Текст книги "Обмененные головы"

Леонид Гиршович
Обмененные головы
Роман

1

– У меня было сильное искушение прикончить этого мерзавца, – сказал фон Корен, – но вы крикнули мне под руку, и я промахнулся.

Чехов. «Дуэль»

– Чю-ус[1]1
  Пока (от нем. Tschuss).


[Закрыть], – прокуковали на прощание одна другой две немки.

Так же – как две кукушки – они были и неразличимы. По крайней мере, на взгляд человеческий. Вид немок, распространенный среди матерей моих частных учеников: у всех одинаково аккуратные головки льняной масти, одинаково благоухающие шубки, все с одинаковым зимним солнцем на сорокапятилетних щеках. И когда хочешь все позабыть, когда уже невмоготу быть не таким, как все, начинаешь завидовать их мужьям.

И точно так же, вниз на терцию, пели свое прощальное «шалом» (шалом, ми-до) израильтянки. Забавно, что там это пение казалось чертой сугубо левантийской. Моя вдова Ирина, по следующему своему мужу Лисовски (фамилия довольно известная в музыкальном мире, это он и есть), вдруг именно так, на чуждый нам обоим ивритский лад, спела мне «шалом»[2]2
  …спела мне «шалом»… – Многие интонации в разговорном иврите восходят к немецкому языку через посредство языка идиш (то же можно сказать и об еврейском акценте в русском языке – знакомом всем еврейском «пении»). С другой стороны, на некое «родство душ» древнееврейского и немецкого языков указывал – еще до возникновения современного иврита – Густав Карпелес в своей «Истории еврейской литературы» (1886 г.).


[Закрыть]: мол, я тебе посторонняя. Это означало бесповоротность объявленного мне решения, свалившегося как снег на голову. Старо как мир, что мужья обо всем узнают последними.

Первоначально это был всего лишь случайный наш знакомый по очередям к разным израильским эмиграционным чиновникам, вскоре, правда, из обычного смертного превратившийся в личность заметную. Подвизаясь на дирижерском поприще, он неожиданно круто пошел наверх (кто говорит, что незаслуженно), и, когда уже был близок, образно выражаясь, к пентхаузу, Ирина Беркович сделалась Ирэной Лисовской (точнее, Ирэной Лисовски). Из последнего отнюдь не следует, что моя фамилия Беркович, – просто в Советском Союзе жены презренным фамилиям мужей гордо предпочитают звучные фамилии отцов.[3]3
  … в Советском Союзе жены презренным фамилиям мужей гордо предпочитают звучные фамилии отцов. – За пределами СССР сохранять девичью фамилию после замужества не только не принято, но и практически не всегда возможно. Правда, в ФРГ в рамках борьбы за женское равноправие в 1994 г. был принят закон, позволяющий мужу принимать фамилию жены.


[Закрыть]

Меня зовут Иосиф Готлиб. Своим именем я обязан анимистическому обычаю евреев давать младенцу имя умершего родича. Вожатым моим в этом мире должен был стать дух отца моей матери – ныне тоже покойной. Юзеф Готлиб – мой дед – был украшением фамильного древа Готлибов. Блестящий выпускник Венской консерватории по классу композиции и скрипки, осевший впоследствии в Варшаве; друг Губермана, Шимановского[4]4
  …друг Губермана, Шимановского… – Бронислав Губерман (1882—1947), знаменитый скрипач, родом из Польши. Основатель Палестинского оркестра (ныне Израильская филармония). Кароль Шимановский (1882—1937) – видный польский композитор-импрессионист, в 1926—1929 гг. директор Варшавской консерватории. Все трое, Шимановский, Губерман и Готлиб, – одногодки.


[Закрыть], Шенберга, Кунце – до его политического перерождения; последние два года своей жизни профессор Харьковской консерватории – он был расстрелян в огромном рву вместе с тысячами других харьковских евреев. Не будем об этом…

Если имя я унаследовал от деда, то фамилию ношу матери, ибо родился (уже после войны) «то ли от Духа Святого, то ли от пыли дворовой»[5]5
  …«то ли от Духа Святого, то ли от пыли дворовой». – Цитата из стихотворения И.Бродского «На смерть друга».


[Закрыть]. А не то и от «лагерной пыли» (моя мать тоже хлебнула изрядно при сталинских порядках). Так сложилось, что мы никогда не говорили об обстоятельствах моего рождения. Единственное, что она любила мне повторять: «Запомни, что ты чистокровный еврей».

По возвращении из Казахстана в Харьков решено было, что я пойду по стопам деда. Мне как раз пять с половиной лет, классический возраст для скрипичного старта. Некий ученик Готлиба-деда становится учителем Готлиба-внука, – возможно, матери следовало бы преодолеть соблазн сентиментальной развязки и подыскать мне хорошего детского педагога, а не этого томного болтуна в галстуке-бабочке. Но возможно, что никакой Песталоцци бы здесь не помог, как не помогали ни мамины слезы, ни ее же угрозы – в частности, повеситься. На протяжении десяти лет мои занятия носили спазматический характер: за неделю перед экзаменами я вдруг по десять часов начинал заниматься на скрипке. В результате маме приходилось искать утешение в таких сомнительных комплиментах, как: «И ведь талант какой у бездельника… Да парень мог бы горы свернуть, если б хотел». Разве что с ее «патрицианской» заносчивостью легче было выслушивать такое, чем сознавать, что сын твой – прилежная посредственность. Закончив музыкальное училище, я, однако, решительно закрыл футляр и сказал: «На этом все. У Господа Бога на мой счет имеются другие планы».

Мой мир – полуторамиллионный «украинский» Харьков с его евреями, во втором и даже в третьем поколениях говорившими по-русски, постоянно вздыхавшими, что «настоящих харьковчан после войны уже не осталось». Мое ближайшее окружение – провинциальные гении: поэты, художники, великие прозаики – как я, например. Ни один из нас ни капли не сомневался в том, что препятствовали нашему парижскому или нью-йоркскому триумфу исключительно советские погранвойска. Сейчас не хочу даже вспоминать все свои опусы – и главный из них, который преданная жена Ирина по ночам компактно переписывала с моих черновиков. Каких сил стоило впоследствии переправить на Запад эту «антисоветскую прокламацию в лицах» – по отзыву одного из издательств. Увы, Россия – не Черная Африка; родись я негром, весь бы мир кричал, что это гениально. Но я из Харькова – и этим все сказано. Так объяснял я себе и Ирине, уже обливаясь с ней тель-авивским потом, причину постигшей меня катастрофы – для меня в общем-то это была катастрофа.

На мое несчастье, Ирина уверовала в меня. Единственная дочь инженера Берковича, единственная дочь главного инженера Берковича, единственная дочь главного инженера мясокомбината Берковича, в глазах своей семьи она делала глупость: я был абсолютно никем для них. Зять без высшего образования, даже без твердой профессии, водит компанию с одними длинноволосыми, слоняется по кафе. А тут единственная дочь инженера Берковича – она же общепризнанная красавица (институт городских красавиц в Харькове еще сохранялся), не говоря о том, что мысленному взору претендентов на ее руку она должна была представляться не иначе как в облаке дармовых антрекотов.

Во избежание ненужных скандалов с родителями Ирина поставила их перед фактом свершившейся примерно за час до этого регистрации нашего брака. Кто бы видел счастливые лица ее папеньки и маменьки! Тогда, признаться, меня это в ней восхитило, господин Лисовский. Только, может быть, и вы не последний, кому суждено восхититься решительностью вашей супруги? Рок-звезды живут пожирней вашего.

Еще трудней складывались ее отношения со свекровью – моей мамой; в конце концов сытый мещанин Беркович был отцом дочери, стороною, более отходчивой в своем родительском гневе: ну что ж – мог уговаривать себя он, – зато еврейский мальчик (боюсь, что в его случае это был единственный аргумент в мою пользу). Мама – вот кто встретил наш брак действительно в штыки. Она бы встретила в штыки любой брак, но так как признаться в этом не могла – также и себе самой, – то придиралась к моей Ирине почем зря: дескать, она подговорила меня (такой талант!) бросить скрипку и заняться какой-то глупостью, за которую я к тому же когда-нибудь сяду – и не такие писатели шли за колючую проволоку; или: из-за нее я таскаюсь по всяким притонам – так моя бедная мать называла кружки харьковской богемы. Ну, о том, что я взял в жены типичную «прости господи», даже говорить не приходится. Семейка же ее – жмеринские шахер-махеры, с которыми и за один стол не сядешь.

Последнее – извечное презрение эмансипированного в третьем поколении еврея к едва лишь проклюнувшемуся из гетто – мама выражалась совсем как старая барынька: за один стол не сядешь. Нелестное сравнение приходит на память. Уже здесь, в Западной Германии, я узнал о некогда имевшем место отречении «арийцев» иудейского вероисповедания от их местечковых собратьев, галдевших на идише[6]6
  …о некогда имевшем место отречении «арийцев» иудейского вероисповедания от их местечковых собратьев, галдевших на идише. – До Второй мировой войны еврейская община Германии, насчитывавшая более полумиллиона человек, разделялась на «немцев иудейского вероисповедания» и недавних эмигрантов из Восточной Европы. Первые с наступлением нацизма пытались убедить новую власть в том, что не имеют ничего общего с публикой из Польши и Галиции. В их среде даже возникло пронацистское движение под лозунгом «Позор нам!».


[Закрыть]. Пускай говорить так о родной матери не следовало бы, но… Я чувствую, что жизнь меня хорошо обидела, – я имею право и обидеться. Мама была не ангелом, да еще Казахстан за плечами. Ирина – та могла быть ангелом. С бронзовыми крыльями. Пролетая, коснется тебя такой ангел крылом… В столкновениях с мамой она в обиду себя никогда не давала. Та начинала, но зато уж кончала всегда эта. Пример. Мама: «Не забывай, кем был его дед (кивает на меня) и твой». Ирина: «Который? У меня ведь их было два».

Когда мама умирала, то Ирина ухаживала за нею с самоотверженностью подвижницы. Гордыня?

Но прежде об одном событии начала шестидесятых. Из неведомого Израиля пароходом в Одессу прибывает Эся, мамина сестра. Это было чудом, но, хоть и редко, такие чудеса все же случались. Их было две сестры: до боли привязанная к своему отцу Суля (Суламифь), во всем покорная его капризам, и Эстер, революционерка. Одно время Эся рвалась в Россию строить новый мир – домашним языком всегда был русский, хотя семья деда происходила из Мемеля[7]7
  …домашним языком всегда был русский, хотя семья деда происходила из Мемеля – Мeмель (современная Клайпеда) – тогда прусский город Кенигсбергского округа близ границы с Россией. Обычно евреи, проживавшие в ареале двух культур, русской и немецкой, ориентировались на последнюю. Мемель был исключением из общего правила: обширная лесная торговля привлекала сюда евреев по преимуществу польских и русских. Впрочем, в двадцатитысячном Мемеле их насчитывалось менее пятисот человек.


[Закрыть], – но потом в ее воображении замаячил купол Сорбонны, защекотало при мысли об интернациональной студенческой вольнице, в которой доля молодых польских евреев была заметна – как успехами в науках, так и единообразием характеров: преобладали «эси» – обоего пола.

Она уехала из Варшавы в тридцать восьмом – уже на ходу впрыгнула, можно сказать, – а летом пятьдесят седьмого, в разгар фестиваля, от нее пришла весточка. В промежутке было и падение Парижа, и Резистанс, и бегство к англичанам, и бегство от англичан (в запретную Палестину[8]8
  …бегство от англичан (в запретную Палестину). – Еще в конце тридцатых годов английское правительство под сильным арабским нажимом закрыло ворота подмандатной Палестины для еврейских эмигрантов. Началась нелегальная эмиграция.


[Закрыть]) – события не менее драматические, чем пришлось пережить сестре Суле, но, право же, куда более фотогеничные, что-то вроде «Касабланки».[9]9
  …что-то вроде «Касабланки». – В фильме «Касабланка», побившем все рекорды популярности – в 1992 г. отмечался его пятидесятилетний юбилей, – в хемингуэевском ракурсе подан любовный треугольник: разыскиваемый гестапо участник Резистанса (Сопротивления), романтическая норвежка и американец – владелец ночного бара вкупе с игорным домом. Действие происходит во Французском Марокко. Осью фильма является песенка «As time goes by», которую поет негритянский эстрадный певец Дули Уилсон (музыка Макса Штейнера). В главных ролях Ингрид Бергман и Хемфри Богарт.


[Закрыть]

И вот мы встречаем Эсю в Одессе, где она пробудет лишь день, – вечером пароход поплывет дальше, в Стамбул. В память этот день врезался отдельными осколками: ночь в поезде, мама не спит, причал, столпотворение, мы мечемся, Эся – они бросаются друг к другу в объятия. Слезы. Сразу какая-то забегаловка или мороженица, – очевидно, мы оказались в ней и впрямь очень скоро: времени в обрез, деваться некуда. Мы только сели, Эся достает из сумочки фотографию и протягивает – вот так, через стол. Мама берет. Как вскрикнула! Дико – и тут же зажала себе ладонью рот. Потом ей стало худо, на нас все смотрели.

На фотографии двое: солдат в зловещей немецкой каске направляет автомат на пожилого мужчину с поднятыми вверх руками, в одной из которых – словно дамоклов меч над головой – скрипичный футляр. Этот снимок, чудом не сгоревший, ибо найден был в полевой сумке среди обломков немецкого самолета, давно уже на Западе стал популярнейшим антинацистским клише. Его воспроизводили столько раз, в стольких журналах, книгах – Эсе в голову не могло прийти, что мы его прежде не видели, она-то ожидала иной реакции: посидели, помолчали, привычно вздохнули – непривычно только то, что вместе. Откуда ей было знать, что для внутреннего пользования в Советском Союзе имелись свои фотоклише: казненная партизанка, например, – хотя в целом натурализма избегали, предпочитая соцреализм – политрук, устремляющийся вперед с пистолетом в руке.

Никаких слов не хватит, чтобы передать, чем явился для матери этот снимок, случайно запечатлевший отца в последние дни или часы его жизни. От встречи с Эсей нас уже отделяли недели, месяцы; в сущности, эта фотография, оставшаяся у нас (копия с копии – подлинник хранился в «Яд вашем»[10]10
  «Яд вашем» – «Память и имя» (из Библии: ваани этен леха яд вашем – «И дам тебе память и имя», то есть сделаю твое имя памятным). Так называется мемориальный комплекс в Иерусалиме. Там же, в аллее Праведников, в честь каждого, кто спасал евреев во время войны, посажено дерево.


[Закрыть], где работала Эся), – в сущности, она ведь только подтверждала и без того, увы, хорошо известное. Но – клянусь! – мать почернела, изменилась – словно если этот ужас и не случился лишь вчера, то, по крайней мере, лишь вчера она об этом узнала.

С тех пор мы были с Эстер в переписке. Когда десятилетием позже лед тронулся – началась еврейская эмиграция, – Эся, по маминому настоянию, прислала нам вызов на семью из трех человек. «Заказаны» два раза «Готлиб», один раз «Беркович». На второй день нашей «подачи» мама себя плохо почувствовала. Она лежала в кровати и жаловалась, что в животе у нее «что-то перекатывается». Началось постепенное, неотвратимое сползание в смерть, когда каждый последующий день пунктуально, как в адской аптеке, еще на сколько-то увеличивает дозу страданий больному, которому даже «во вчерашнее свое самочувствие» возврата уже больше нет.

Ирина взяла отважно, может быть, излишне экзальтированно в свои руки ведение всех дел. Они напоминали сейчас два тяжелогруженых состава, которые движутся по одной железной дороге в противоположные стороны, но невероятным образом управляются одним машинистом. Первый состав – мама. Второй – подготовка к отъезду, мучительное преодоление тысячи бюрократических рогаток («дайте мне справку, что вам нужна справка, что им нужна справка, что…»). Налет на всем еврейской подрывной деятельности лишь усугублял задачу – и размер бакшиша, взимавшегося повсеместно. И это при нашем хроническом безденежье! (Эся же вместо того, чтобы прислать хоть раз дамский джинсовый костюмчик пятьдесят шестого размера – самого ходового на черном рынке, слала и слала нам альбомы типа «О Jerusalem…»; здесь спасибо Берковичу, который вообще неожиданно оказался добрым дядькой, но сие к делу не относится.)

В первую неделю мы возили маму по профессорам, которые, приняв свои конвертики, серьезно и тихо говорили о необходимости лечь в больницу на обследование. Сделать это удалось быстро, больница считалась «о-о-очень хорошей», болезнь всходила там как на дрожжах. Название ее, невыговариваемое как Имя Бога[11]11
  …невыговариваемое как Имя Бога… – Еще в библейские времена Имя Его (Ягве) избегали произносить, заменяя эпитетами, описанием свойств, как-то: «Предвечный», «Всемогущий», «Всевышний» и т. д. В отдельных случаях слово «Имя» (Ашем) употреблялось в абсолютном смысле, в качестве синонима Ягве – Имени, которое тоже, строго говоря, не может считаться личным Именем Бога Израиля, поскольку переводится как «Сущий», то есть указывает на один из атрибутов Божества. Здесь все дело не в том, чтобы «не поминать всуе» – последнее ведет к профанации божественного, – дело в другом: назвать Бога собственным Его Именем означает понять Его, а понять – значит стать Им, недаром гностики-каббалисты всегда стремились разгадать тайну Божьего Имени. Также следует отметить, что в современной иудаистической литературе на русском языке слово «Бог» никогда полностью не пишется – пишется Б-г.


[Закрыть], хотя и первым делом приходит на ум всем на свете, наконец было произнесено:

да – рак. Рак печени. Маму выписали из больницы. Так открываются ворота тюрьмы перед узником, увозимым на эшафот. Она вернулась домой после трехнедельного отсутствия с глубокими впадинами висков и щек, вся – сплошь кости, обтянутые пергаментной кожей. В последний раз в жизни разделась и легла в кровать. Больше ее не интересовало ничего.

Агония была страшной. Земная мамина жизнь завершилась в девять пятнадцать утра, совершенно райским весенним днем – синие небеса, белые барашки – в канун какого-то православного праздника, кажется Вознесения. Ирина вышла из пропахшей предсмертным бельем комнатки сказать об этом, как вдруг затрещал телефон. Кто-то снял трубку, но тут же передал ее мне. Звонили сообщить, что вопрос о нашем выезде из СССР решен положительно; нам втроем следует прийти за визами.

Еще одна, две, три такие «шуточки», и начинаешь понимать, что в жизни нет ничего случайного. Чтобы вот так, день в день, совпасть в сроках, нужно четко координировать работу – если хотите, этим Они (Оно?) себя выдали. Или это тоже входило в планы?..

Не подумайте, я в своем уме, то есть мой рассудок расстроен не более, чем у других, высыпающихся из Советского Союза в ту великую пустоту, имя которой Заграница. Что с нами здесь происходит? Людей множество – тоже и судеб. Но общий закон эмиграции тем не менее существует: это безвозвратный, навечно уход из прямой речи в косвенную. Каждый в Советском Союзе, кто, как Гамлет, задается вопросом: уезжать или не уезжать, должен решить для себя, не чрезмерная ли это цена за избавление от комплекса «границы на замке», – и дальше сообразно с этим поступать.

Итак, читатель, – необратимый уход из прямой речи в косвенную.

Первое, что мне показалось, когда мы вышли из самолета в Израиле: я в воздушной струе, выбрасываемой еще горячим мотором нашего самолета (да простится мне мое техническое невежество). Надо сделать шаг вперед – и выйдешь из нее… Нет, уже не выйдешь. Каким увиделся Израиль в первые минуты, дни, месяцы (когда счет пошел на месяцы, началось самое скверное)? Очень маленькая, очень жаркая страна, где порция мороженого на улице – непозволительная роскошь. Все виделось сквозь нищенские очки, и по прошествии нескольких месяцев одновременно с привычкой к этому крепло и чувство, что ты – влип, и вдруг ты ударялся в панику. Казалось, что ты живешь здесь целую вечность и ничего другого в жизни тебя не ждет. Достаточно ли ясно я все выразил? К этому добавьте тупые и одновременно гнусные шуточки местного населения по твоему адресу при полнейшей твоей бессловесности, вследствие чего ответить им хотелось хорошей дубиной. Та же Эся, к которой мы иногда наведывались в гости, в иерусалимскую прохладу[12]12
  …в иерусалимскую прохладу… – В отличие от средиземноморского субтропического Тель-Авива, Иерусалим расположен в горах на высоте 900 м над уровнем моря. Климатически эти два города соотносятся между собой примерно так же, как Сочи и Кисловодск, хотя разделяет их расстояние в шестьдесят километров.


[Закрыть], начинала со своим польско-еврейским выговором перечислять преимущества нашей «абсорбции» перед своею, когда на их барак ставился один здоровый котел каши и все были счастливы. Перед нами, втайне надеявшимися у Эси пожрать, стояло блюдце с фисташками и слабый раствор грейпфрутового сока.

Тогда польско-еврейский (у чистокровных поляков он иной) акцент в русском языке вызывал во мне желание кусаться: все, кто числился в экспертах по России, по Советскому Союзу, по моей психологии и тому, как следует со мной обходиться, говорили с этим акцентом. В этих людях каким-то чудом соединилось самое несимпатичное, что может быть в еврее, поляке и провинциaле.

Как евреи, они низко кланялись советским коммунистам, к которым я, по их мнению, проявляю черную неблагодарность. Как поляки, они во мне презирали русского (с тем же дурацким гонором – разумеется, поляками они были, по их глубокому убеждению, больше, чем Папа Римский – католиком). И, как провинциалы, они так демонстративно все это «скрывали», что лучше бы уж прямо сказали, что у них на сердце.

Когда количество прожитых в Израиле месяцев перевалило за девять, я неожиданно оказался в армии. На мой вопрос, не рано ли, сержант, сунувший мне на подпись какую-то бумажку на иврите, спросил, умею ли я читать. Я прочесть ее был не в состоянии. Тогда он сказал, что здесь якобы написано: тот, чей ребенок мог быть зачат уже в Израиле, вправе стать солдатом Армии обороны Израиля. Так и не знаю, сказал он правду и был там этот бред напечатан или поработала его восточная фантазия (он был перс); но знаю другое: ребенок, родись он тогда у Ирины, мог быть зачат еще только мной. Тогдашний – еще только мной.

Поскольку лично мне защищать в Израиле еще было нечего, то и мой боевой дух был низок. Зато я долго не мог привыкнуть к своей новой роли «хемингуэевского солдата»: та же каска с сеточкой, тот же автомат, кругом те же джипы – ничего красноармейского. Вечером в кантине (а слово-то какое: кантина) разваливаешься на стуле с кока-колой, уперев ноги в шнурованных ботинках в стенку на уровне лица, – и представляй себя кем угодно. Эта затянувшаяся игра в «буржуазные солдатики» как кремом смазывала мне ссадины реальной солдатчины, к которой ни морально, ни физически я подготовлен не был. А какое блаженство было по пятницам вторгаться в гражданское течение жизни[13]13
  …по пятницам вторгаться в гражданское течение жизни… – На пятницу и субботу солдатам ЦАХАЛа (Армии обороны Израиля) обычно выдаются увольнительные.


[Закрыть], сбрасывая с плеча автомат и высыпая из рюкзака кучу армейских лакомств: компотов, консервов, паштетов. Ирина, которая вареных цыплят уже не могла больше видеть, ахала: вас так кормят в армии… Неделю предвкушал я этот миг – и все воображал, в разных инсценировках, как на вопрос, что нового, мне вдруг вручался припрятанный за спиной фирменный издательский конверт с предложением издать мой роман в переводе на все иностранные языки. Но почта за неделю приносила только какие-то счета, порой баснословные, в происхождении которых разобраться было невозможно. Ирина страшно нервничала. Я почувствовал вдруг, что больше мне не стоит на все ее жалобы отмахиваться, как прежде: «Дай только на английский перевестись», – это вызывает у нее раздражение. Дважды она встречала меня категорическим «сядь» и, когда, обескураженный, я усаживался, не зная, чего ждать, протягивала мне долгожданное письмо. В одном как раз и говорилось, что мой роман – это прокламация в лицах; в другом даже не снизошли до объяснений.

Когда в третий раз вместо приветствия она мне велела сесть, я с кривой усмешкой (наверное, с кривой – какой же еще?) сказал, что и так не упаду – где писулька? Но Ирина повторила «сядь» – она была человеком плана, и, зная об этом, я не стал спорить. Она тоже села (так было ею задумано). Я протянул руку за письмом. Но вместо письма услышал, что она от меня уходит. Детей у нас, к счастью, нет, и поэтому у нее нет передо мной никаких моральных обязательств. Видит Бог, она была мне хорошей женой.

Она встала, и что же – в руке у нее заблаговременно сложенный чемодан. И сама она в дверях. Я не успел опомниться – но все-таки инстинктивно оказался рядом с ней. Тут она мне и пропела чужим голосом: «Шалом». Как какая-нибудь израильтянка, кладя телефонную трубку. Дверь захлопнулась. Я услышал, как по каменной плитке зацокали металлические набойки.

Автобус останавливался прямо перед нашими окнами. Но ходил редко – стремительность, с которой все произошло, вовсе еще не означала мгновенного исчезновения ее из моего поля зрения. В окно я увидел, как она вышла на улицу, только почему-то не стала на автобусной остановке, а подошла к пунцовой «альфа-ромео», из которой выскочил Лисовский, погрузил ее чемодан в багажник, и они счастливо уехали (все на одном дыхании).

Боже мой…

Оглушительно стучало в ушах. Я медленно сползал на пол, губа и ноздря, волочась по стене, непристойно задирались.

Лежание на полу как эпоха.

После наступил черед исследования тумбочек и шкафа. Ничто не указывало на то, что она еще недавно жила здесь. Ей удалось уничтожить следы своего пребывания не только в квартире, но и вообще в моей жизни: поздней обнаружилось, что ее фотографии изъяты все до единой, а на совместных снимках она была аккуратно срезана. Мой взгляд полз мухой по пустым ящикам – никаких «улик». Попутно перечитал я два злополучных письма, когда они попались мне на глаза. Позорное утешение: родись я негром… Надо сказать: в Израиле и до армии и в армии я пробовал что-то кропать – тщетно, такое чувство, будто между глазами и мозгом опустился железный занавес.

Видимо, мои действия, также и мысленные, между собой разделялись огромными промежутками времени: пока перечитал письма, пока встал с пола, пока обследовал ящик… Потом еще взял в руки автомат, сидел с ним на коленях, вцепившись в него, как в сильного – слабый. На память (пути которой неисповедимы) пришла фотография деда с поднятыми руками. Подражая немецкому солдату, я – как он в точности – направил дуло на созданную воображением фигуру человека. Нет, совершенно неприемлемый для меня вариант, даже близко не лежало. Сознание этого принесло какое-то облегчение, спало напряжение. Я повалялся, немножко поплакал; уже начинало темнеть, света я, естественно, не включал. Поздней занялся уничтожением своих сочинений – методично разрывая каждый лист на четыре части и спуская в клозет. Специально выбран столь унизительный вид казни вместо, скажем, предания огню. Бывает расстрел, а бывает повешенье. В ритмичности движений, подобной монотонному скандированию толпы, крепло уже родившееся решение.

К услугам обладателя солдатской одежды в любое время суток попутная машина, если не с первой, так с пятой попытки. Какой смысл было мучиться, дожидаясь утра, – я отправился в свою часть немедленно. Добираться пришлось раза в три дольше обычного. На КПП клевавший носом «страж Израилев» (Мики, Джеки, Лаки – как его там звали) по-своему истолковал мое появление среди ночи. Решив, что я без увольнительной смотался в соседний городок, он понимающе поднял средний палец[14]14
  …понимающе поднял средний палец. – Непристойный знак, обозначающий совокупление; условное изображение полового органа – то же, что русская «фига» в первоначальном своем значении.


[Закрыть]. Ночь была звездная, яркая, небо в мирах – их Творец, быть может, тем же доходчивым жестом по-отечески напутствовал все живое, говоря «плодитесь и размножайтесь». Так все на этом и стоит – спросите у Лаки. Спросите у четы любовников, которые после удачного побега, в первую ночь новой жизни, точно не спят, а высасывают друг у друга языки. Проклятое воображение! Ничего, скоро уймешься.

Я поднялся по лестнице, стараясь не шуметь, что было глупо вдвойне: во-первых, на субботу все ушли домой, кроме нескольких человек, которым выпало суточное дежурство – и соответственно ночлег в караульном помещении (за одного из них и принял меня часовой на воротах); во-вторых, шум, который все равно через минуту раздастся, не разбудит разве что уж одного меня. Все понятно? Тем не менее я тихо ступал по ступенькам – двенадцать и двенадцать, сам сосчитал как-то раз, когда мыл; тихо шел по галерее по направлению к своей спальне. Спален этих, пяти-шестикоечных, было четыре, и столько же приблизительно в противоположном крыле здания – для солдаток[15]15
  …для солдаток. – В Израиле на действительную службу призываются женщины наравне с мужчинами. Исключение составляют женщины и девушки из религиозных семей.


[Закрыть]. Это была стандартная английская постройка, называемая по старинке, как и при британцах, «полицией»; их полно по всему Израилю. Их немногочисленный личный состав (в своей досержантской части) обычно с тоской вспоминает хаотический быт бездонных армейских лагерей.

Вставив магазин в «узи»[16]16
  …«Узи» – Пистолет-автомат израильского производства, калибр 9 мм – назван по имени своего изобретателя, Узиэля Галя.


[Закрыть] (сперва другой стороной, как всегда, – я ведь не был настоящим солдатом), я не очень уверенно повторил то, что мне один раз когда-то показали.

Причем заколебался: перевести с предохранителя на «одиночные» или на «очередь»?

На очередь.

Открыв дверь, я привычно подошел в темноте к кровати в углу, приставил легкий коротенький «узи» к виску, большим пальцем касаясь курка. Измена проникла в нашу кроватку – с этой отвратительной пародией на мысль я повалился, но еще прежде, чем забила оглушительная дробь, «кроватка» выпрыгнула из-под меня. И тут и визг, и гангстерское та-та-та-та-та – все смешалось.

В следующий момент картина была такая. Я лежу в крови и штукатурке (как в мороженом с вареньем, если учитывать опасность, грозившую моей жизни). «Пуля оцарапала мне висок», как писал д’Аршиак[17]17
  «Пуля оцарапала мне висок», как писал Д'Аршиак. – Д'Аршиак – секундант Дантеса. Впрочем, в своих записках он ничего подобного не писал, и вообще «Записки Д'Аршиака» – известная фальшивка, сказано же это было совсем другим французом – Жоржем Дюруа – сидящей у него на коленях Клотильде де Марель (Г. де Мопассан, «Милый друг»).


[Закрыть]. Однако я не подозревал, что все так безобидно, и не смел шелохнуться. Наперегонки одевавшейся парочке вообще было не до меня, да и как иначе – нагишом оказывать мне первую помощь? К тому же с сестренкой начался нервный припадок. Лаки, сам в одной штанине, пытался убедить ее все же одеться (это был Лаки, значит, «в воротах» стоял Дуби[18]18
  Дуби – уменьшительное от «Дова», что-то вроде «Мишки» – «дов» значит «медведь» (тогда как «Лаки» может быть лишь прозвищем).


[Закрыть]). В этой критической ситуации их – или, если угодно, нас – и атаковал Джеки, конопатый лейтенант, надо думать, уже ожидавший боя с террористами. А за ним бежали два сержанта и еще какой-то толстяк резервист тряс брюхом.

Убедившись, что опасность ничьей жизни, включая и мою, не угрожает, хотя все еще ничего не понимая, Джеки приступил к дознанию. Он тоже перепугался ужасно – его веснушки полиняли. Один я был спокоен. Да, я открыл огонь. Нет, не в них. Я стрелял в себя – мне так хотелось.

Девица, так и не одевшаяся, завернутая в одеяло, была быстро спроважена на женскую половину. Очухиваться. При этом Джеки задал ей дурацкий вопрос: что она здесь делала? Даже Лаки засмеялся. Джеки стал оправдываться; он имел в виду другое – почему это надо было делать здесь, на моей кровати? Один из сержантов замечает, что надо было, конечно, пойти в комнату к Джеки. Меня больше ни о чем не спрашивают, я внушаю им гадливое чувство: незадачливый самоубийца, только парню весь кайф испортил. Когда меня перебинтовали, Джеки велел мне идти за ним.

Вызванный им магад (расшифровывается как «мифа-кед гдуд» – командир полка) приехал только в полдень. Если он во всем был такой же расторопный, то ничего удивительного, что его послали нами командовать (кажется, он уже был одной ногой в отставке). Магад говорил по-русски с тем же акцентом, что и Эся, только поплоше.

Так что же я здесь надумал? Еврей, солдат, мужчина, русский человек, наконец? У него была довольно своеобразная иерархия показателей жизнестойкости. Магад держал перед собой папку с моим личным делом, черпая оттуда все новые аргументы: а жена, почему я о жене не подумал – вдовой захотел сделать? Я объяснил магаду его ошибку.

Что ж, и через это должен мужчина раз в жизни пройти. В назидание он долго рассказывал мне об утратах, выпавших на его долю: тут и семья, погибшая в гетто, и войны – сколько друзей в каждой полегло: Мулик Ковенский, Шмулик Виленский, Срулик Варшавский[19]19
  …Мулик… Шмулик… Срулик… – Первые два – уменьшительные от «Шмуэль» («Самуил»), последнее – от «Исраэль».


[Закрыть]… Да сколько еще в жизни всего было! А вот он же живет – и счастлив. Сейчас он предоставит мне недельный отпуск, а там поговорим снова.

В проповедники магад годился так же, как, боюсь, и в полководцы. Но вот перед тем, как меня отпустить, он, при этом покраснев, сунул мне сто лир – чего я ему никогда не забуду (дело даже не в этих двадцати долларах – хотя я не представляю, на что бы жил иначе эту неделю).

Честно признаться, на него, по-моему, подействовала одна моя фраза – она и на меня подействовала, когда задним числом я разобрался, что за нею стоит. Магад спросил меня, между прочим, почему «для этого» я вернулся в часть. Я растерялся: действительно – почему? Стал соображать и понял – о чем, как смог, ему и сказал: я ведь живу в нормальном городском доме, как же там выстрелить? Еще в армии, тихонечко… все-таки как бы среди военных… Тут я сам себе умилился. Получалось, что я очень хороший человек, – как же такому умирать?

На сей раз владелец подобравшей меня на шоссе машины оказался тоже «русским человеком». Из разговорчивых. Признав во мне своего, он не умолкал уже ни на секунду. Лейтмотив же был: эх, и здорово я живу! Есть такие бодрые люди – на вопрос «как поживаешь?» они отвечают неизменным «лучше всех». Этот даже не хвастался тебе напрямую, он «ворчал». Архитектор попался шарлатан. Жена поехала в Париж – десяти тысяч как не бывало. Сейчас из Западной Германии кухню выписал… Вот действительно страна! Знаю ли я, например, что в немецких оркестрах все музыканты – миллионеры? Не то что у нас в Тель-авивской филармонии – какие-нибудь полторы тысячи долларов в месяц, и это со всеми записями. Зато послушать скрипачей в Германии!.. Цирк. (Сам он скрипач.) Их там просто нет. Кто хочешь может поступить в оркестр. Только скрипку возьми в левую руку, а смычок в правую – пять тысяч марок тебе обеспечены. Он лично знает одного страхового агента, музыкальную школу в Мелитополе закончил – теперь сидит помощником концертмейстера в Гамбурге. Тут выясняется, что помимо страхового агента из Мелитополя он лично знает и других, более выдающихся деятелей музыкального искусства: Славика Ростроповича, Даника Баренбойма, Анечку-Софочку Муттер[20]20
  Даник Баренбойм, Анечка-Софочка Муттер – пианист Даниэль Баренбойм, скрипачка Анна-Софи Муттер – звезды современного исполнительства.


[Закрыть]. Я аккуратно подвел его к имени Лисовского – тоже земляк, приехал голый-босый, а какую, говорят, карьеру себе делает. Нет, здесь почему-то он меня не поддержал: да, конечно, но до Лени Бернстайна ему еще далеко. И снова заговорил о доходах оркестрантов в Германии.

Видно, судьба подослала мне этого Мюнхгаузена не для мазохистских упражнений (я же не верю больше в совпадения – да-да, мне подозрительны совпадения, чреватые промашками из «узи» с расстояния в микрон. Дня два спустя – это я к тому же – тель-авивский оркестр играл что-то по телевизору. Я не мог слышать через стекло витрины, что именно, но я бы мог отчетливо разглядеть своего нового знакомого – если бы он там находился). Он высадил меня с пожеланием скорейшего выздоровления, имея в виду забинтованную голову – я сказал, что один ненормальный открыл у нас стрельбу в казарме. На это мне было замечено, что парень, как пить дать, захотел демобилизоваться, старые фокусы.

Я вспомнил об этом, когда еще до истечения моего отпуска получил бумажку с треугольным штемпелем, положившую начало недолгой процедуре моей демобилизации. В итоге и многое другое из того, что он говорил, мне перестало казаться таким уж неправдоподобным. А ведь между тем я должен был решить, что делать дальше, – чем прежде себя никогда не утруждал: сперва это была всецело мамина прерогатива, после – Иринина.