Текст книги "Капут"

– С форелью, – сказал капитан, – нужно быть похитрее. Господин генерал должен делать вид, что стоит посреди реки совсем с другой целью, о которой форель и не подозревает. Форель нужно брать только обманом.

– На этот раз он от меня не уйдет, – убежденно сказал генерал фон Хойнерт.

– И вы нау́чите лососей относиться с почтением к немецким генералам, – сказал я, смеясь.

– Ja, ja! – воскликнул генерал. Потом потемнел лицом и с недоверием взглянул на меня.

Но здесь на пороге гостиницы появилась госпожа Ирья Палмунен Химанка с бутылкой водки и рюмками на подносе. Она с улыбкой подошла к генералу, наполнила рюмки до краев, первую подала генералу, потом – всем нам.

– Prosit, – сказал генерал фон Хойнерт, подняв рюмку.

– Prosit, – повторили мы хором.

– За Бога и Фатерланд, – сказал я.

– Heil Hitler, – ответил генерал.

– Heil Hitler, – повторили все.

Тем временем подоспел еще с десяток Alpenjäger, укутанных в комариную сетку и вооруженных автоматами. В их задачу входило сопровождать генерала до реки и потом охранять его по обоим берегам от возможного налета русских или норвежских партизан.

– Пошли, – сказал генерал и тронулся в путь.

Мы молча последовали за ним, со всех сторон сопровождаемые солдатами. Невидимый дождь шелестел в листве. Птица крикнула из чащи, среди сосен со звуком кастаньет пробежало стадо оленей. В холодном свете ночного солнца серебрился лес. Мы шагали вдоль берега по колено в мокрой от дождя траве. Георг Бендаш искоса с видом побитой собаки поглядывал на меня. Время от времени генерал фон Хойнерт оглядывался назад и молча вперял свой взгляд в Бендаша и Шпрингеншмита. «Jawohl!» – говорили в один голос офицеры и вздергивали к краю стальной каски правую руку. Наконец после почти часового перехода мы пришли к стремнине.

В том месте Юутуанйоки расширялась на просторном ложе из огромных гранитных валунов, обтекаемых пенным течением, сильным, но неглубоким. Пекка и остальные лапландцы, несшие снасти и мешки со снаряжением, устроились в укрытии под скалой, часть солдат эскорта рассеялась вдоль реки, часть проверила брод, перешла на противоположный берег и расположилась спиной к реке. Генерал фон Хойнерт внимательно осмотрел свою снасть, проверил механизм катушки, повернулся к Бендашу и Шпрингеншмиту, сказал «пошли» и вошел в воду в сопровождении обоих офицеров. Я остался на берегу и сел под деревом рядом с Куртом Францем и Виктором Маурером.

Река пела высоким, полным голосом, иногда срываясь на крик или опускаясь на низкие, глубокие басовые тона. Стоя посреди течения по живот в воде, генерал держал удочку, как ружье, и, оглядываясь по сторонам, своим видом почти убеждал, что стоит посреди реки совсем не с той целью, о которой мог подумать лосось. Бендаш и Шпрингеншмит держались рядом, чуть сзади, по-военному исполненные почтения к начальству. Пекка и остальные лапландцы сели в кружок, закурили трубки и молча смотрели на генерала. Птицы галдели среди сосен.

Прошло около двух часов, когда лосось неожиданно напал на генерала фон Хойнерта. От рывка длинное удилище согнулось, задрожало, все натянулось, генерал затоптался, с дрожью в коленях сделал один, два шага вперед, однако с честью выдержал неожиданную атаку. Битва началась. Рассеянные по берегу лапландцы, солдаты эскорта, Курт Франц, Виктор Маурер и я затаили дыхание. Генерал вдруг опять двинулся вперед и длинными, тяжелыми шагами пошел вдоль течения, с силой погружая сапоги в воду; упираясь правой ногой то в один, то в другой валун, он отступал с поля боя с заученной медлительностью. (То была не новая даже для немецкого генерала тактика, поскольку ловля лосося требует, чтобы территория сдавалась в наступлении.) Генерал изредка останавливался, укреплял с трудом отвоеванные, а на самом деле потерянные позиции (исходя из логики лососевой рыбалки), упрямо сопротивлялся постоянным бешеным рывкам соперника, пока понемногу и неторопливо, осторожно маневрируя стальной ручкой намотки, не начал сматывать лесу на катушку, подтягивая к себе доблестного лосося. Лосось, в свою очередь, уступал очень неохотно и с заученной медлительностью, он то показывал из воды свою сверкающую розоватым серебром спину, ударами хвоста поднимая в воздух столбы пенной воды, то высовывал наружу свою длинную морду с распахнутым ртом и выпученными неподвижными глазами. Как только лосось находил опору в виде двух валунов, где он ложился поперек, или особо сильный поток течения, на который можно было опереться хвостом, он делал неожиданный, очень сильный рывок и тащил соперника к себе, тянул его вниз по течению на стальном тросе. Всем наступательным предприятиям лосося генерал фон Хойнерт противопоставлял свое жесткое немецкое упрямство, свою прусскую спесь, свое самолюбие и чувство, что на карту поставлен не только его личный престиж, но и честь мундира. Он напряженно испускал хриплые короткие «Achtung!», оборачивался к Бендашу и Шпрингеншмиту, сипло выкрикивал им слова, которые заглушал высокий громкий шум потока. Но какую помощь мог оказать бедный Георг Бендаш своему генералу в такой момент в борьбе с таким лососем? Как мог помочь ему бедный Шпрингеншмит в борьбе с такой форелью? С каждым шагом генерала вперед Георг Бендаш и капитан Шпрингеншмит не могли сделать ничего, кроме как тоже продвинуться на шаг вперед; так, шаг за шагом, уступая сильнейшим рывкам смелого лосося, генерал и двое его офицеров спустились вниз по течению на целую милю.

Борьба продолжалась с переменным успехом уже три часа, когда я заметил ироничную улыбку, зарождавшуюся на желтом, морщинистом лице Пекки и на лицах остальных лапландцев, сидевших с глиняными трубками в зубах. Я посмотрел на генерала. Он стоял посреди стремнины в полном боевом снаряжении: стальная каска на лбу, внушительный маузер на поясе, комариная сетка на лице. Широкие красные лампасы на его генеральских штанах мертвенно отблескивали на ночном солнце. Казалось, он уже не в силах долго сопротивляться упрямой мощи противника. Что-то зарождалось в нем, я чувствовал это, угадывал в его нетерпеливых жестах, в его разгневанном лице, в его акценте, с каким он часто кричал «Achtung!», это был акцент уязвленной гордости и затаенного беспокойного страха. Генерал был взбешен, он боялся. Он боялся осрамиться. Уже прошли три часа в борьбе с лососем, и было не совсем достойно немецкого генерала, чтобы рыба так долго диктовала условия. Он начинал бояться худшего. И если бы еще он был один, но перед нашими глазами, под ироничными взглядами лапландцев, под взглядами солдат эскорта, расположившихся по берегам реки… И потом, уже был прецедент с Советской Россией. Нужно было кончать. Страдало достоинство немецкого генерала, всех немецких генералов, всей немецкой армии. И потом, уже был прецедент с Советской Россией.

Генерал фон Хойнерт вдруг повернулся к Бендашу и хрипло крикнул:

– Genug! Erschiesst ihn![407]407
  Все, хватит! Пристрели его! (нем.)


[Закрыть]

– Jawohl! – ответил Бендаш и направился к лососю. Медленной безжалостной поступью он спустился вниз по течению, подошел вплотную к вздымавшему буруны и волны, тащившему генерала на глубину лососю, остановился, вынул из кобуры пистолет, нагнулся над отважным зверем и в упор дважды выстрелил ему в голову.

Часть шестая. Мухи

XVIII
Гольф с гандикапом

– Oh no, thank God![408]408
  О нет, слава Богу! (англ.)


[Закрыть] – воскликнул сэр Эрик Драммонд, первый лорд Перт, посол Его Британского Величества в Италии. Это было осенним днем 1935 года.

Солнце пронзало розовое с зелеными краями облако, его золотой луч ударял в стол и заставлял звенеть фарфор и хрусталь. Бесконечные пространства римского пригорода раскинули перед нашими глазами глубокую даль из пожелтевших трав, обожженной земли и зеленых деревьев, где под октябрьским солнцем одиноко сверкали мраморные гробницы и розоватые арки акведуков. Могила Цецилии Метеллы горела в осеннем пламени, а пинии и кипарисы на Аппиевой дороге покачивались на ветру, пахнущем тимьяном и лавром.

Завтрак уже заканчивался, солнце купалось в бокалах, тонкий запах портвейна расходился в сладком и теплом воздухе цвета меда. С полдюжины римских княгинь американских и английских кровей сидели за столом и улыбались Бобби, дочери лорда Перта, вышедшей недавно замуж за графа Сэнди Мэнесси. Бобби рассказывала, как Беппе, одноглазый смотритель пляжа в Форте-деи-Марми, одним прекрасным днем, когда Home Fleet, флот метрополии, в самый деликатный момент дипломатического напряжения между Англией и Италией по эфиопским вопросам вошел в полной боевой готовности в Средиземное море, так вот, Беппе сказал ей тогда: «Англия, как и Муссолини, всегда права, особенно, когда не права».

– Do you really think England is always right?[409]409
  Вы действительно думаете, что Англия всегда права? (англ.)


[Закрыть] – спросила лорда Перта княгиня Дора Русполи.

– Oh no, thank God! – воскликнул лорд Перт и покраснел.

– Любопытно узнать, – сказала княгиня Джейн ди Сан Фаустино, – правда ли то, что рассказывают о вашем caddy[410]410
  Кэдди – мальчик, подающий клюшки и мячи для гольфа (англ.).


[Закрыть] и о Home Fleet?

Несколько дней спустя после захода Home Fleet в Средиземное море лорду Перту случилось играть в гольф. Мячик отскочил и упал в грязную лужу. «Ты не горишь желанием пойти достать мячик?» – сказал лорд Перт своему caddy. «А почему бы вам не послать туда ваш Home Fleet?» – ответил маленький римский caddy. Возможно, все было не так, но эта история привела в восторг весь Рим.

– Что за прелестная история! – воскликнул лорд Перт.

Солнечные лучи били прямо в лицо лорда и, коварно высвечивая нежно-розовые лоб и губы и прозрачно-голубые глаза, подчеркивали все то детское и женственное, что есть в любом англичанине благородных кровей, а это и чудесная робость, и краска невинности, и детская стыдливость – все эти качества по прошествии лет и с приобретением опыта и веса не то чтобы увядают или потухают, наоборот, они оживают и чудесным образом расцветают в зрелом возрасте, расцветают в том качестве англичан, которое приходит вместе с седыми волосами, а качество это – способность покраснеть в любой момент и совершенно без причины. Был теплый золотой день, беспокойный осенний день, могилы на Аппиевой дороге, разлапистые латинские пинии, желто-зеленые пригороды Рима, его грустный и торжественный вид – все это обрамляло розовое лицо лорда Перта, тонко и живо гармонировало со светлым его лбом, с голубыми глазами, с белыми волосами и робкой, несколько печальной улыбкой.

– Britannia may rule the waves, but she cannot waive the rules[411]411
  Британия может править морями, но она не может пренебрегать правилами (англ.).


[Закрыть], – сказал я, улыбаясь.

Все вокруг рассмеялись, а Дора Русполи с хриплым, летящим акцентом сказала, обратив к лорду Перту свое бледное лицо:

– C’est une grande force, pour une nation, de ne pas pouvoir bouscules les lois de la tradition, isn’t it?[412]412
  Невозможность нарушать законы и традиции – это ведь большая сила нации, не так ли? (фр.)


[Закрыть]

– To rule the waves, to waive the rules… – сказала Джейн ди Сан Фаустино, – ненавижу игру слов.

– Это шутка, которой очень гордится Хаммен Вейфер, – сказал я.

– Хаммен Вейфер – это gossip writer[413]413
  Репортер светской хроники (англ.).


[Закрыть], n’est-ce pas? – спросила меня Дора Русполи.

– Что-то в этом роде, – ответил я.

– Вы прочли книгу Сесила Битона «Нью-Йорк»? – спросил меня Уильям Филлипс, посол Соединенных Штатов, он сидел рядом с Корой Антинори.

– Сесил – очень симпатичный мальчик, – сказала дочь Уильяма Филлипса Беатрис, или просто Бэ, как звали ее друзья.

– Это хорошая книга, – сказала Кора Антинори.

– Жаль, – сказала Джейн ди Сан Фаустино, – что в Италии нет таких писателей, как Сесил Битон. Итальянские писатели провинциальны и скучны. У них нет sense of humour.

– В этом не только их вина, – сказал я, – ведь сама Италия – это провинция, а Рим – столица провинции. Вы можете представить себе книгу о Риме, написанную Сесилом Битоном?

– А почему нет? – сказала Дороти ди Фрассо. – По части толков и сплетен Риму не в чем завидовать Нью-Йорку. Чего не хватает Риму, так это не сплетен, а писателя-сплетника, такого, как Сесил Битон. Вспомните сплетни про Папу и Ватикан. Что касается меня, то я никогда не вызывала столько пересудов в Нью-Йорке, сколько вызываю в Риме. And what about you, my dear![414]414
  А что уж говорить о вас, моя дорогая! (англ.)


[Закрыть]

– Personne n’a jamais fait de potins sur moi[415]415
  Обо мне никто никогда не сплетничал (фр.).


[Закрыть], – сказала Дора Русполи, бросив на Дороти полный оскорбленного достоинства взгляд.

– On nous traite tout simplement comme des poules et cela, au moins, nous rajeunit[416]416
  С нами обращаются просто как с «цыпочками», но, по крайней мере, мы от этого молодеем (фр.).


[Закрыть], – сказала Джейн ди Сан Фаустино.

Все рассмеялись, а Кора Антинори сказала, что факт проживания в провинции, наверное, не единственная причина, по которой итальянские писатели скучны.

– И в провинции, – заключила она, – могут жить интересные писатели.

– Тот же Нью-Йорк, по сути, – сказала Дора, – провинциальный город.

– Что за ересь! – воскликнула Джейн, бросив на Дору презрительный взгляд.

– Отчасти это зависит также и от природы языка, – заметил лорд Перт.

– Язык имеет огромное значение, – сказал я, – и не только для писателей, но и для народов и государств. В определенном смысле война – это ошибка синтаксиса.

– Или, еще проще, ошибка произношения, – сказал Уильям Филлипс.

– Прошло то время, когда слово «Италия» и слово «Англия» писались по-разному, а произносились одинаково.

– Может быть, – сказал лорд Перт, – речь идет просто о произношении? Это именно тот вопрос, которым я задаюсь всякий раз, когда заканчиваю беседу с Муссолини.

Я представляю себе лорда Перта беседующим с Муссолини в огромном зале палаццо Венеция. «Пусть войдет посол Англии», – говорит Муссолини своему дворецкому Наварре. По сдержанному сигналу Наварры дверь покорно отворяется, лорд Перт переступает порог, медленно идет по полированному узорчатому мрамору прямо к большому ореховому столу, расположенному перед камином XVI века. Муссолини ждет его, опершись то ли о стол, то ли о камин, он улыбается и идет навстречу, вот два человека останавливаются друг против друга: Муссолини – весь собранный и напряженный от постоянного усилия соблюдать приличия, изображая готовность к услугам, он покачивает белой, огромной, словно надутый шар, головой, круглой, лысой и жирной головой, отягощенной свисающей на затылке сразу за ухом кистой, и лорд Перт – прямой, улыбающийся, осторожный и осмотрительный, его лоб светится легким детским румянцем. Муссолини верит в себя, если еще во что-то верит, но не верит в несовместимость логики и везения, воли и судьбы. У него теплый, серьезный и даже нежный голос, в котором иногда звучат странные, глубоко женские интонации, нечто болезненно женское. Лорд Перт не верит в себя. Oh, no, thank God! Он верит в силу, престиж, незыблемость флота и Банка Англии, в sense of humour своего флота и в fair play Банка Англии. Он верит в тесную связь между игровыми полями Итона и полями сражений Ватерлоо. Муссолини стоит прямо перед ним, он одинок и знает, что не представляет никого, кроме себя самого. Лорд Перт – не кто иной, как представитель Его Британского Величества.

Муссолини говорит: «How do you do?»[417]417
  Как поживаете? (англ.)


[Закрыть] – как если бы говорил: «I want to know how you are»[418]418
  Я хочу знать, как вы поживаете (англ.).


[Закрыть]. Лорд Перт говорит: «How do you do?» – как если бы говорил: «I don’t want to know how you are»[419]419
  Меня не интересует, как вы поживаете (англ.).


[Закрыть]. У Муссолини акцент крестьянина из Романьи, он произносит слово «проблема», слово «Средиземноморье», слово «Суэц», слово «Эфиопия», как если бы произносил слова «скопоне» (карточная игра), «ламбруско» (сорт дешевого красного вина), «комицио» (собрание), «Форли». У лорда Перта акцент undergraduate, выпускника, Оксфорда, у которого есть далекие корни в Шотландии, акцент колледжа Святой Магдалины, отеля «Митра», острова Месопотамия и графства Пертшир. Он произносит слово «проблема», слово «Средиземноморье», слово «Суэц» и слово «Эфиопия», как произносил бы слова «крикет», «серпантин», «виски», «Эдинбург». У него улыбающееся, но непроницаемое лицо, он только слегка шевелит губами, едва касаясь произносимых слов, его взгляд таинствен и глубок, будто он видит и с закрытыми глазами. Лицо Муссолини бледное и пухлое, одеревенелое в любезной гримасе вынужденной непринужденности и деланного расположения, его толстые губы шевелятся, как бы обсасывая слова, глаз распахнут и округлен, а взгляд напряжен и неспокоен. Это взгляд человека, который знает, что есть покер, а что не есть покер. Взгляд лорда Перта – взгляд человека, знающего, что есть крикет, а что не есть крикет.

Муссолини говорит: «Я хочу».

Лорд Перт говорит: «Мне хотелось бы».

Муссолини говорит: «Я не хочу».

Лорд Перт говорит: «Мы не можем».

Муссолини говорит: «Я считаю».

Лорд Перт говорит: «Полагаю; могу ли я высказать; могу ли я предложить; могу ли я считать».

Муссолини говорит: «Несомненно».

Лорд Перт говорит: «Скорее всего; может быть; возможно; почти; вероятно».

Муссолини говорит: «По моему мнению».

Лорд Перт говорит: «Согласно общественному мнению».

Муссолини говорит: «Фашистская революция».

Лорд Перт говорит: «Италия».

Муссолини говорит: «Король».

Лорд Перт говорит: «Его Величество Король».

Муссолини говорит: «Я».

Лорд Перт говорит: «Британская Империя».

– У Идена, – сказала Дороти ди Фрассо, – тоже было некоторое непонимание с Муссолини. Похоже, они по-разному произносили одни и те же слова.

Дора Русполи принялась рассказывать историю, вызвавшую болезненное любопытство римского общества во время последнего пребывания Энтони Идена в Риме. Сразу по окончании устроенного в его честь в посольстве Великобритании завтрака Иден в одиночестве ушел из посольства. Было три пополудни. В шесть он еще не вернулся. Лорд Перт начал беспокоиться. Молодой секретарь посольства Франции, всего несколько дней назад прибывший в палаццо Фарнезе, резиденцию французского посольства в Риме, прямо из дворца на Кэ д’Oрсе, резиденции Министерства иностранных дел Франции в Париже, и как прилежный новичок по примеру Шатобриана и Стендаля слонявшийся по коридорам и лестницам музеев Ватикана, вдруг увидел сидящего на крышке этрусского саркофага между палицей Геракла и длинным белым бедром Дианы Коринфской молодого блондина с тонкими усиками, погруженного в чтение переплетенного в темную кожу томика: это были, как ему показалось, стихи Горация. Молодой дипломат вспомнил фотографии на первых полосах римских газет того дня и узнал в одиноком читателе Энтони Идена, который, уединившись в полумраке ватиканского музея, наслаждался чтением од Горация и отдыхал от однообразной тоски обедов и званых приемов, переговоров и дипломатических бесед, а может, кто знает, и от непобедимой скуки при мысли о себе самом, которой подвержен всякий родовитый англичанин. Это открытие, простодушно поведанное секретарем французского посольства своим коллегам и трем-четырем встреченным им в Охотничьем клубе и в баре «Эксельсиора» римским князьям, живо заинтересовало местное общество, обычно несколько апатичное по натуре, по традиции и по тщеславию. В тот вечер за обедом у Изабеллы Колонны не говорили ни о чем ином. Isabelle était ravie[420]420
  Изабелла была в восторге (фр.).


[Закрыть]. Простой факт жизни Идена, которым можно было вполне пренебречь, показался ей знаком свыше. Иден и Гораций! Изабелла не помнила ни одной строчки из Горация, но ей казалось, что, без сомнения, должно быть что-то общее между Иденом и древним, дорогим и любимым латинским поэтом. Ее очень расстроило, что она сама без подсказки не догадалась, что общего могло быть между Горацием и Энтони Иденом.

На следующий день с десяти утра весь цвет римского общества как бы случайно собрался в музеях Ватикана, каждый держал под мышкой или в ревнивых руках как бы ставший родным томик Горация. Но Энтони Иден так и не появился, и в полдень все разочарованно разошлись. В ватиканских музеях было жарко, и Изабелла Колонна с Дорой Русполи остановились в оконной нише, чтобы подышать свежим воздухом и дать уйти tous ces gens-là[421]421
  Всем этим людям (фр.).


[Закрыть]. Оставшись наедине с Дорой, она сказала:

– Ma chère, regardez donc cette statue. Ne ressemble-t-elle à Eden? C’est un Apollon, sans doute. Oh! il ressemble à un Apollon, he’s a wonderful young Apollo[422]422
  Дорогая, посмотри на эту статую. Она не напоминает тебе Идена? Это, без сомнения, Аполлон. Ах, как он похож на Аполлона, он вылитый молодой Аполлон (фр., англ.).


[Закрыть].

Дора подошла к статуе и сквозь розовую пелену своей близорукости тщательно осмотрела ее:

– Ce n’est pas un Apollon, ma chère, regardez donc de plus près[423]423
  Это не Аполлон, дорогая, посмотри поближе (фр.).


[Закрыть].

Это была статуя женщины – может, Дианы, может, Венеры.

– Le sexе n’a aucune importance, dans ces afaires. Vous ne trouvez pas que ça lui ressemble tout de même?[424]424
  Пол здесь не имеет никакого значения. Вы не находите, что он все равно похож? (фр.)


[Закрыть]

В течение нескольких часов Гораций стал очень моден. На столах гольф-клуба в Аквасанте, на хлопчатобумажных в красно-белую шотландскую клетку скатертях, рядом с сумочками от Гермеса, рядом с пачкой сигарет «Кэмел» или «Голд Флейк» и зажигалкой от Данхилла стали постоянно появляться томики Горация а-ля Скьяпарелли[425]425
  Эльза Скьяпарелли (1890–1973) – знаменитый в 30-е годы итальянский стилист и модельер.


[Закрыть], то есть завернутые в платок или помещенные в шелковый чехол, как в последнем номере журнала «Вог» рекомендовала делать Скьяпарелли для защиты книг от раскаленного песка морских пляжей или от влажной пыли полей для гольфа. Однажды на столе был найден оставленный, может и нарочно, старинный венецианский томик «Од» Горация в великолепном переплете XVI века с золотыми оковками. Тиснение переплета сверкало (хотя золото от времени немного осыпалось) гербами рода Колонна, не хватало только герба рода Сурсоков, но все и так догадались, что это была livre de chevet, настольная книга, Изабеллы.

На следующее утро Иден отправился в Кастель-Фузано, и едва известие об этом распространилось по Риму, как кортеж роскошных машин блокировал дорогу на Кастель-Фузано, откуда Иден, после короткого купания и солнечной ванны, давно уехал. Разочарованные и злые друг на друга, все вернулись в Рим. Вечером в доме Дороти ди Фрассо эта chasse au trésor, погоня за сокровищем, была единственной темой разговоров; от Дороти досталось всем, кроме Изабеллы, которая, по словам Дороти, обнаружила, что один ее предок из рода Сурсоков прожил много лет в Константинополе во времена Эдуарда VII и в Лондоне во времена правления Абдул-Хамида; оказалось, что этот предок перевел оды Горация на арабский язык. Таким образом, нашлось нечто общее между Сурсоком, Горацием и, конечно же, Иденом, и это неожиданное родство с Энтони Иденом наполняло Изабеллу законной гордостью. Затем Иден внезапно отбыл в Лондон, и за гольфом в Аквасанте все стали смотреть друг на друга то с подозрением, как ревнивые любовники, то с печальной доверительностью, как любовники обманутые. Изабелла, которой кто-то прибывший из Форте-деи-Марми поведал о невинной инсинуации Джейн (это был намек на ритуальный банкет, который на Востоке следует за похоронами), в последний момент отменила свой обед. А Дора полетела в Форте-деи-Марми, чтобы посвятить Джейн в события и сплетни этой чудесной, насыщенной страстями недели.

– Ah! Toi aussi, ma chère! – сказала Джейн ди Сан Фаустино. – Je t’ai vue de loin avec un tel visage ce jour-là. Je me suis dit tout de suite: ça y est, elle s’est cogné le petit juif[426]426
  Ах, ты тоже хороша, дорогая моя! Я видела тебя в тот день, хоть и издалека, и сразу сказала себе: ну вот, эта тоже втюрилась в еврейчика (фр.).


[Закрыть].

– Что за необыкновенный город Рим! – сказал лорд Перт. – Здесь вечность витает в воздухе. Все становится легендарным, даже светские сплетни, вот и сэр Энтони Иден стал частью легенды. Il lui a suf d’un séjour d’une semaine dans la Ville Éternelle, pour entrer dans l’éternité[427]427
  Ему хватило всего лишь недели пребывания в Вечном городе, чтобы приобщиться вечности (фр.).


[Закрыть].

– Qui, mais il en est sorti bien vite, le malin![428]428
  Да, и быстренько убраться из нее, хитрец он эдакий (фр.).


[Закрыть]

Это был золотой век для гольф-клуба, счастливые, драгоценные для Аквасанты дни. Потом пришла война, и course, поле, для гольфа превратилось в своеобразную paseo, аллею, где молодые римлянки гуляли под взглядами Галеаццо Чиано и его приближенных, держа сверкающие drives, клюшки, для гольфа в маленьких белых руках. Звезда Галеаццо, взошедшая в красноватых военных испарениях, быстро взлетела над горизонтом, и новый золотой век и по-новому счастливые, драгоценные дни вернулись в гольф-клуб, где все имена, манеры, взгляды и костюмы стали несколько излишне новыми и слишком ярко окрашенными, чтобы не вызывать подозрения, иногда и несправедливого, какое обычно вызывают мужчины и вещи слишком новые в этом слишком старом мире, где подлинность никогда не определялась ни новизной, ни молодостью. Сам чрезвычайно быстрый взлет Галеаццо и его двора был ярким признаком незаконности, в чем было невозможно ошибиться.

Уже уехали англичане, уехали французы, многие другие иностранные дипломаты собирались покинуть Рим, место англичан и французов заняли немецкие дипломаты, а на место старого свободного изящества и счастливой отрешенности пришел чувственный упадок нравов, определенное недоверие и неопределенный дискомфорт. Робкое улыбчивое изящество являла собой княгиня Анна Мария фон Бисмарк (ее шведское ясное лицо казалось вышитым по голубому шелку небес на фоне пиний, кипарисов и могил Аппиевой дороги) и другие молодые женщины немецкого посольства, к нему примешивались жеманность и скованность, тонкий сладостный скулеж и сожаление от ощущения себя иностранкой в Риме – городе, в котором любая другая иностранка чувствует себя римлянкой. Молодой двор Галеаццо Чиано был легкомысленным и расточительным, это был двор тщеславного и капризного вельможи, в который попадали только по женским рекомендациям, а покидали только из-за внезапной немилости правителя, это был рынок, где торговали улыбками, почестями, должностями и синекурами. Королевой двора, как водится, была женщина, однако не молодая и красивая фаворитка Галеаццо, а женщина, при которой сам Галеаццо был фаворитом, poulain, жеребчиком, которую римское общество приняло уже давно, хотя и не без упрямого сопротивления вначале, которая заняла определенное главенствующее положение при дворе, положение, доставшееся ей с фамилией, рангом, состоянием и ангельской душевной склонностью к интригам; беспокойное историческое чутье и осознание социальной значимости своего класса подавляли в ней изначально слабое и неуверенное политическое чутье.

Уже не оспариваемое положение «первой леди» Рима, замешательство, в котором по причине военной неразберихи и неуверенности в будущем оказалось римское общество, своего рода языческое отчаяние, которое зарождается в жилах старой католической аристократии с приближением любой угрозы, а также крушение моральных принципов и устоев, что является предвестником глубоких изменений, – все это помогло княгине Изабелле Колонне за короткое время превратить свой палаццо на площади Святых Апостолов в цитадель принципов вседозволенности, которые на политическом и светском поприще с новым живым блеском представлял граф Галеаццо Чиано и его двор. Это оказалось неожиданностью только для тех, кто не ведал о политической кухне римской знати в последние тридцать-пятьдесят лет, или для тех, кто, не будучи посвященным в «придворные тайны» цвета общества, не принимал в расчет истинное положение Изабеллы в римском свете.

То, что Изабелла на многие годы взяла на себя роль непреклонной весталки самых суровых принципов законности, не мешало тому, что la petite Sursock, маленькую Сурсок (так называли Изабеллу первое время после ее бракосочетания, когда она только приехала в Рим из Каира и Константинополя вместе с сестрой Матильдой, женой Альберто Теодоли), многие считали parvenue, выскочкой, и что в дорического ордера доме рода Колонна она представляла ордер коринфский. Затем, оказавшись перед лицом итальянской вседозволенности, которую Муссолини и его «революция» вознесли на пьедестал, Изабелла на несколько лет, вплоть до конкордата, взяла на вооружение сдержанность и с чистой улыбкой отошла, так сказать, «к окну». Она отрегулировала свои отношения с увиденной из окна палаццо Колонна «революцией», строго следуя этикету и протоколу, что позже послужило ей при составлении знаменитого контракта о сдаче внаем жилья несчастной миссис Кеннеди, которая долго жила квартиросъемщицей в апартаментах палаццо Колонна. В тот день когда Изабелла открыла свои двери Итало Бальбо, «законопослушный» Рим этому не удивился, и нельзя сказать, что эта новость привела к скандалу. Но, наверное, никто так и не понял истинных и тайных причин как изменившегося поведения Изабеллы, так и присутствия Итало Бальбо в салонах дворца на площади Святых Апостолов.

Не только для Изабеллы и римского общества, но и для всего итальянского народа война стала тем, что испанцы в тавромахии называют el momento de verdad, моментом истины, то есть моментом, когда человек стоит перед быком со шпагой в руке: в этот миг и проявляются verdad, истинные качества и человека, и стоящего перед ним животного. Все человеческое и животное тщеславие рассыпается в прах, человек в этот момент наедине со зверем наг и одинок, как и сам зверь. В начале войны, в тот самый момент истины, Изабелла тоже была одинока и беззащитна, но она распахнула массивные двери палаццо Колонна перед Галеаццо Чиано и его придворными, тем самым сделав очевидным свой окончательный выбор между принципами законопослушания и принципами вседозволенности и превратив дворец на площади Святых Апостолов в то, чем был парижский епископат во времена кардинала де Ретца, то есть в вертеп королевства; во дворце собиралось все двусмысленное и фальшивое, всплывшее на поверхность в последние годы того нового Рима и новой Италии, в которой Изабелла, взяв на себя роль кардинала де Ретца, правила как королева, не отказываясь, однако, от древней и сладостной коварной предрасположенности души к тирании, и где Галеаццо фигурировал скорее как средство этой тирании, но не как тиран.

Уже не было белых роз и красной зимней клубники – королевских даров первого урожая, которые до начала войны прибывали ежедневным авиарейсом из Ливии, присылаемые Итало Бальбо для украшения стола Изабеллы (Итало Бальбо был мертв, и мертвы были розы и зимняя клубника из Ливии), но были улыбающиеся лица, цветущие щеки, клубничные губы молодых дам, которые Изабелла предлагала в виде королевских даров первого урожая ненасытному тщеславию Галеаццо.

Во времена эфемерного правления Итало Бальбо записные красавцы-остряки Рима, остававшиеся такими же, какими их описывал еще Стендаль, сравнивали застолье Изабеллы с дорожкой для запуска в политический и светский полет, самый высокий и рискованный. Это оттуда Бальбо отправился в свой рейс через Атлантику, оттуда же он поднялся и в свой последний полет. Теперь стол Изабеллы, с того времени как им стал править Галеаццо, стал неким Алтарем Отечества, под тем столом не хватало только неопознанного трупа. (Хотя, кто знает, может, рано или поздно неопознанный труп там появится.) Ни одна молодая женщина, которой Галеаццо мог мимоходом полюбоваться на каком-нибудь приеме, ни один заметный иноземец, ни один амбициозный галантный кавалер, ни один денди из палаццо Киджи, страстно добивающийся продвижения по службе или теплого места в хорошем посольстве, не мог избежать обязанности, которой, в сущности, каждый добивался всеми возможными способами, а именно: заплатить Изабелле и Галеаццо положенную дань в виде праздничного венца из роз на их головы. Теперь избранные особы пересекали порог палаццо Колонна как тайные и в то же время явные сообщники, почти как заговорщики известного всем заговора. Приглашение во дворец Изабеллы уже не имело какой-либо подлинно светской значимости, разве только политическую. Но и в политической ценности приглашений на площадь Святых Апостолов многие обманывались.