Текст книги "Картина мира"
Автор книги: Кристина Клайн
Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
– Что такое? Уолтон, рассказывай.
– Да просто… – Он качает головой, словно вытряхивает из нее мысль. – Мои родители. Считают, что знают, как мне лучше жить.
Я знаю, что его родители живут в Молдене, рядом с семьей Карл. Насколько мне известно, в гости сюда они не приезжали ни разу.
– Ты письмо от них получил?
Он наклоняется, подбирает в траве палочку, ломает ее пополам – коротким, резким движением.
– Да. Длинное, скучное письмо. Пишут, что пора мне уже вырасти, найти летнюю работу в Бостоне, бросить разбазаривать время здесь, с Карлами. – Ломает половинки палочки пополам, бросает обломки на землю.
– Речь… обо мне?
Он сует руки в карманы. У его скорби появился театральный оттенок – словно Уолтон раздул ее ради меня.
– Ничего личного, – быстро выговаривает он. – Они заявляют, что беспокоятся за мое будущее. Не хотят, чтобы я себя ограничивал.
Мое сердце несется впереди слов.
– Что… что они хотят этим сказать?
– Чушь всякую, – отвечает он. – Соблюдение приличий. Гарвард и все такое. Правильная работа. Правильная жена.
– В смысле… – произношу я изо всех сил бесстрастно.
Уолтон пожимает плечами.
– Ой, кто его знает. Хотят, чтоб я женился на ком-то… – Он вскидывает пальцы, сложенные вилкой, – изображает кавычки, – …“образованном” и “из хорошей семьи”. А это, естественно, означает: из семьи, о которой они сами слыхали. Желательно из бостонской. Чтоб могла подпитать их общественное положение. Потому что это важно.
Я сжимаюсь в безмолвии. Разумеется, родители Уолтона не желают, чтобы их сын с гарвардским образованием женился на девушке, которая и старших классов-то не окончила.
– Ты огорчилась, – говорит Уолтон, поглаживая меня по руке. – Но не стоит. Дело не в тебе. Они и не знают о тебе толком.
Это потрясает меня так, что я заговариваю вновь:
– Ты обо мне не упоминал?
– Разумеется, упоминал, – торопится сказать он. – Просто не думаю, что они отдают себе отчет, до чего… до чего ты для меня значима.
– Они знают, что мы… – На ум приходит слово “голубки”, но я опасаюсь, что оно прозвучит приторно, напыщенно.
Уолтон пожимает плечами.
– Я стараюсь не обсуждать с родителями почти ничего.
– То есть они не знают, что мы… встречаемся четыре года?
– Не уверен, что́ они там знают, и мне все равно, – говорит он небрежно. – Давай отложим это и продолжим приятное утро, а? Прости, что поднял эту тему.
Киваю, но разговор этот портит мне настроение. И лишь погодя, перебирая в уме сказанное, я осознаю, что на мой вопрос он так и не ответил.
* * *
За день до возвращения Уолтона и Карлов в Массачусетс мы собираемся в кушингский Экорн-Грейндж-холл на танцы. Уолтон объявляется раньше назначенного с Элоиз и Рамоной, они находят меня во дворе за домом, я вожусь с бельем. Сегодня день стирки, и, пока не развешу все белье, уйти не могу.
– Вы идите, я догоню, – говорю. Мне жарко и потно, я все еще в старом платье и фартуке.
– Я ей помогу, – говорит Уолтон остальным. – Мы вас догоним.
Элоиз и Рамона забирают Ала с Сэмом, и они уходят шумной толпой. Я смотрю, как они спускаются к дороге: Ал и Сэм тощие, неуклюжие, клонятся, словно тростник, к красоткам-сестрам.
Уолтон помогает мне отжать мокрую одежду, сильные руки его куда проворнее моих. Упирает соломенную корзину в бедро, и мы отправляемся к веревкам; затем он, присев на корточки, достает из корзины вещи, по одной, встряхивает, подает мне, я прищепляю их к веревке. Сокровенность этой обыденной работы – горечь и сладость.
Уолтон ждет на заднем крыльце, пока я переодеваюсь в чистую белую блузу и темно-синюю юбку.
– Тебе идет, – говорит он, когда я выхожу к нему. Мы идем к Грейндж-холлу, он копается в кармане. Я слышу знакомое шуршание вощеной бумажки. Уолтон кидает в рот ириску.
– А мне? – спрашиваю я.
– Конечно. – Останавливается, извлекает еще одну, разворачивает, кладет конфету мне на язык. Трет мне руки.
– Осень уже в воздухе, – размышляет он вслух. – Тебе не холодно? Хочешь мою куртку?
– Я отлично, – говорю я несколько напряженно.
– Я знаю, что ты – это отлично. Я спрашивал, не холодно ли тебе. – Улыбается, и я вижу, что он старается поднять мне настроение.
Молча посасываю конфету.
– Ты уезжаешь.
– Через несколько дней, не сейчас.
– Скоро.
– Слишком скоро, – соглашается он, сплетая пальцы с моими.
Несколько минут мы идем молча. А затем я отваживаюсь сказать:
– Учителя нужны где угодно. Даже в Мэне.
Он мягко сжимает мне руку, но ничего не говорит. У нас над головами разражается буйство птичьих трелей, пронизывает тишину. Мы оба смотрим вверх. Плотные кроны деревьев, обилие листвы – ничего не разглядишь. А затем они слетают над дорогой – темное облако.
– Никогда не видел столько ворон, – замечает он.
– Вообще-то это дрозды.
– А. Что б я делал, если б ты меня не поправляла? – Он игриво тянет меня за руку, но осознает, что выводит меня из равновесия, подхватывает за талию. – Какая умница, – бормочет он мне на ухо. А затем замедляет шаг и останавливается посреди дороги.
Не очень понимаю, что он затевает.
– Что такое?
Он прижимает палец к губам и нежно тянет меня вдоль обочины к купе сине-черных елей. В сумраке берет мое теплое лицо в прохладные ладони.
– Ты и впрямь что-то с чем-то, Кристина.
Я вглядываюсь в его светлые глаза, пытаюсь разгадать его слова. Он непроницаемо смотрит на меня.
– По тебе не видно, что тебе грустно уезжать, – говорю я, в голос проникает каприз.
– Конечно, грустно. Но признайся – у тебя будет некоторое облегчение. “Наконец-то лето закончилось, моя жизнь опять при мне”.
Я качаю головой.
Он качает головой – подражая мне.
– Нет?
– Нет. Я…
Он целует меня в губы, привлекает к себе, целует костлявое плечо, ямку у шеи. Пробегает ладонью по лифу, чуть медлит и скользит дальше, до самых складок юбки. Меня опьяняет изумлением. Он притискивает меня к древесной коре. Чувствую, как ее бугры впиваются мне в спину, Уолтон наваливается на меня, ведет рукой по боку, вторая – у меня под блузкой, поверх легкого изгиба груди. Его рот накрывает мой, прижимает мне затылок к стволу дерева, мне неудобно, однако ощущение не совсем уж неприятное.
Ириска цокает у меня на языке.
– Лучше выплюну, а не то подавлюсь, – говорю я.
Смеется.
– Я тоже.
Мне все равно, что это не по-дамски: сплевываю в траву.
Вот уж рука его у меня между ног, затерялась в складках ткани. Я чувствую, как он сгребает меня в горсть, по-хозяйски, тяну к нему губы, ощущаю его твердость меж нами. Вся кожа у меня напитана жизнью, все нервные окончания пульсируют. Дыхание у Уолтона рваное, настойчивое. Этого я и хочу. Этой страсти. Этой несомненности. Этого ясного знака его желания. Сейчас я готова на что угодно – о чем бы ни попросил он.
И тут – звук с дороги. Уолтон вскидывает голову, чуткий, как гончая.
– Что это? – выдыхает он.
Я склоняю голову. Ощущаю пятками низкий гул.
– Кажется, автомобиль.
Небо темно. Я едва различаю его лицо.
Он отстраняется, а затем вновь нависает надо мной, вцепившись мне в плечи.
– О, Кристина, – шепчет он. – Ты заставляешь хотеть тебя.
Тьма придает мне смелости.
– Я твоя.
Все еще держа меня за плечи, он укладывает голову мне на грудь, словно овечка. Вздыхает, я чувствую грудью его теплое дыхание.
– Я знаю. – Заглядывает мне в глаза с поразительным пылом. – Нам надо быть вместе. Вне… – Он взмахом охватывает деревья, дорогу, небо, – …всего этого.
Сердце у меня подскакивает.
– О, Уолтон. Правда?
– Правда. Даю слово.
И хотя все во мне сопротивляется, я намерена выяснить, что он имеет в виду. Гулко сглотнув, спрашиваю:
– В чем именно ты даешь мне слово?
– Что мы будем вместе. Мне нужно кое-что… уладить. Ты должна приехать в Бостон, познакомиться с моими родителями. Но я даю тебе слово, Кристина, да.
Сине-черная ель шелестит у нас над головами, каменистая земля у меня под тонкими подошвами туфель, запах сосен, луна – вафелька “Некко” – в небесах. Некоторые чувственные воспоминания тают, едва успев возникнуть. А некоторые запечатлеваются в уме до конца наших дней. Это – я сразу понимаю – из тех, что навеки.
Когда мы добираемся до Грейндж-холла, Рамона с Элоиз болтают и танцуют со всеми мальчишками, до каких могут дотянуться, весело стаскивают их со стульев. Живой оркестр, составленный на скорую руку, – скрипка, пианино, контрабас – из ребят, с которыми я росла: Билли Гровер, Майкл Верзалино, Уолтер Браун. Играют шумную, неряшливую версию “Рэга кленового листка” и “Долгий путь до Типперэри”.[22]22
“Maple Leaf Rag” (1899) – один из первых регтаймов, композитор Скотт Джоплин. “It’s a Long Way to Tipperary” (1912) – песня из репертуара британских мюзик-холлов, композиторы Джек Джадж и Хенри Джеймз “Хэрри” Уильямз.
[Закрыть] Уолтон мурлычет мне в ухо:
– “Брось ты Стрэнд и Пиккадилли иль вини себя – верю, ты любовью бредишь так же, как и я!”
Оркестрик зачинает “Милого Дэнни”,[23]23
“Danny Boy” (1910) – баллада, неофициальный гимн американцев и канадцев ирландского происхождения, композитор Фредерик Уэзерли.
[Закрыть] я вслушиваюсь в слова, как никогда прежде, словно их сочинили для меня лично:
Уж лета нет, и розы увядают,
Тебе пора, а мне придется ждать…
Я буду здесь, хоть в солнце, хоть в ненастье,
О милый Дэнни, как же я люблю тебя.
Мы танцуем нос к носу, рука Уолтона – у меня на талии, бессловесное напоминание о тех мгновениях под деревьями.
– Я буду по всему этому скучать, – говорит он. – Буду скучать по тебе.
Голос застревает у меня в горле. Не доверяю себе говорить.
После финальной песни мы все вместе бредем домой по темной дороге. Ноги у меня устали, но от меланхолии я еще вялее – словно пес, которого тянут на поводке туда, куда ему не хочется. Уолтон обнимает меня, мы отстаем от всех. На повороте к Карлам медлим у ворот. Я кладу голову ему на плечо.
– Жаль, не могу дотянуться, достать далекую звезду и надеть ее тебе на палец, – говорит Уолтон. Пробегает пальцем мне по губам, склоняется поцеловать. В этом поцелуе я ощущаю вескость его обещания.
* * *
Через десять дней получаю письмо с массачусетским штемпелем. “Помнишь вечер неделю назад? Я буду помнить его, пока не увижу тебя вновь, – пишет он. – Если даю слово – держу его”.
* * *
Декабрь сер, как мое настроение. Писем от Уолтона не было с сентября.
Хоть и студено, снега мало. Под домом прячется кот, ирисочно-рыжий, полосатый, как тигр, мейн-кун с громадными янтарными глазами. Я выманиваю его наружу миской молока. Он дрожит, лакает жадно, а когда миска пустеет, я беру его на руки. Кошка. Шкура висит на костях – все равно что нянькать волынку с полыми дудками. Она лижет мне подбородок ежовым языком, устраивается у меня на коленях, урча. Даю ей имя Лолли. Единственный просвет за целый месяц.
На Рождество дарю братьям по сорочке, я их сшила из фланели, пока они работали на улице. Мама вяжет носки и шапки. Папа и не пытается делать вид, что дарит подарки: говорит, что крыша над головой – сама по себе подарок. Сэм вручает мне противень, Фред повязывает ленту на новую метлу, Ал вырезает набор деревянных ложек. Уолтон присылает толстую кремового оттенка открытку, к которой прикатан венок из зеленой фольги и бант из красной, открытка адресована семье Олсон. “С теплыми пожеланиями в это холодное время. Счастливого Рождества, благослови вас Бог!” Подпись: “Уолтон Холл”.
Эту открытку я не выставляю напоказ, как бывало в прошлые годы, а уношу к себе в комнату наверх. Беру с полки, где храню его письма, стопку, развязываю бледно-розовую ленточку, сажусь на кровать, перечитываю всё подряд. “Все дороги ведут меня в Кушинг”. “Если даю слово – держу его”. “С любовью”. Держу открытку в руках так крепко, что надрываю ее. Медленно рву ее посередине, а затем еще и еще, пока не остаются клочки размером с ириску, с двухцентовую марку, с далекую звездочку в небе.
* * *
Пишу Уолтону после праздников, желаю ему счастливого 1917-го,[24]24
Год рождения Эндрю Уайета.
[Закрыть] рассказываю о подарках, которые мне достались от братьев, о сорочках, что им пошила. Описываю молочного поросенка, которого мы запекли на жаровне, выстроенной Алом во дворе, о голубичном компоте и жареном яблочном пироге, о курином супе и о варениках с кабачком, о напитке, который Сэм замесил к новогодней ночи: ром, патока и гвоздика, в кружке, с кипятком – и с коричной палочкой. “Тодди китобоя” называется. Стремлюсь передать дух наших скромных ритуалов, братство и шум дома, где полно мальчишек, чувство благополучия и праздничного веселья, какое при пересказе не столько преувеличено, сколько сгущено. Изо всех сил стараюсь избегать плаксивости.
Не понимаю. Почему ты не пишешь?
Проходят дни, недели. Месяцы. Я думала, что привыкла ждать. А это новая преисподняя. Моя душа словно покрыта дегтем.
Я проклинаю себя за отосланные письма, забитые бессмысленной болтовней о наших простецких церемониях. Поделиться я могу лишь обыденным, незначительным, домашним. Но это все, что у меня есть.
Зима обращается весной, я ползу к почте, петляя по снегу и ледяной каше. Счета, рекламные буклеты, “Субботняя вечерняя почта”.[25]25
“The Saturday Evening Post” (с 1897 г.) – американский иллюстрированный журнал, изначально еженедельный, далее выходил все реже и реже; ныне – раз в два месяца.
[Закрыть]
– Сегодня для тебя ничего, Кристина, – говорит Берта Дорсет, строгий голос пронизан жалостью. Хочется броситься на нее через стойку и душить, пока лицо не запунцовеет, пока не начнет хватать ртом воздух. Но я забираю корреспонденцию и улыбаюсь.
Даже когда сходит снег и расцветают крокусы, мне холодно, вечно холодно, сколько б одеял ни наваливала я на кровать. Посреди ночи слушаю, как ветер вопит сквозь щели в стене. Вспоминаю историю, прочитанную когда-то, – как женщина сходит с ума, заточенная у себя дома, как начинает верить, что живет под обоями. Подумываю, не останусь ли я в этом доме навсегда, не буду ли вечно ползать вверх-вниз по лестнице, как женщина в том рассказе.[26]26
Речь о рассказе “Желтые обои” (“The Yellow Wallpaper”) американской писательницы Шарлотт Перкинз Гилмен (1860–1935), впервые опубликованном в 1892 г. в журнале “The New England Magazine”.
[Закрыть]
* * *
Стоит теплое майское утро, когда я замечаю в кухонное окно, как по траве к дому шагает Рамона, голова долу, плечи ссутулены. Я думала об этом дне всю зиму. Опускаюсь в старое кресло рядом с красными геранями. Лолли прыгает мне на колени, я глажу ей спину. Обычно я выбиралась из кресла, ставила чайник на огонь и ждала в дверях – встретить Рамону, однако сейчас не способна собраться с силами и скрыть разговор, который, знаю, грядет, церемониями дружеского визита.
Обнаружив меня в кухне, Рамона не удивлена.
– Привет, Кристина. Можно войти? – Улыбка у нее шаткая. Шагнув через порог в сумрак, щурится. – Как я рада тебя видеть.
Силюсь улыбнуться в ответ.
– И я.
– Я тебя от дел не оторвала?
– Нет, ничего такого.
– Хорошо выглядишь.
Я знаю, что это неправда. На мне старый фартук поверх простого платья в клеточку.
– Не ждала гостей. – Начинаю развязывать тесемки фартука.
– Ой, пожалуйста, не переодевайся, – говорит она и быстро добавляет: – Я одна.
– А я уже разобралась с обеденной посудой. Все равно собиралась снять фартук.
Она следит, как я вожусь с узлом на спине. Вижу, что хочет помочь, но знает, что мне это не понравится.
Мнется посреди кухни. В руках у нее бумажный пакет, на ней – платье нового фасона, я такого у нее не видела: желто-белый узор, шахматная клетка, полностью белые рукава, три черепаховые пуговицы, отложной белый воротник, широкий пояс. Светлые чулки, белые кожаные туфли. Волосы собраны сзади в пучок желтой лентой.
– Красивое платье, – говорю, хотя ее вид намекает, что она заскочила сюда по пути куда-то еще, где интереснее.
– Ой, спасибо. Летнее, правда?
– Наверное.
Словно вдруг вспомнив, говорит:
– Я привезла тебе кое-что! Мама заказала ящик во Флориде. – Вынимает из пакета три крупных апельсина, кладет на стол. – Хотела б я съездить в эти дни во Флориду. Так и вижу, как лежу на пляже на полотенце в громадной соломенной шляпе. Здорово было б, а?
– Может быть.
– А давай вместе поедем? Как-нибудь зимой, когда жуткий холод.
Пожимаю плечами.
– Я не рвусь гореть на солнце.
– Забываю о твоей шведской коже, – говорит она. – Давай я почищу нам апельсин, помечтаю о Флориде, а ты полакомишься?
– Ну, я только что пообедала… – начинаю я, но сдаюсь: – Ладно.
Она впивается в апельсин большими пальцами, отдирает толстую бугристую кожуру, тщательно обирает белые прожилки. Растаскивает на дольки, протягивает мне часть.
– Твое здоровье!
Апельсин так сладок, так сочен, что я едва не забываю, как сильно нервничаю.
Доедаем, Рамона подтаскивает качалку Ала к столу, усаживается.
– Обожаю эту старую качалку, – говорит. – Такая она бывалая. – Потирает подлокотники, где черная краска облезла до самого дерева.
Лишь сейчас, когда ладони ее лежат на подлокотниках кресла, я замечаю проблеск у нее на пальце.
– Батюшки, это?..
Она сильно краснеет, а затем подается вперед и протягивает мне растопыренную ладонь.
– Да! Представляешь? Помолвлена. Я все думала, когда же ты заметишь. – Фальшивая радость у нее в голосе – знак того, как нам обеим неловко. – Я бы написала, рассказала тебе, но это случилось всего несколько недель назад.
Кольцо – с внушительным брильянтом посередке, в окружении брильянтовой крошки, – изощреннее всего, что я видела за целую жизнь. Говорю ей прямо:
– Красивое. От Харленда, насколько я понимаю?
Смеется.
– Конечно, от Харленда. Все стало довольно серьезным – и довольно быстро. Собираемся пожениться осенью, маленькая семейная свадьба. Столько дел, батюшки! Как я рада, что приехала. Что мы увиделись.
– Что ж. – Вспоминаю упитанного Харленда и его смешную шляпу с узкими полями. – Поздравляю.
– Спасибо. Мне ужас как важно твое благословение. – Из коридора проскальзывает шпионка Лолли, Рамона восклицает:
– Ой, какая красивая кошка! И какая большая.
– Это мейн-кун. Они все – маленькие тигры.
– Иди сюда, киса. – Рамона цокает языком, прищелкивает пальцами.
Лолли замирает, переводит взгляд с меня на Рамону.
– Не пойдет, – говорю я. – Упрямая и робкая. Как я. – Словно в доказательство, кошка бросается ко мне, сигает на колени.
Рамона улыбается.
– Ты не робкая. Тебе просто любы те, кто люб. У этой кошки так же.
Лолли выгибается у меня под рукой, требует, чтоб ее гладили, и на несколько мгновений единственный звук в комнате – ее неумолчное урчание.
В воздухе витает легкий цитрусовый аромат.
Наконец Рамона вздыхает.
– Я сломала голову, как бы об этом заговорить. Уолтон… Не знаю… – Качает головой, крутит крупную пуговицу у себя на платье. – Он милашка, я его обожаю, но ведет себя иногда убийственно.
Не понимаю, к чему она клонит. Уолтон – милашка? Она его обожает?
– Он перестал писать, – произношу я.
– Я знаю, он говорил.
Вцепляюсь Лолли в спину с такой силой, что она мяукает и впивается когтями мне в ладонь, а затем соскакивает с колен. На ладони проступает капелька крови. Вытираю ее о юбку, остается розовый след.
– Отвратительно с его стороны. Я ему говорила – и не раз. И… ну… жестоко.
Пусть и понимала я, что этот миг наступит, ни единая фибра моего существа не желает вести этот разговор.
– Рамона…
– Позволь мне продраться насквозь, каким бы ужасным оно ни было, – придется. Уолтон любит тебя – любил, видимо. Ох, Кристина. – Вздыхает. – Каждое слово из моих уст мне больно так же, как тебе их слушать, и я не хочу всего этого, но… – Умолкает. И выпаливает: – Уолтон помолвлен и женится.
Уолтон. Помолвлен. И. Женится. Что я пропустила? Помолвлен и женится на мне? Я вперяюсь в Рамону.
Уолтон помолвлен и женится.
На ком-то другом.
Как бы ни думала я о его молчании, как бы ни размышляла о причинах, эта возможность не приходила мне в голову. Но почему нет? Это же самое логичное. Он резко перестал писать. Само собой – само собой – он познакомился с кем-то еще.
Я чувствую себя так, будто меня выпотрошили и наполнили густым, тяжким воздухом. Ни думать, ни смотреть не могу: он во мне до самых глаз. Пытаюсь вспомнить, как Уолтон выглядит. Соломенная шляпа с черной корсажной лентой. Льняной пиджак. Мягкие девичьи руки. Но лицо представить не могу.
– Кристина? Все в порядке? – Лицо Рамоны уродливо растянуто. Я заглядываю ей в глаза. Словно смотрю на нее сквозь мешковину.
– Как. – Крошечное слово, один слог, даже не вопрос.
Рамона вздыхает.
– Я сама спрашивала себя миллион раз – и Уолтона тоже; умоляла его дать осмысленный ответ. Даже не уверена, понимает ли он сам, если не считать… – Голос ее стихает.
– Если не считать…
– Если не считать. – Она возится в кресле. – Расстояния. И его родителей.
– Его родителей.
– Он тебе говорил, по его словам. Что они… не одобряют.
– Не говорил.
– Не говорил?
Откидываюсь в кресле, закрываю глаза. Может, и говорил.
– Его мать – ужасная женщина. Неуемная. Хотела – хочет – для своего золотка определенную жизнь. И все таскала в дом дочку одной своей подруги, девушку из Смита,[27]27
Колледж Смит (c 1875 г.) – частный женский гуманитарный колледж, расположенный в Нортэмптоне, Массачусетс.
[Закрыть] и, думаю, он со временем решил, что без толку сопротивляться; проще уступить.
– Проще, – повторяю я эхом.
– Кажется, она ничего, вообще-то. Годится. – Рамона пожимает плечами. – Хотя, конечно, я ему этого не говорила – лишь до чего я расстроена, разочарована. За тебя.
То, как она это произносит, показывает, что Рамона проводила с этой женщиной время, они бывали все вместе.
– Как ее зовут?
– Мэрилин. Мэрилин Уэйлз.
Обдумываю сказанное. Настоящий человек, с именем.
– Он ни разу не написал… не объяснился.
– Знаю. Это меня очень злит. Мы ссорились из-за этого. Я говорила ему, что он бессовестно груб. А он мне – не могу, дескать, умолял меня написать тебе, рассказать, а я, вот честно, отказалась.
Меня как будто высекли, каждое слово – плеть.
– Ты знала, что я жду, – произношу я медленно, голос крепнет, – и не избавила меня от мучений?
– Кристина? – выкликает мама сверху. – Все в порядке?
Я не свожу с Рамоны взгляда, она смотрит на меня в упор, глаза у нее наполняются слезами.
– Мне страшно жаль, – говорит она.
– Все в порядке, мама, – кричу я в ответ.
– Кто там?
– Рамона Карл.
Мама не отзывается.
– Он тебя не заслужил, – шепчет Рамона.
Качаю головой.
– Да, он смышленый, бывает милым, но, вот честно, – слабак. Я теперь это понимаю.
– Замолчи, – говорю я. – Просто замолчи.
Подаваясь вперед в кресле, Рамона говорит:
– Кристина, послушай. В море найдется и другая рыба.
– Нет, не найдется.
– Найдется. Мы выловим тебе отличную.
– Я отложила удочку, – говорю.
Напряжение вроде как рассеивается. Рамона улыбается. (Трудно ей быть такой серьезной! Не скроена она для такого.)
– Это пока что. Будут еще рыбалки.
– Не в этой худой лодке.
Она посмеивается.
– Упрямая ты, как мейн-кун, Кристина Олсон.
– Может, и так, – говорю. – Может, и упрямая.
* * *
Укладываясь спать, я не хочу просыпаться. В самих костях моих боль, она не уходит; просыпаюсь среди ночи, плача от боли. Ничто уже не станет лучше. Будет лишь хуже. Закутываюсь в вязаное папино синее одеяло потуже, наконец засыпаю. Проснувшись через несколько часов в пронзительном утреннем свете, зарываюсь лицом в подушку.
В комнату входит Ал. Я слышу его, вижу, хотя веки у меня сомкнуты и я делаю вид, что сплю.
– Кристина, – произносит он тихонько.
Молчу.
– Я нашел хлеб и варенье на завтрак. Сэм с Фредом в хлеву. Папе с мамой я принесу яиц, когда с делами разделаюсь.
Вздыхаю – бессловесно даю понять, что слышу его.
Смотрю из-под ресниц, как он склоняется надо мной, руки в боки.
– Ты заболела?
– Да.
– Врач нужен?
– Нет. – Открываю глаза, но выражение на лице мне не под силу. Ал не отводит взгляда. Не помню, когда последний раз выдерживала такой его взгляд.
– Я б его убил, – говорит он. – Правда.
Постель моя – словно неглубокая могила.
* * *
Беру стопку писем от Уолтона, перевязанную светло-розовой лентой, кладу ее в коробку. Что-то во мне желает поджечь их и посмотреть, как они горят. Но не могу себя заставить.
На верху первого лестничного пролета есть дверца в чуланчик. Когда рядом никого, я запихиваю коробку в дальний угол. Не хочу видеть его письма. Мне нужно лишь доказательство, что они вообще существуют.
* * *
В городе никто не произносит об этом ни слова – по крайней мере при мне. Но я вижу жалость в глазах. Слышу шепотки: “Ее бросили, слыхали?” Чужая участливость наполняет меня стыдом такой глубины, что я в силах понять тех, кто отплывает в дальние края и никогда не возвращается на родину.
* * *
Готовясь к вечерней лодочной вылазке с братьями после теплого июньского дня, кладу раковину, подаренную Уолтоном, в карман. Сидя в шлюпе, глажу ее пальцами, ощупываю грубоватые трещины и шелковистую поверхность. Ближе к концу поездки, когда солнце скатывается по небу, пересаживаюсь на корму лодочки одна, вглядываюсь в волнистую воду. Как легко было б перевалиться за борт и погрузиться на дно океана. Чернота, одна лишь чернота – и милосердное забытье. Слезы бегут по лицу, на вкус они солоно-сладкие. Вскоре братья мои, конечно, женятся, родители одряхлеют и умрут, а я останусь одна в доме на холме, нечего ждать, кроме неспешной смены времен года, немощи и старости, обращения дома в прах.
Мы с Уолтоном сиживали на корме вместе, вот так же. “Восхищаюсь тобой”, – шептал он мне на ухо. Каким приверженным он был, все никак не мог на меня наглядеться, любил лишь меня одну. Лишь меня. Его крепкое плечо рядом с моим, длинные пальцы, устремленные в небо, на созвездия, к именам, что я так пылко заучивала: охотник Орион, Кассиопея, Геракл, Пегас. Я гляжу теперь в темнеющее небо, непроницаемое, как грифельная доска. Звезды смыло, они остались лишь в памяти.
Закрыв глаза, кренюсь набок, соленая пыль на лице смешивается со слезами. Взвешиваю ракушку на ладони – эту раковину-камею, которой не место среди остальных. Безделушка, купленная в лавке, без истории, без легенды. В глубине души я знала, когда он вручал ее мне, что он ничего обо мне не понял. Почему же я не разглядела предупреждения в этом подарке?
Чувствую чью-то ладонь у себя на руке, открываю глаза.
– Хороший вечер, а? – миролюбиво говорит Ал. – Осторожнее. Тут скользко.
– Я слежу.
Он сжимает мне руку.
– Иди сядь со мной.
– Сейчас.
– Тебе говорили, что ты упрямая, как мул?
Посмеиваюсь.
– Разок-другой.
Мы всматриваемся в сумерки. На берегу в далеком доме мерцают блеклые огоньки. В нашем доме.
– Тогда я с тобой сяду, – говорит Ал.
– Незачем, Ал.
– Не хочу я, чтоб чего случилось. Не прощу себе потом.
Бремя печали давит мне на грудь. Я вцепляюсь в ракушку, чувствую ее тупые бугры. И выпускаю из пальцев. Тихий плеск.
– Что это было?
– Ничего важного.
Раковина тонет быстро. Мне больше не придется ни смотреть на нее, ни держать в руке.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?