решили, что этот молоденький загорелый блондин прибыл в Соединенное королевство для разжигания антивоенных протестов. Меня подвергли суровому досмотру: все мои вещи тщательно изучили, как я полагаю, чтобы найти наркотики. Спустя почти 12 часов меня отпустили.

Итак, я впервые оказался в Англии, стране моих предков. Лето было в разгаре, туристов – много, а потому найти жилье было нелегко. В одном отеле мне подсказали, что мой единственный шанс – обратиться в Международную ассоциацию молодых христиан (YMCA), где в конце концов я и снял комнату на ночь.

На следующий день я нашел небольшую комнату в дешевом отеле и связался с Барбарой. Последние три месяца она моталась по Европе автостопом и убедила меня, что это отличный способ путешествовать. Мы направились на поезде в Дувр, а там сели на паром. Наша кочевая жизнь началась с пляжного кемпинга в Кале. Вскоре я устал от автостопа – то, что годится для молодых одиноких девушек, оказалось гораздо менее удобным для пары молодых людей с рюкзаками, и во Франкфурте я купил подержанный «фольксваген».

Мы путешествовали по Франции и Испании, но я по-прежнему стремился уйти от больших городов и скопления людей и найти уединенное местечко, чтобы расслабиться, привести в порядок мысли и постараться привыкнуть к тому, что я больше не на войне. Мы сняли шале в Швейцарских Альпах, высоко в горах и недалеко от Лозанны, по другую сторону Женевского озера. Мы много гуляли, готовили себе еду, отдыхали, занимались любовью, читали и приходили в себя.

Но погода портилась и приближалась зима, и я все чаще задумывался о новой жизни. Мне советовали остаться в ВМС, где можно было быстро сделать карьеру, но я не хотел мириться со слепым подчинением власти. Я мог бы попробовать сдать экзамен и стать фельдшером или получить диплом о среднем медицинском образовании, но хотел большего. Из разговоров с Роном Наделем и другими врачами я знал, что для получения высшего медицинского образования нужно не только поступить в хороший университет, но и окончить его с высокими баллами. Поскольку с моей успеваемостью меня вряд ли приняли бы в такой университет, оставалось только поступить в двухгодичный колледж, а потом перевестись в университет для продолжения обучения на третьем и четвертом курсах.

Колледж в Сан-Матео, недалеко от того места, где я вырос, был одним из лучших в своем роде и в нем имелись специальные программы для желающих продолжить обучение в Стэнфордском университете или в Университете штата Калифорния. Я мог бы начать заниматься в январе. И самое главное – Барбаре, с ее лишь дипломом программиста, тоже понравилась идея пойти учиться заодно со мной. Мы навели справки в американском посольстве и выяснили, что оформление американской визы новозеландцам занимает много времени. А могут и вообще не дать. Но будь мы женаты, она тут же получила бы визу.

Хотя мне нравилось думать, как мы с Барбарой будем вместе жить и учиться, идея вступления в брак на данном этапе жизни меня не очень-то привлекала. Я был еще слишком молод и недостаточно зрел, и хотел просто секса и общения. Я обратился за советом к своему брату Гэри. «Это 1960-е годы, – сказал он мне. – Большинство людей женятся по четыре-пять раз в жизни, так что ни о чем не беспокойся». Мы с Барбарой расписались, и гражданская церемония в Женеве показалась вполне уместным географическим компромиссом для сочетания браком американца и гражданки Новой Зеландии.

Барбара вскоре получила американскую визу, а по пути в Штаты мы заехали в Англию, чтобы купить мотоцикл, о котором я так мечтал во Вьетнаме. Это была одна из тех немногих фантазий, которые помогли мне вынести тяготы войны, – самый лучший на свете мотоцикл «триумф Бонвиль», настоящий классический дорожный мотоцикл шестидесятых годов прошлого века, рядом с которым вспоминались голливудские звезды – Джеймс Дин, Стив Маккуин и Марлон Брандо. Я сделал заказ еще в Дананге и условился забрать мотоцикл в Англии – таким образом, я ввезу его в Соединенные Штаты как подержанный и сэкономлю кучу денег.

Я вернулся в Милбрэ с новым мотоциклом и женой, и главное – в гораздо лучшей психологической форме, чем после возвращения из Вьетнама. И я хотел снова учиться.