Текст книги "Капут"

В компании с финнами нужно пить: кто не пьет и не напивается с ними, кто пропускает два-три раза «мàlianne», кто отстает на два-три стакана, становится человеком, которому нельзя доверять, и все смотрят на него с подозрением.

– Ради Бога, Августин, не дай им заметить, что ты еще не пьян!

– Мàlianne, – говорит де Фокса, садится на свое место и поднимает бокал.

– Выпейте, господин посол, – говорит губернатор.

– Válgame Dios! – восклицает де Фокса, закрывает глаза и одним духом выпивает полную до краев рюмку конька.

Губернатор снова наполняет рюмки и говорит «màlianne».

– Мàlianne, – повторяет де Фокса и поднимает рюмку.

– Ради Бога, Августин, не напивайся, – прошу я де Фокса, – пьяный испанец – это страшно. Не забывай, что ты – посол Испании.

– Je m’en fous[392]392
  Плевать (фр.).


[Закрыть], – говорит де Фокса. – Мàlianne.

– Испанцы не умеют пить, – говорит фон Гартманн, – во время осады Мадрида я оказался вместе с терцией под университетским городком…

– Что? – говорит де Фокса. – Мы, испанцы, не умеем пить?

– Ради Бога, Августин, не забывай, ты посол Испании.

– Suòmelle, – говорит де Фокса и поднимает бокал.

«Suòmelle» означает «Да здравствует Финляндия».

– Arriba España![393]393
  Вперед, Испания! (исп.)


[Закрыть] – говорит фон Гартманн.

– Ради Бога, Августин, не напивайся!

– Ta gueule![394]394
  Заткнись! (фр.)


[Закрыть] Suòmelle! – говорит де Фокса.

– Да здравствует Америка! – говорит губернатор.

– Да здравствует Америка! – говорит де Фокса.

– Да здравствует Америка! – повторяют все хором и поднимают бокалы.

– Да здравствует Германия, да здравствует Гитлер! – говорит губернатор.

– Ta gueule! – говорит де Фокса.

– Да здравствует Муссолини! – говорит губернатор.

– Ta gueule! – говорю я и поднимаю бокал.

– Ta gueule! – говорит губернатор.

– Ta gueule! – повторяют все хором и поднимают бокалы.

– Америка, – говорит губернатор, – великий друг Финляндии. В Соединенных Штатах живут сотни тысяч финских эмигрантов. Америка – наша вторая родина.

– Америка, – говорит де Фокса, – это рай для финнов. Когда умирают европейцы, они надеются попасть в рай. Когда умирают финны, они надеются попасть в Америку.

– Когда умру я, – говорит губернатор, – я не отправлюсь в Америку. Я останусь в Финляндии.

– Конечно, – говорит Яакко Леппо, буравя де Фокса злым взгядом, – живые или мертвые, мы хотим остаться в Финляндии, и после смерти тоже.

– Конечно, – говорят все и смотрят на де Фокса враждебным взглядом, – когда умрем, мы останемся в Финляндии.

– J’ai envie de caviar[395]395
  Мне хочется икры (фр.).


[Закрыть], – говорит де Фокса.

– Vous désirez du caviar?[396]396
  Вы хотите икры? (фр.)


[Закрыть] – переспрашивает губернатор.

– J’aime beaucoup le caviar[397]397
  Я очень люблю икру (фр.).


[Закрыть], – говорит де Фокса.

– В Испании много икры? – спрашивает префект Рованиеми Олави Коскинен.

– Il y avait du caviar russe, dans le temps[398]398
  В старые времена была русская икра (фр.).


[Закрыть], – говорит де Фокса.

– Русская икра? – переспрашивает губернатор и морщит лоб.

– Le caviar russe est excellent[399]399
  Русская икра великолепна (фр.).


[Закрыть], – говорит де Фокса.

– Русская икра отвратительна, – говорит губернатор.

– Полковник Мерикаллио, – говорит де Фокса, – рассказал мне очень забавную историю о русской икре.

– Полковник Мерикаллио погиб, – говорит Яакко Леппо.

– Мы были на берегу Ладоги, – начинает де Фокса, – в лесах Райкколы. Несколько финских сиссит нашли в русских окопах полную банку какого-то жира темно-серого цвета. Однажды полковник Мерикалио вошел в корсу на передовой как раз, когда сиссит смазывали этим жиром зимние сапоги. Полковник потянул носом воздух и сказал: «Странный запах». Пахло рыбой. «Это сапожный крем пахнет рыбой», – ответил сиссит и показал полковнику жестяную банку. В банке была икра.

– Русская икра только и годится для смазки сапог, – презрительно говорит губернатор.

В этот момент распахивается дверь, влетает вестовой и кричит:

– Генерал Дитль!

– Господин посол, – говорит губернатор, вставая из-за стола и обращаясь к де Фокса, – немецкий генерал Дитль, герой Нарвика и верховный главнокомандующий Северного фронта, оказал мне честь, приняв мое приглашение. Я рад и горд, господин посол, что вы встретите в моем доме генерала Дитля.

Снаружи доносился необычный шум: лай собак, мяуканье, хрюканье – казалось, стаи собак, котов и диких свиней сцепились между собой в вестибюле дворца. Мы удивленно смотрели друг на друга. Наконец дверь распахнулась, и на пороге появился на четвереньках генерал Дитль, за ним на четырех конечностях вползли по одному несколько его офицеров. Странная процессия, лая, хрюкая и мяукая, сбилась в центре зала, где генерал Дитль, встав на ноги по стойке смирно, поднес руку к козырьку и громовым голосом прокричал финское пожелание здоровья чихнувшему:

– Nuha!

Я смотрел на странного человека, стоящего перед нами: это был высокий, худой, даже совершенно худой, как кусок высохшего дерева, грубо оструганный каким-нибудь старым баварским столяром, субъект. С готическим лицом, как у деревянной скульптуры работы старых немецких мастеров. У него были живо сверкающие, дикие и детские одновременно глаза, удивительно волосатые ноздри, изрезанные множеством тончайших морщин лоб и щеки. Темные гладкие короткие волосы, падающие на лоб, как челка у пажей с картин Мазаччо, придавали его лицу что-то монашеское и одновременно юношеское – это впечатление неприятно усиливала его манера смеяться, кривя рот. Его движения были импульсивными, лихорадочными, они выдавали нечто болезненное в его натуре, присутствие внутри и вне его чего-то такого, что и ему самому не было приятно, что, и он чувствовал это, преследовало и угрожало ему. Правая рука была повреждена, и даже короткие, неспокойные движения поврежденной руки, казалось, говорили о том неизвестном и таинственном, что преследовало и угрожало ему. Это был молодой еще человек немного старше пятидесяти лет. Но и в нем тоже, – как и в его молодых Alpenjäger, альпийских стрелках, из Тироля и Баварии, рассеянных по диким лесам Лапландии, по болотам и тундре Арктики и по всему бесконечному фронту, что от Петсамо и от полуострова Рыбачьего спускается вдоль берегов Лицы вплоть до Алакуртти, до Саллы, – и в его лице, в зеленовато-желтом цвете кожи, в его печальном, униженном взгляде были видны признаки разложения, напоминавшего проказу: такой хворью люди страдают на Крайнем Севере, от этого старческого разложения выпадают волосы и зубы, оно испещряет глубокими морщинами лицо, обволакивает еще живое человеческое тело грязным желтовато-зеленым налетом, который обычно покрывает гниющие тела. Вдруг он посмотрел на меня взглядом укрощенного, поджавшего хвост зверя. Некая униженность и безысходность в его глазах глубоко втревожила меня. Таким же удивленным животным взглядом, таким же загадочным взглядом смотрели на меня немецкие солдаты, молодые Alpenjäger генерала Дитля, уже беззубые и безволосые, с белым, заострившимся, как у покойника, носом, бродившие, печальные и задумчивые, по дремучим лесам Лапландии.

– Nuha! – крикнул Дитль, потом спросил: – А где Эльза?

Вот и Эльза, маленькая, худенькая и ладная, одетая как куколка, хрупкая как ребенок (Эльзе Хиллиле уже восемнадцать, но выглядит она еще ребенком), она входит через дверь в глубине зала, в руках у нее большой серебряный поднос с бокалами пунша. Она медленно шагает, мелко семеня по розовому березовому полу. С улыбкой подходит к генералу Дитлю, грациозно кланяется и говорит:

– Yväpäivä, добрый день.

– Yväpäivä, – отвечает Дитль, с поклоном берет с серебряного подноса бокал пунша, поднимает его и кричит: – Nuha!

Офицеры его свиты тоже берут бокалы с пуншем, поднимают их и кричат:

– Nuha!

Дитль запрокидывает голову, выпивает одним духом, офицеры дружно делают то же самое. Маслянисто-сладкий растительный запах пунша расходится по залу. Такой же маслянисто-сладкий запах издает северный олень под дождем, это запах оленьего молока. Я закрываю глаза, и мне кажется, что я в лесах Инари на берегу озера у устья Юутуанйоки. Идет дождь, небо – лицо без глаз, белое лицо мертвеца. Дождь глухо бормочет в листьях деревьев и в траве. Старая лапландка сидит на берегу озера с трубкой в зубах, она смотрит на меня бесстрастно, не моргая. Стадо северных оленей пасется в лесу, олени поднимают головы и смотрят на меня. У них обреченный, унылый взгляд, таинственный взгляд мертвого человека. Запах оленьего молока расходится под дождем. Немецкие солдаты в москитных сетках на лицах и в перчатках из оленьей кожи на руках сидят под деревьями на берегу. У них обреченный, унылый взгляд, таинственный взгляд мертвого человека.

Генерал Дитль обнимает за талию малышку Эльзу и тянет ее через зал танцевать вальс, который все напевают хором, прихлопывая в ладоши и в такт постукивая по стаканам рукоятками пуукко и ножей Alpenjäger. Группа молодых офицеров стоит возле окна, они молча пьют и наблюдают за танцующими. Один из них поворачивает ко мне голову, смотрит, но не видит меня. Я узнаю князя Фридриха Виндишгреца, я улыбаюсь и зову его по имени: «Фрики», но он отворачивается в другую сторону и там ищет того, кто окликнул его. Ему непонятно, откуда долетел голос, зовущий из далекого, такого далекого прошлого.

Стоящий передо мной человек это уже не молодой Фрики времен Рима, Флоренции и Форте-деи-Марми – это старик с хмурой, призрачной тенью на челе, и тем не менее от его прежней привлекательности еще что-то осталось, не везде явствуют признаки разложения. Я вижу, как он поднимает бокал, шевелит губами, говоря «Nuha!», запрокидывает голову, выпивает пунш, вижу, как с этим движением хрупкие лицевые кости натягивают кожу, череп белесо сверкает под редкими волосами, жалко поблескивает мертвая кожа на лбу. У него тоже выпадают волосы и зубы шатаются во рту. За восковыми ушами изгиб хрупкого затылка ослабленного болезнью ребенка, хрупкого затылка старика. Руки дрожат, когда он ставит бокал на стол. Ему двадцать пять, Фрики, и у него таинственный взгляд мертвого человека.

Я приближаюсь и тихо зову: «Фрики!» Фридрих медленно оборачивается, медленно узнает меня: я как утопленник с разложившимся лицом, неторопливо всплывающий из глубин памяти; Фрики понемногу узнает, грустно оглядывает меня, изучает мое разложившееся лицо, усталый рот, мой тусклый взгляд. Он молча жмет мне руку, мы очень долгое мгновение смотрим друг на друга, улыбаемся, и за этот очень долгий миг мне вспоминается Фридрих на пляже в Форте-деи-Марми, где солнце разливается по песку медовым потоком, сосны вокруг моего дома источают золотистый и теплый медовый свет (Клара уже вышла замуж за князя Фюрстенберга, а Суни влюблена), мы поднимаем глаза и смотрим из окна на светлый блеск небес, воды и деревьев. Бедный Фрики, думаю я. Фридрих неподвижно стоит перед окном, почти не дышит, молча смотрит на медленно удаляющиеся бескрайние лапландские леса, на расплывающуюся зеленую и серебряную перспективу рек, озер, заросших холмов под белым ледяным небом. Я касаюсь руки Фридриха – пожалуй, это ласка. Фридрих поворачивает ко мне желтое, морщинистое лицо, его глаза блестят обреченно и уныло. Вдруг я узнаю его взгляд.

Я узнаю его взгляд, меня охватывает дрожь. Это взгляд животного, с ужасом думаю я, таинственный взгляд животного. У него глаз северного оленя, думаю я, обреченный, молящий олений взгляд. Я хочу сказать ему: «Нет, Фрики, только не ты», но встречаю олений взгляд, обреченный покорный взгляд северного оленя. «Нет, Фрики, только не ты», но Фридрих молча смотрит, как смотрел бы северный олень. Как если бы олень смотрел на меня обреченным, потерянным взглядом.

Все остальные офицеры, однополчане Фридриха, еще так молоды: двадцать, двадцать пять, тридцать лет, у всех желтые морщинистые лица с признаками старости, разложения и смерти. У всех обреченный олений взгляд. Это звери, с ужасом думаю я, дикие звери. У всех в глазах прекрасное, чудесное смирение и печаль дикого зверя, у всех кротость и печаль лесного зверя, у всех задумчивое, меланхоличное звериное безумие, чудесная невинность, страшное милосердие. Христианское милосердие, оно есть у всех зверей. Зверье – Христос, думаю я, и у меня дрожат губы, дрожат руки. Я смотрю на Фридриха, смотрю на его товарищей: у всех одинаково морщинистые порочные лица, одинаково голый череп, одинаково беззубая улыбка, одинаково олений взгляд. Даже немецкая жестокость потухла на их лицах. У них Христовы глаза, звериные глаза. Неожиданно приходит на память то, что мне рассказали сразу после моего приезда в Лапландию, о чем говорят шепотом, как о чуде (а это действительно чудо), о котором нельзя говорить вслух, мне приходит на ум услышанное сразу по приезде в Лапландию о молодых немецких солдатах, об Alpenjäger генерала Дитля: они тихо вешаются на деревьях в лесной чаще или сидят целыми днями на берегу озера, смотрят в горизонт, потом стреляют себе в висок, или в чарах безумия бродят по лесу, как дикие звери, и бросаются в свинцовые воды озер, или лежат на ковре из лишайника под гудящими на ветру соснами и ждут смерти, отдаются сладости умирания в студеном лесном одиночестве.

«Нет, Фрики, только не ты», – хотел я сказать ему. Но Фридрих спрашивает меня:

– Ты не видел в Риме моего брата?

Я отвечаю:

– Да, я видел его однажды вечером перед отъездом в баре «Эксельсиора», – хоть и знаю, что Уго мертв, хоть и знаю, что князь Уго Виндишгрец, офицер итальянских военно-воздушных сил, погиб, объятый пламенем в небе над Александрией. Но я отвечаю: – Да, я видел его в баре «Эксельсиора». Он был с Маритой Гульельми.

Фридрих спрашивает:

– Как он?

Я отвечаю:

– Нормально, спрашивал о тебе, просил передать привет, – хотя знаю, что Уго мертв.

– Он не передал мне письма? – говорит Фридрих.

– Мы встретились случайно накануне моего отъезда, у него не было времени написать, он просил передать тебе привет, – отвечаю я, хотя знаю: Уго мертв.

Фридрих говорит:

– Он хороший парень, Уго.

Я отвечаю:

– Да, он молодец, его все любят, он шлет тебе привет, – хоть и знаю, что Уго нет в живых.

Фридрих смотрит на меня и говорит:

– Иногда я просыпаюсь ночью и думаю, что Уго нет в живых.

Он смотрит на меня звериным оком, оленьим, таинственным взглядом лесного зверя, какой бывает у мертвого человека.

– Почему ты думаешь, что твой брат умер? Я видел его в баре «Эксельсиора» перед отъездом из Рима, – говорю я, хоть и знаю, что Уго мертв.

– Чем плохо быть мертвым? – говорит Фридрих. – Ничего плохого, это не запрещено. Разве запрещено быть мертвым?

Тогда я вдруг говорю ему:

– Эх, Фрики! Уго мертв. Я видел его в баре «Эксельсиора» перед моим отъездом из Рима. Он был уже мертвый. Он просил меня передать тебе привет. Он не мог написать письмо, потому что был уже мертвый.

Фридрих смотрит на меня оленьим глазом, своим унылым, обреченным оленьим глазом, таинственным звериным взглядом, каким смотрит мертвый человек. Фридрих улыбается и говорит:

– Я знал, что Уго умер. Я знал это задолго до его смерти. Чудесная это штука – быть мертвым.

Он наливает мне, я беру стакан, моя рука дрожит.

– Nuha, – говорит Фридрих.

– Nuha, – говорю я.

– Хотел бы я вернуться в Италию на несколько дней, – говорит Фридрих после долгой секунды молчания, – хотел бы побывать в Риме. Такой молодой город Рим.

Потом добавил:

– А что поделывает Паола? Давно ее видел?

– Я встретил ее на гольфе однажды утром незадолго до отъезда. Она красива. Я очень люблю ее, Фрики.

– Я тоже ее люблю, – говорит Фрики, потом спрашивает: – А что делает графиня Чиано?

– Что она может делать? То же, что и все.

– Ты хочешь сказать…

– Да нет, Фрики.

Он смотрит и улыбается. Потом говорит:

– А чем занимается Луиза? А Альберта?

– О Фрики, – говорю я, – они занимаются проституцией. Это очень модно сейчас в Италии – заниматься проституцией. Все стали проститутками: Папа, король, Муссолини, наши любимые князья, кардиналы, генералы – все занимаются проституцией в Италии.

– В Италии так было всегда, – говорит Фридрих.

– Так было и так будет. Я тоже, как и все, много лет был проституткой. Потом мне опротивела такая жизнь, я взбунтовался и попал в тюрьму. Но быть узником – это тоже значит быть проституткой. И совершать героические поступки, даже сражаться за свободу – тоже один из видов проституции в Италии. И даже говорить, что это ложь и оскорбление памяти павших за свободу – тоже один из видов проституции. Выхода нет, Фрики.

– В Италии так было всегда, – говорит Фридрих. – Все та же родина под развевающимися знаменами в глубинах того же белого чрева:

 
В глубины белого чрева
Зовет меня отчизна,
Под флаги, что полощут на ветру…
 

– Разве не ты написал эти стихи?

– Да, это мои. Я написал их на острове Липари.

– Печальное стихотворение. Кажется, оно называется «Ex-voto»[400]400
  «По обету» (лат.).


[Закрыть]. Обреченная поэзия. Чувствуется, что оно написано в тюрьме. – Он посмотрел на меня, поднял стакан и сказал: – Nuha.

– Nuha, – сказал я.

Мы помолчали бесконечно долгую секунду. Фридрих улыбался и смотрел на меня глазами дикого зверя, потерянными и обреченными глазами. Дикие крики донеслись из глубины зала. Я обернулся и увидел генерала Дитля, губернатора Каарло Хиллиля и графа де Фокса, стоящих в окружении немецких офицеров. Время от времени раздавался неожиданный резкий голос Дитля, тонувший в оглушительных криках и смехе. Я плохо разбирал, что декламировал Дитль, мне показалось, он очень громко повторял слово «traurig», что значит «печальный». Фридрих посмотрел вокруг и сказал:

– Это страшно. День и ночь постоянные оргии. А тем временем количество самоубийств среди солдат и офицеров катастрофически увеличивается. Сам Гиммлер приехал сюда, чтобы попытаться положить конец этой эпидемии самоубийств. Скоро он прикажет арестовывать мертвецов и хоронить их со связанными руками. Он считает, что с самоубийствами можно бороться с помощью террора. Вчера он приказал расстрелять троих Alpenjäger за попытку повеситься. Гиммлер не знает, как это чудесно – быть мертвым.

Он посмотрел на меня своим оленьим взглядом – таинственным, животным, каким смотрят глаза мертвого человека.

– Многие стреляют себе в висок. Многие топятся в озерах и реках, самые молодые из нас. Другие в бреду шатаются по лесу.

«Trrraaauuurrriiig!» – вопил на высокой ноте генерал Дитль, подражая страшному свисту штурмового самолета «Штука», а генерал авиации Менш кричал «Bum!», доводя вой до страшного взрыва бомбы. Все орали хором, свистели, издавали дикие звуки губами, руками, ногами, изображали треск падающих стен и свист завывающих осколков, разлетающихся в небесах после взрыва бомбы. «Trrraaauuurrriiig!» – вопил Дитль. «Bum!» – кричал Менш. Все хором подхватывали безумные крики. Сцена дикая и гротескная, варварская и инфантильная одновременно. Генерал Менш – маленький, худой человек пятидесяти лет с желтым лицом в сетке тонких морщин, с беззубым ртом, с редкими седыми волосами и узкими недобрыми глазами. Он кричал «Bum!» и сверлил де Фокса странным ненавидящим и презрительным взглядом.

– Halt! – вдруг крикнул генерал Менш и поднял руку. Повернувшись к де Фокса он грубо спросил: – Как будет по-испански «traurig»?

– Triste, – ответил де Фокса.

– Попробуем «triste», – сказал Менш.

– Trrriiisssteee, – прокричал генерал Дитль.

– Bum! – крикнул Менш.

Он поднял руку и сказал:

– Нет, «triste» не пойдет… Испанский – не военный язык.

– Испанский – христианский язык, – сказал де Фокса, – это язык Христа.

– Ага, Христос! – сказал Менш. – Попробуем Христа.

– Crrriiissstooo! – прокричал генерал Дитль.

– Bum! – прокричал генерал Менш, потом поднял руку и сообщил: – Нет, Христос не пойдет.

К генералу Дитлю подошел офицер, что-то тихо сказал ему, Дитль повернулся к нам и твердо объявил:

– Господа, вернувшийся из Петсамо Гиммлер ожидает нас в штабе. Мы идем воздать ему почести от имени немецких солдат.

И вот мы на большой скорости несемся в машине по пустынным улицам Рованиеми, погруженным в белое небо, рассеченное розовым шрамом горизонта. Может, еще десять вечера, а может, уже шесть утра. Только бледное солнце покачивается над крышами домов матового цвета, река печально сверкает между деревьями.

Мы подъезжаем к военному городку, расположенному на опушке серебристой березовой рощи сразу за городской чертой. Здесь находится Генеральный штаб верховного командования Северным фронтом. К Дитлю подходит офицер и, смеясь, говорит:

– Гиммлер в сауне для офицеров. Полюбуемся на голенького.

Взрыв смеха покрывает его слова. Дитль почти бегом направляется к рубленной из сосновых бревен сауне, стоящей в глубине леса. Он толкает дверь, мы заходим внутрь.

Интерьер сауны – это финская печь, состоящая из собственно печи и котла, из которого на раскаленные камни, уложенные над испускающим приятный запах березовых дров очагом, капает вода, поднимая облака пара. На ступенчато расположенных вдоль стены полках сидит и лежит с десяток голых мужчин. Десяток белых и жирных, размякших и беззащитных мужчин. Таких голых, что, кажется, и кожи-то на них нет. Их телеса похожи на мякоть ракообразных, они бледно-розового цвета и испускают кисловатый раковый запах; у них широкая, жирная грудь с отвисшими припухлыми сосками. Их суровые, насупленные, типично немецкие лица, похожие скорее на маски, резко контрастируют с дряблыми белыми телами. Голые мужчины сидят или лежат на полках, как усталые трупы. Время от времени они с трудом поднимают руку, чтобы почесаться и вытереть пот, стекающий с их белесых тел, покрытых желтыми веснушками, словно сыпью. Люди сидят или лежат на полках, как усталые трупы.

Голые немцы чудесным образом беззащитны. Они перестают быть таинственными. Больше не внушают страха. Тайна их силы не в их телах, черепах и конечностях – она в их форме. Они настолько голые, что чувствуют себя одетыми, только когда одеты в форму. Их настоящая кожа – военная форма. Если бы народы Европы знали, какая дряблая, беззащитная нагота прячется под feldgrau, защитным цветом, немецкого мундира, германская армия больше не внушала бы страха даже самому слабому и плохо вооруженному народу. Ребенок мог бы оказать сопротивление целому немецкому батальону. Достаточно увидеть их голыми, чтобы понять тайный смысл жизни и истории этой нации. Нагие немцы предстали перед нами робкими и стыдливыми трупами. Генерал Дитль взметнул руку и громко крикнул:

– Heil Hitler!

– Heil Hitler! – ответили нагие мужчины, с трудом подняв вооруженные березовыми вениками руки.

Веник – это плеть для порки, самого важного момента сауны, самого святого ее ритуала. Но жест вооруженной веником руки был вялым и беззащитным.

На нижней полке среди голых мужчин сидел человек, которого я, кажется, узнал. Пот стекал по его выступающим скулам и по всему лицу, на котором близорукие глаза без очков отблескивали белесым неясным светом, как глаза рыбы. Он в гордом высокомерии держал голову прямо, изредка отбрасывая ее назад, и от этого неожиданного резкого движения из глазных впадин, из ноздрей и из ушей вырывались струйки пота, как если бы вся голова была полна водой. Руки он держал на коленях, как наказанный школяр. Из-под рук выглядывал небольшого размера розовый и дряблый живот со странно выпуклым пупком, казавшимся на фоне нежно-розовой плоти хрупким бутоном розы, – это был детский пупок на старческом животе.

Я никогда не видел такого голого и такого розового живота, он был таким мягким, что хотелось ткнуть в него вилкой. Крупные капли пота сбегали вниз по груди, скользили по нежной коже живота и, как роса на кустике, собирались на лобке, под которым висели два небольших нежных орешка, прикрытые бумажным фунтиком; сам владелец казался гордым своими орешками, как Геркулес своим геройством. Человек будто растворялся в воде прямо на наших глазах, так сильно он потел; я стал бояться, что через несколько мгновений от него не останется ничего, кроме пустой оболочки из дряблой кожи, потому что и кости, казалось, размягчались, становились желатинообразными и вытекали из тела. Он выглядел как фруктовое мороженое в духовке. Один «аминь» – и от него не останется ничего, кроме лужи пота на полу.

Когда Дитль поднял руку и сказал «Heil Hitler», человек встал, и я узнал его. Это был человек из лифта, Гиммлер. Он стоял перед нами (плоские ступни, большой палец ноги, странно загнутый вверх), короткие руки висели вдоль тела. Потоки пота фонтанировали с кончиков пальцев. Даже лобок струил водяной поток, так что Гиммлер походил на статую писающего мальчика в Брюсселе. На дряблой груди заросли шерсти образовывали маленькие короны, ореолы светлой шерсти, пот струился из сосков, как молоко.

Опираясь о стену, чтобы не поскользнуться на мокром полу, он повернулся и показал круглые выпуклые ягодицы, на которых отпечаталась текстура деревянной полки. Обретя наконец равновесие, он поднял руку и открыл было рот, но стекающий по лицу пот залил его и помешал сказать «Heil Hitler». По этому знаку, который окружающие приняли за команду начать бичевание, голые мужчины подняли плети-веники, вначале отхлестали друг друга, потом по общему согласию принялись хлестать плечи, спину и бока Гиммлера, постепенно увеличивая силу ударов.

Березовые ветки оставляли на вялых телесах белые отпечатки листьев, отпечатки сразу же становились розовыми и быстро исчезали. Неустойчивая поросль из березовых листьев появлялась и тут же исчезала с кожи Гиммлера. Нагие мужчины поднимали и опускали веники с дикой яростью, только короткий свист тяжелого дыхания вылетал из распухших губ. Вначале Гиммлер пытался защититься, укрывая лицо руками, он смеялся вымученным смехом, выдававшим злобу и страх. Когда веники перешли к пояснице, голый Гиммлер стал подставлять ударам то один, то другой бок, прикрывая живот руками; поднимаясь на цыпочки, он втягивал голову в плечи и хохотал под ударами истерическим смехом, будто страдал скорее от щекотки, чем от избиения. Наконец Гиммлер увидел оставленную нами открытой дверь и, прокладывая себе дорогу вытянутыми вперед руками, скользнул в проем, преследуемый не перестававшими хлестать его голыми людьми, подбежал к реке и нырнул в воду.

– Господа, – сказал Дитль, – в ожидании, пока Гиммлер закончит купание, я приглашаю вас выпить по стаканчику в моем доме.

Мы вышли из леса, пересекли лужок и, следуя за Дитлем, вошли в небольшой деревянный дом. Мне показалось, что я переступил порог милого домика в горах Баварии. В камине с треском пылали еловые дрова, приятный запах смолы расходился в теплом воздухе. Мы принялись пить, крича хором «Nuha!» и всякий раз по сигналу Дитля и Менша поднимая бокалы. Пока остальные с пуукко и ножами Alpenjäger в руках наблюдали, как Менш и де Фокса изображали заключительные моменты корриды (Менш был быком, де Фокса – торреро), генерал Дитль сделал знак Фридриху и мне следовать за ним, мы вышли из зала и вошли в его кабинет. В углу у стены стояла полевая койка. На полу лежали шкуры полярного волка, на полевой койке вместо покрывала – великолепная шкура белого медведя. Пришпиленные стальными кнопками, на стенах висели многочисленные фотографии с горными пейзажами: там были виды Торри-дель-Вайолет, Мармолады, Тофаны, виды Тироля, Баварии, Кадоры. На столе у окна в кожаной рамке стояла фотография женщины с тремя девочками и одним мальчиком. Женщина выглядела изящной и безыскусной. Из соседней комнаты доносился резкий голос генерала Менша, сопровождавшийся взрывами смеха, дикими воплями, хлопаньем ладош и шарканьем ног. От голоса Менша звенели оконные стекла и стоящие на камине оловянные бокалы.

– Пусть парни развлекутся немного, – говорит Дитль, растянувшись на койке.

Генерал обращает к окну взгляд, взгляд северного оленя, обреченный и унылый, – и у него тоже этот непостижимый звериный взгляд, каким смотрят глаза мертвого человека. Белое солнце падает сбоку на деревья, на казармы Alpenjäger, выстроившиеся вдоль лесной опушки, на деревянные офицерские домики. С реки доносятся голоса и смех купающихся. Гиммлер, розовый живот Гиммлера. Птица кричит на ветвях сосны. Дитль закрыл глаза, он спит. Сидящий в накрытом волчьими шкурами кресле Фридрих тоже закрыл глаза и спит, откинув руку, его другая рука лежит на груди – маленькая, белая, детская рука. Хорошо быть мертвым. Далекий рокот моторов повисает в серебристой зелени березовой рощи. Далеким пчелиным гулом гудит в высоком, прозрачном небе самолет. В соседней комнате продолжается оргия с дикими криками, со звоном разбитых бокалов, с хриплыми голосами и буйным детским смехом. Я склоняюсь над Дитлем, победителем Нарвика, героем немецкой войны и немецкого народа. Он тоже Зигфрид и вместе с тем он – кот, герой и вместе с тем – koppâroth, жертва, kaputt. Хорошо быть мертвым.

Из соседней комнаты сквозь шум ссоры прорывается высокий голос Менша и низкий – де Фокса. Я выглядываю за порог. Менш стоит перед бледным и потным де Фокса. У обоих в руках бокалы, у окружающих их офицеров – тоже.

Генерал Менш говорит:

– Выпьем за здоровье сражающихся за свободу Европы. Выпьем за Германию, Италию, Финляндию, Румынию, Венгрию…

– …Хорватию, Болгарию, Словакию… – подсказывают остальные.

– …Хорватию, Болгарию, Словакию… – повторяет Менш.

– …Японию…

– …Японию… – поторяет Менш.

– …Испанию… – говорит граф де Фокса, посол Испании в Финляндии.

– Нет, за Испанию – нет! – кричит Менш.

Де Фокса медленно опускает бокал. Его лоб блестит от пота.

– …Испанию… – повторяет де Фокса.

– Nein, nein, Spanien, nicht! – кричит генерал Менш.

– Испанская «Голубая дивизия», – говорит де Фокса, – сражается на Ленинградском фронте вместе с немецкими войсками.

– Nein, Spanien, nicht! – кричит Менш.

Все смотрят на стоящего перед генералом бледного и решительного де Фокса, испанец смотрит на Менша с гордостью и гневом.

– Si vous ne buvez pas à la santé de l’Espagne, – говорит де Фокса, – je crierai merde pour l’Allemagne[401]401
  Если вы не выпьете за Испанию, я крикну: «Германия – дерьмо!» (фр.)


[Закрыть].

– Nein! – кричит Менш. – Spanien nicht!

– Merde pоur l’Allemagne![402]402
  Германия – дерьмо! (фр.).


[Закрыть] – кричит де Фокса, поднимает бокал и смотрит на меня сверкающим взглядом триумфатора.

– Браво де Фокса, – говорю я, – ты победил.

– Vive l’Espagne, merde pour l’Allemagne!

– Ja, ja! – кричит Менш, поднимая бокал. – Merde pour l’Allemagne!

– Merde pоur l’Allemagne! – повторяют все хором и поднимают бокалы. Все обнимаются, кто-то падает на пол, генерал Менш ползет на четвереньках, пытаясь схватить бутылку, которая медленно катится по деревянному полу.