Текст книги "Хождение в Москву"

«Но вот и биржа – Московская биржа, почти младшая из всех существующих в торговых городах Европы и поэтому уступающая им в обширности и даже, может быть, в великолепии здания; но едва ли не равная со многими из них значительноcтью своих оборотов», – писал в «Московских рынках» публицист Иван Кокорев о Биржевом зале, еще не превратившемся в храм Меркурия с портиком и колоннадой. Ей, по его словам, недоставало ажиотажа, больших спекуляций акциями, шумной хлопотливости и «вавилонского столпотворения». Но и тогда здесь десятки и сотни тысяч рублей переходили из рук в руки, и «главные капиталисты управляли почти всей внутренней торговлей России».

С описания Ильинки и Биржевой площади начал роман в пяти книгах «Китай-город» Петр Боборыкин, писатель и непревзойденный знаток старой Москвы. «Улица и площадь смотрели веселой ярмаркой. Во всех направлениях тянулись возы, дроги, целые обозы. Между ними извивались извозчичьи пролетки, изредка проезжала карета… На перекрестках выходили беспрестанные остановки. Кучера, извозчики, ломовые кричали и ходко ругались. Городовой что-то такое жужжал и махал рукой». Как видим, Ильинка познала «беспрестанные остановки», то есть пробки, еще во второй половине ХIХ века.

Ильинка стала символом преуспеяния и купеческой чести. Улица не раз поминается в монологах купцов– героев пьес Александра Островского. «Разница-то велика: по морозу в каком-нибудь срам-пальто прыгать да кулаки подувать или в шубе с седым бобровым воротником по Ильинке проехаться», – философствует удачливый Ераст в «Сердце не камень». А Самсон Силыч Большов у порога долговой тюрьмы страшится, что его проведут по Ильинке: «А вы подумайте, каково мне теперь в яму-то идти. Что ж мне, зажмуриться, что ли? Мне Ильинка-то теперь за сто верст покажется…»

Одних разорившихся купцов вели по улице в долговую «яму», другие позволяли себе, прежде чем засесть в амбаре, «пролететь Ильинкой в Успенский собор на тысячных рысаках», о чем вспоминал в «Московской старине» певец и литератор Петр Богатырев, еще один бытописатель Китай-города и купеческой Москвы конца ХIХ века.

Тогда архитектурные декорации в четвертый раз начали стремительно меняться. Классицизм и ампир ушли в прошлое. Не стало ни классической Москвы Матвея Казакова, ни ампирной Москвы Осипа Бове. Даже такие огромные здания, как Верхние и Средние торговые ряды, не устояли под напором нового времени и укоренившейся привычки ломать старое или менять фасады, как вышедшее из моды платье. Один за другим множились здания в «русском стиле» без колоннад и портиков. Ильинка стала первой наращивать этажи и масштабы зданий.

Сначала церковь Ильи Пророка на бывшем Новгородском подворье в 1865 году затерли новыми Теплыми рядами. До этого лавки со времен Ивана III не отапливались. «А там, дальше, виднелся кусок “теплых” рядов. Лестница с аркой, переходы, мостики, широкие окна манили покупателей прохладой летом, убежищем от дождя и теплом в трескучие морозы», – описывал эти ряды автор «Китай-города».

Рядом Троицкое подворье на Ильинке, 5 времен Екатерины II надстроили тремя этажами с угловой башней. В результате появилось в 1876 году сохранившееся до наших дней пятиэтажное здание, самое высокое тогда в Москве. Вместо старого трактира в нем открылся «Новотроицкий трактир», роскошный ресторан. Он не удостоился чести быть помянутым в «Москве и москвичах» Владимира Гиляровского. Но о нем говорят в «Бешеных деньгах» Александра Островского. И не только в пьесе. «Надо сказать о достопримечательности этой улицы – “Новотроицком трактире”, фигурировавшем во многих русских романах. Там московское богатое купечество на славу кормило и поило своих покупателей, происходили “вспрыски” вновь затеянных торговых миллионных дел. В “Новотроицкий трактир” считалось необходимым свести всякого “видного” иностранца, впервые прибывшего в Москву», – писал Петр Богатырев в «Московской старине».

Роскошные трактиры и огромные торговые ряды делали погоду на Ильинке, влиявшую на климат всей Москвы и всей России…

Не знавший казенных заведений Китай-город заполнили после революции государственные советские учреждения. Лучшие здания заняли народные комиссариаты СССР и РСФСР. (После войны Сталин переименовал их в министерства.) В Верхних торговых рядах делил хлеб Наркомат продовольствия. Он занял самое большое сооружение конца XIX века. Соседние Средние торговые ряды оккупировал Наркомат по военным и морским делам. Их построил Роман Клейн в том же «русском стиле», в каком Андрей Померанцев представил белокаменные Верхние ряды на Красной площади.

«Лесорубы» Старой площади. Около Средних рядов, где купцы занимались оптом, с 1918 прохожие не останавливаются. Потому что незачем. В «Красной Москве» за ними закрепилось название 2-го дома РВС, то есть Революционного военного совета. Все лавки единолично занял наркомат, ныне Министерство обороны России. Какие именно управления заполняют бывшие склады, амбары и магазины – сведений в открытой печати, по понятным причинам, нет. Известно, что среди них помещалась редакция «Красной звезды», которая начала здесь выходить с первого января 1924 года по адресу – Ильинка, 2. Год она издавалась при председателе РВС и народном комиссаре Троцком, придумавшем красную звезду – отличительный знак «Рабоче-крестьянской Красной Армии». Сын богатого херсонского колониста, «местечковый стратег», по словам одного из его недругов, заимствовал псевдоним у старшего надзирателя одесской тюрьмы. Молодой марксист отсидел срок под именем Льва Давидовича Бронштейна. Этот вождь мировой революции помимо деяний по захвату власти организовал Красную Армию и руководил ею семь лет. Таким образом, наши вооруженные силы некогда управлялись в годы войны и мира сугубо штатской личностью, о чем ныне безуспешно мечтают демократы.

Средние торговые ряды занимают с внутренним двором 4000 квадратных сажень. В год сооружения, 1894-й, земля под ними оценивалась в 5 миллионов рублей. Московские купцы владели строениями, стоившими 2 миллиона 851 тысячу 549 рублей. (За 1 рубль России до революции давали 2 доллара США.) Как узнал я из старого справочника, в этих рядах насчитывалось около 300 помещений. Все это богатство городу Москве не возвращают, старинные строения влачат жалкое существование.

В конце Ильинки процветавшее Северное страховое общество возвело мрачного цвета комплекс зданий с часовой башней. Их появление связано с именем инженера Ивана Рерберга, автора Киевского вокзала и Центрального телеграфа. Куранты на башне вызванивали время, соревнуясь в точности с курантами Спасской башни. Но в отличие от них, колокола здесь играли не «Боже, царя храни», а музыку современника Скрябина во славу ХХ века. Под их звон въехали в национализированные деловые дома наркоматы юстиции, промышленности и торговли. Позднее вселился Наркомат рабоче-крестьянской инспекции, тот самый, которому прикованный к смертному одру Ленин посвятил одну из последних статей под названием «Как нам реорганизовать Рабкрин». Он пытался с помощью элитного контрольного аппарата из рядовых членов партии противостоять злодеяниям верхушки советской власти. Что из этого вышло – известно. До перехода в кабинет Генерального секретаря ЦК Рабкрином руководил по совместительству Сталин, нарком по делам национальностей.

Напротив Рабкрина, на Ильнике, 14, помещался Наркомат внешней торговли. В подъезд бывшего Купеческого банка входил неизменно одетый по последней моде джентльмен Лев Борисович Красин. До революции в московских салонах дамы обожали управляющего московским отделением германской фирмы «Сименс и Гальске», будущего члена правительства Ленина. «Пламенному революционеру», инженеру-электрику по образованию, посвятил «Любовь к электричеству» Василий Аксенов. Его герой, человек без тени, большевистский Петер Шлемиль и член ЦК партии, носил клички Никитич, Винтер, Зимин, Лошадь. Его фигура ждет биографов. «Партийцы знают теперь ту большую и ответственную работу, которую нес Красин во время первой русской революции пятого года по вооружению боевиков, по руководству подготовки боевых снарядов и пр.»,– писала Крупская, жена Ленина. Что скрывается за «и пр.», ни она, ни «партийцы» особенно не распространялись. Максим Горький многое знал, но в написанном им очерке «Леонид Красин» ничего не сказал, отделавшись общими словами: «исключительный человек», «один из энергичнейших практиков партии и талантливый организатор». Больше электричества, женщин, всего на свете обожал этот «практик» тайные дела. Ему Ленин доверил «Боевую техническую группу при ЦК», секретные операции. То есть грабить банки, кассы, убивать агентов охранки, добывать оружие, изготавливать взрывчатку «и пр.». Виселицы Никитич после 1905 года избежал чудом. По современным понятиям Красин – стопроцентный террорист, я бы сказал, гений террора, вроде сидящего пожизненно за решеткой «Ильича». Леонид Борисович не первый и не последний, кто из криминального состояния перешел в должность министра. Ее он исполнял по совместительству с обязанностями посла в Англии, где умер в 1926 году. Красина похоронили с почестями вблизи Ильинки на Красной площади.

Помимо наркоматов всевозможные тресты, синдикаты, кооперативы оккупировали в Китай-городе линии Теплых рядов, Старого Гостиного Двора. В бывших лавках засели «Сыркож», «Сукно-пряжа», «Искусственная овчинка». Подворья и торговые дома кишели чиновниками. На фасадах запестрели вывески «Госспичсиндиката», «Махорсиндиката», «Мосдрева». Лишь малая часть торговых помещений вернулась в первобытное состояние в годы «новой экономической политики». Тогда Ильинка несколько ожила. Двери Верхних торговых рядов открылись под вывеской Государственного универсального магазина – ГУМа. Вместо сотен частных магазинов появился один, самый большой в России. Во главе его Ленин поставил «красного директора» Алексея Белова. Вождю пришлось убеждать испытанного партийца взяться за трудное дело: «В Универсальном магазине вы должны остаться и развернуться образцово». Значит, судя по этой записке, товарищ упирался, главе правительства пришлось лично его уговаривать заняться куплей-продажей. Коммунисты тогда считали торговлю унизительным занятием. «Красный директор» Белов получил полную свободу и поддержку– кредит, оборотный капитал в золотых рублях, беспроцентную ссуду, товары и право торговать оптом и в розницу, заниматься любой коммерцией. Этим правом воспользовался сполна: открыл филиалы ГУМа в разных городах, завел типографию, занялся лесозаготовками, прибрал к рукам текстильную фабрику, совхоз. И не жалел денег на рекламу, заказывал ее Владимиру Маяковскому.

 
Все, что требует желудок, тело или ум, —
Все человеку предоставляет ГУМ.
 

Вот другой подобный перл:

 
Нет места сомненью и думе —
Все для женщин только в ГУМе.
 

Маяковский сочинил двенадцать таких призывов. Он рекламировал часы фирмы Мозер, английский трубочный табак, голландское масло, ковры, теплые и дачные вещи, электролампы и другие изделия. По рифмованным строчкам 1923 года ясно, что спустя шесть лет после революции в Москву ненадолго вернулось товарное изобилие.

А по заказу Народного комиссариата финансов Маяковский писал в стихах чуть ли не поэмы о денежной реформе, «твердых» и серебряных рублях, выпущенных взамен советских дензнаков, «лимонов» с семизначными цифрами.

 
Нынче светлая пора
Под серпом и молотом:
Дожили до серебра,
Доживем до золота.
Засияло серебро —
Даже больно глазу!
Хочешь – ставишь на ребро,
Хочешь – пробуй на зуб.
 

Такая возможность не всем «пламенным революционерам» пришлась по нутру. «Во время „военного коммунизма“ жилось тяжко, мучил холод, мучил голод, даже мороженый картофель считался редким экзотическим продуктом. Но самый остов, самый костяк существовавшего в 1918—1920 годах строя был прекрасным, был действительно коммунистическим», – утверждал один забытый историей неистовый ревнитель светлого будущего. Таким, как он, казалось, что в нэповской Москве дурно пахнет. Улетучившиеся запахи вернулись на Ильинку после денежной реформы. Ее блистательно провел Григорий Сокольников в кабинете бывшего Петербургского международного банка. Наркомом, то есть министром финансов, его назначили осенью 1922 года, когда началась экономическая перестройка, поражающая поныне воображение. Как при царе, Россия вернулась к золотому стандарту, монометаллизму, когда золото или серебро выступают всеобщим эквивалентом и основой денежного обращения. Граждане СССР держали тогда в руках серебряные рубли и золотой червонец «Сеятель». На нем отчеканили в образе богатыря крестьянина, рассыпающего в землю зерна. (Золотого «Сеятеля» 1923 года мне показали в Настасьинском переулке, хранилище Госбанка, где собрана коллекция золотых и серебряных монет, чеканенных в разных странах.)

Где-то у здания Министерства финансов России надо бы как-то увековечить память о человеке, чье значение стало ясно с большого расстояния. Сын врача, Григорий Бриллиант вошел в историю под фамилией Сокольникова. Псевдоним взял в честь московских Сокольников. Там, в районном комитете, занимался партийной работой, там первый раз попал в камеру Сокольнической части. С «вечного поселения» на Ангаре сбежал в Париж, где не только встречался с Лениным, но и закончил юридический факультет Сорбонны и «курс доктората экономических наук». Когда большевики взяли власть, рьяно национализировал банки, воевал, командовал армией. И он же после разрухи воссоздал Министерство финансов на Ильинке, 9. При нем возродилась система банков, страхование и кредит, бездефицитный бюджет, твердая валюта. Видавший Сокольникова на заседаниях Политбюро помощник Сталина Борис Бажанов поражался мужеству наркома, противостоявшего большинству угрозой отставки: «Вы мне срываете денежную реформу. Если вы примете это решение, освободите меня от обязанностей наркома финансов». Его освободили от должности в 1926 году, когда «генеральная линия партии» выпрямилась в сторону крутого социализма, где золотому рублю не нашлось места. Вождь не расстрелял Сокольникова, как прочих оппозиционеров. На 51-м году жизни бывшего члена ЦК и наркома, выпускника Сорбонны уголовники зверски убили в камере тюрьмы.

Сколько было в Китай-городе наркоматов? Шесть на одной улице – нам известны. Кроме них появились наркоматы – социального обеспечения, торговли, внутренних дел, труда, высший совет физической культуры, центральное статистическое управление. Номенклатура тянулась сюда, откуда рукой подать до Кремля. Но всем пришлось искать другое место в Москве.

Захват Ильинки правящей партией происходил постепенно, по мере надобности. В середине 20-х годов в ячейке ЦК насчитывалось полторы тысячи членов, не считая беспартийных курьеров, водителей, уборщиц, буфетчиц. Первым пал под напором штаба партии шестиэтажный дом на Старой площади, 4. Он считался 17-м Домом Советов. В нем первоначально помещались и ЦК ВКП(б), и ЦК ВЛКСМ, штаб комсомола. В справочнике 1925 года бывшее владение братьев Арманд на Старой площади, 6, значится за наркоматами труда СССР и РСФСР. Эти наркоматы переехали с насиженного места, когда через несколько лет сюда перебрался аппарат МК и МГК партии.

Крупнейшую в СССР Московскую партийную организацию Сталин вручил «товарищу и другу» Лазарю Кагановичу. Слова, приведенные в кавычках, я видел написанными вождем на книжке «Об оппозиции», которую недавно держал в руках. Автор подарил ее секретарю Центрального Комитета, игравшему вторую роль в партии. Подобно ЦК, начинавшему с гостиницы, Московский комитет не сразу занял Старую площадь. После Февральской революции московские партийцы заселили гостиницу «Дрезден», одну из лучших в городе. Она была на Тверской, напротив дворца генерал-губернатора, который захватил Московский Совет. Такое соседство было удобно и для секретарей МК, и для «отцов города» – большевиков. Из «Дрездена» МК вскоре перебрался в Леонтьевский переулок, 18, бывший особняк графини Уваровой. (В нем теперь посольство Украины.) До мятежа левых эсеров здание занимали ЦК и МК партии социалистов-революционеров. Загнанные в подполье боевики во главе с членом ЦК объявленной вне закона партии Черепановым бросили в особняк бомбу. От взрыва рухнула задняя стена, погибли люди. После той трагедии МК перебрался на Большую Дмитровку, 15а. До революции этот адрес хорошо знали артисты, художники и литераторы. В старинном доме, модернизированном Федором Шехтелем, процветал Литературно-художественный кружок, где совмещали приятное с полезным. То был богатый клуб с рестораном, выставочным и концертным залами, комнатами отдыха, карточной игрой, бильярдом.

МК партии территориально тяготел к Моссовету до тех пор, пока первым секретарем не стал Каганович. Для него соседство с «красным домом» на Тверской было менее важно, чем близость к Сталину. С тех пор кабинеты первых лиц ЦК и МК помещались в соседних домах на Старой площади, 4 и 6. При Кагановиче Московский комитет разделился на два аппарата, МК и МГК. Оба возглавлял, оставаясь секретарем ЦК, «железный Лазарь», поражавший современников вулканической энергией. «Это действительно буря», – сказал о нем перед смертью Хрущев. Каганович казался ему лесорубом. «Если Центральный Комитет давал ему в руки топор, он крушил направо и налево. К сожалению, вместе с гнилыми деревьями он часто рубил и здоровые. Но щепки летели вовсю, этого у него не отнять». Подражая другу, Хрущев точно так же рубил топором.

Первый секретарь МК и МГК начал приближать к Старой площади мало кому известного слушателя Промышленной академии Хрущева. К «Миките» Каганович питал, по его словам, «нежные дружеские чувства». Что их сближало? Возраст, пролетарское происхождение, начальное образование, неистовость в работе, способность к самообразованию. Никита, закончив два класса, до 15 лет пас скот, потом слесарил. Лазарь в 14 лет сел за верстак тачать сапоги. Оба в молодости отличились в подполье, оба работали на Украине, где генеральный секретарь Каганович двинул провинциальную партийную пешку вперед: из Юзовки – в Харьков, из Харькова – в Киев. В Москве он же быстро пошел ею на шахматной политической доске по вертикали: партком – райком – горком. Таким вот образом местом службы второго секретаря МГК Никиты Сергеевича Хрущева стала Старая площадь, 6.

С Китай-города на Марс. На Никольской при советской власти не построили ни одного нового дома. На Ильинке – таких два, оба – в стиле конструктивизма, оба появились в 20-е годы. Первый проектировал известный до революции мастер Владимир Маят. Мрачного цвета здание вошло в комплекс Наркомата финансов. При большевиках архитектору удалось мало что сделать, но до 1917 года ему поручали заказы братья Рябушинские. Для них он создал роскошный особняк на Спасопесковской площадке. Это теперь «Спасо-хауз», резиденция посла США. Преуспевавший в царской России инженер Артур Лолейт, пионер железобетонных конструкций, в 1926 году выполнил из них здание Московского Совета народного хозяйства. Но долго занимать просторный дом под номером 13 заказчику не пришлось. Вместо совнархозов коммунисты придумали управлять экономикой отраслевыми наркоматами. Они вытеснили из Китай-города все появившиеся здесь синдикаты и акционерные общества. Но и сами обитали здесь недолго.

С приходом Кагановича и Хрущева на Старую площадь Москва покрылась строительными лесами. Обоим казалось, кривые переулки города спланированы пьяным. Собрав крупнейших архитекторов, «лучший сталинец», как называли в газетах первого секретаря МК и МГК, дал задание – разработать новый Генплан Москвы. По воле Сталина столица должна была стать «образцовым социалистическим городом» с Дворцом Советом на месте храма Христа Спасителя, широчайшими проспектами и необъятными площадями взамен старых улиц и ворот.

Вот тогда перед зданием ЦК разрушили стену Китай-города, Ильинскую башню. Согласно мифу, во время обсуждения плана «решительная рука в железнодорожной гимнастерке смахнула с макета храм Василия Блаженного. Другая рука в защитной гимнастерке упрямо вернула его на место». Справедливости ради надо сказать, это поэтическая выдумка. Ничего подобно быть не могло, хотя бы потому, что никогда «железнодорожная гимнастерка», под которой подразумевается Каганович, не смела того, чего не хотела «защитная гимнастерка», то есть Сталин.

Но верно и то, что при секретарях МК и МГК Кагановиче и Хрущеве Москва потеряла сотни храмов, колоколен, башен. «Перекраивая Москву, мы не должны бояться снести дерево, церквушку или какой-нибудь храм», – поощрял разрушителей Никита Сергеевич. Снесли не дерево, вырубили бульвары Садового кольца, разрушили не «церквушки», крушили соборы, древние монастыри. Однажды Хрущев доложил Сталину, что москвичи протестуют, когда сносят старинные здания. Тот ему в ответ посоветовал: «А вы взрывайте ночью!»

В то же время Каганович и Хрущев всего за несколько лет успели построить столько, сколько в наши дни это удалось Лужкову и Ресину. Лучшее в мире метро, троллейбус, новые мосты, канал Москва—Волга, улица Горького, набережные, «сталинские дома», заводы-гиганты – все появилось под их началом. По этой причине поклонники радикального искусства поносят не только архитектуру «сталинских домов», но и шедевры века – станции первых линий за «пышный декор и мощные колонны, нарядные фасады, обильно украшенные скульптурой, неоклассические формы». Но именно эти формы казались тогда залогом светлого будущего.

Из кабинета на Старой площади Хрущев по утрам шел к ближайшей шахте и спускался под землю. Там его каждый знал, как Кагановича, который однажды сказал Никите: «Поскольку у тебя есть опыт работы на шахтах, возьми-ка это дело в свои руки». Тот взял. Вокруг секретарей МК и МГК не маячили охранники, каждый в забое мог обратиться к ним с просьбой. Каганович и Хрущев зарабатывали меньше того, что получали до революции умелые сапожники и слесари. Народ шел за ними в огонь и воду, которой так много оказалось под землей. Они не говорили с рабочими трескучими словами, какими писали в газетах. Увидев, как течет вода в незавершенном тоннеле, Лазарь сказал: «Сейчас вода может течь, но когда тоннель будет готов, смотрите, чтоб не капало». А когда начались неполадки при запусках поездов, на митинге в шахте попросил: «Смотрите, чтоб не заедало, когда пустим поезда!» Так родились два девиза, два лозунга, которые часто звучали под землей: «Смотри, чтоб не заедало!», «Смотри, чтоб не капало!»

Без ссылки на первоисточник помянула девиз «Чтоб не капало!» бывший бригадир чеканщиков Татьяна Федорова в двух изданиях своей книги «Наверху Москва». При всем желании она не могла под гнетом цензуры помянуть опальных секретарей в мемуарах, опубликованных в 1975 и 1981 годах. Хорошо знавшие ее Каганович и Хрущев писали в стол собственные мемуары, опубликованные после их смерти. Они-то и выдвинули «спортсменку, красавицу, комсомолку» в депутаты Верховного Совета СССР. Ее было за что уважать. «Девушка, сбегай-ка в контору, принеси табак, я его забыл на столе», – обратился к ней, единственной женщине в бригаде, при первом знакомстве под землей новый начальник шахты. «Комсомол послал нас метро строить, а не за табаком бегать», – ответила ему покрасневшая, но не сдвинувшаяся с места Федорова. Тысячи таких, как она, комсомольцев рвались под землю, не страшась тяжкого труда, мрака, плывунов, обвалов. Татьяну Федорову откапали из-под земли, когда шахта чуть не стала ее могилой. Ее бригада поверила словам Маяковского:

 
Коммунизм – это молодость мира
И его возводить молодым!
 

Депутату дали квартиру в большом «сталинском доме» на Земляном Валу. А ее избирателей поселили в бараках городка Метростроя у станции Лось...

…Придя первый раз на строящуюся «Кутузовскую», я увидел в окружении крепких мужиков в робах писаную красавицу, похожую на Любовь Орлову. Она оказалась начальником мужиков, Татьяной Викторовной Федоровой. Вместо того чтобы рассказывать корреспонденту органа МГК, как успешно идут дела, предложила другую тему:

– Есть у нас «настоящий человек», Коля Феноменов!

– Он что, без ног? – спросил я.

– Нет, без рук, на фронте подорвался на мине. Вот кто герой!

Спустя годы после той давней встречи Федоровой присвоили звание Героя. Получил Золотую Звезду и друг ее молодости, Николай, с которым она в юности прыгала с парашютом. Думаю, награда старшего инженера по техучебе состоялась по ее инициативе, когда Федорова из забоя поднялась в кабинет заместителя начальника на Ильинке, 3. Трехэтажное здание Теплых рядов много лет занимал Метрострой. Первому его начальнику Павлу Ротерту требовались минуты, чтобы дойти отсюда до МК, МГК и ЦК. Над парадным входом управления до недавних дней красовались ордена, заслуженные в недрах земли. Ротерт построил Днепрогэс. В Европе и Америке изучал гидротехнические сооружения. Как профессионал, испытал потрясение, попав в тоннель под Гудзоном. Он представил, «какая мощная и широкая река протекает над головой и что по этой реке проходят трансатлантические пароходы». Ротерт из личного интереса изучил американский опыт. Вскоре ему представилась возможность строить под землей большого города. Беспартийного «буржуазного специалиста» рекомендовал Кагановичу Серго Орджоникидзе, нарком тяжелой промышленности. Заместителя Ротерту подобрал Хрущев, выдвинув в Москву из Донбасса бывшего управляющего трестом «Сталинуголь» Егора Абакумова. Незадолго до этого его с треском сняли с руководящей работы решением ЦК. «Доверие партии» Абакумов оправдал. Все эти люди получили ордена, когда в мае 1935 года пошли под Москвой поезда. Хрущеву вручили орден Ленина за номером 110. А фамилия его патрона появилась в названиях всех станций московского метро имени Л. М. Кагановича. Приказ о пуске поездов Лазарь Каганович подписал в должности наркома путей сообщения, не уходя со Старой площади, 4, где еще несколько лет служил секретарем ЦК. А бывший кабинет Кагановича, первого секретаря МК и МГК, в доме 6 занял Никита Хрущев.

Новый хозяин получил в руки сталинский «Генеральный план реконструкции и развития города Москвы». Хрущев строил вторую очередь метро от автозавода до Сокола, углубившись в землю. Улица Горького заполнялась многоэтажными домами. На месте взорванного храма сооружались опоры Дворца Советов. Над Москва-рекой повис Крымский мост. По каналу с Волги поплыли к Москве белые пароходы, бросив якорь у стен Кремля, где жил пристально следивший за делами в городе Сталин.

«– Товарищ Хрущев, – сказал он однажды по телефону, – до меня дошли слухи: ты допустил, что в Москве плохо с общественными уборными. Похоже, что люди отчаянно ищут и не находят, где облегчиться. Так не годится. Это создает неудобство гражданам, – вспомнил слова вождя на старости лет Никита Сергеевич. – К этому вопросу Сталин возвращался еще не раз и поставил перед нами задачу соорудить современные платные уборные. Это тоже было сделано».

Из этих воспоминаний, напечатанных для служебного пользования в год смерти автора, я узнал, почему в Москве не привилась авангардная архитектура, стиль Корбюзье, проект которого воплотился в стекле и камне на Мясницкой при секретарстве Хрущева. Вот еще несколько строк, лучше монографий искусствоведов проливающих свет на проблему, жгучую поныне.

«Помню, как-то раз, когда мы, несколько человек, осматривали новый комплекс, строившийся вокруг Моссовета, Каганович указал на институт Маркса—Энгельса и спросил:

– Кто, черт возьми, проектировал это «страшилище»?

…Плоская приземистая серая глыба института Маркса—Энгельса (и Ленина, чье имя мемуарист не хотел поминать всуе в этом контексте. – Л. К.) и в самом деле представляла собой сооружение чрезвычайно мрачное».

Проектировал возмутившее Кагановича здание лет за десять до описываемого осмотра архитектор Чернышев Сергей Егорович, хорошо известный автору мемуаров. Именно он при Хрущеве исполнял должность главного архитектора города Москвы. И я думаю, Чернышев стоял где-то вблизи Лазаря Моисеевича, когда тот задал сакраментальный вопрос. И он же, Сергей Егорович, значится в числе главных авторов сталинского Генплана 1935 года, исключавшего всякий намек на авангард.

Конструктивизм невзлюбил Сталин. С ним это чувство разделили его соратники. Именно вождь в сложившейся системе координат, в сущности, играл роль главного архитектора Москвы.

(Когда Никита Сергеевич вернулся на Старую площадь, 4 первым секретарем ЦК, то возлюбил «плоские серые глыбы», которыми возмущался прежде. Хрущев, будучи в роли главного зодчего столицы, заполонил коробками из плоских стен новую Москву.)

Другой парадокс истории состоит в том, что Хрущев, раскрыв двери сталинских лагерей, в эти самые лагеря и на казнь отправлял вместе со Сталиным, Кагановичем и соратниками тысячи заключенных. В их числе оказались 35 из 38 бывших секретарей МК и МГК. Отвечая на вопрос, как такое могло случиться, Хрущев, с трудом подбирая слова, дал невразумительное объяснение: «Когда заканчивалось следственное дело и Сталин считал необходимым, чтобы и другие его подписывали, то он тут же на заседании подписывался и сейчас же вкруговую давал другим, и те, не глядя, уже как известное дело по информации, которую давал Сталин, характеризовал, так сказать, это преступление… те подписывали. И тем самым, так сказать, вроде коллективный приговор был». Подписывал безоговорочно все жуткие приговоры и «тов. Хрущев».

За два года до пуска метро взлетела в небо под Москвой первая наша ракета. И ее история связана с Китай-городом. Мимо него носил ракету на плече молодой человек в форме летчика-инженера Сергей Королев. Она весила больше пуда, напоминала трубу сигарообразной формы. Выйдя из трамвая, будущий Главный конструктор космических ракет приносил это «изделие» под индексом «09» в «Деловой двор» напротив Варварской башни. Там ставил трубу посреди коридора Наркомата тяжелой промышленности СССР и давал объяснения любому, кто останавливался возле ракеты, в надежде найти высокопоставленных покровителей.

Тогда в Китай-городе опять нечем стало торговать. ГУМ второй раз ликвидировали. Кого только не разместили в опустевших линиях! Наркомат зерновых и животноводческих совхозов СССР со всеми главками и трестами заимел адрес – улица Куйбышева, 1. Ильинку переименовали в честь покойного члена Политбюро, как все улицы Китай-города. Они получили названия, ласкавшие слух большевикам: 25 Октября – вместо Никольской, в честь Николая-угодника; атамана Разина – вместо святой Варвары. На третьем этаже линий, в помещении № 246 пульсировало «Главмолоко». Сколько тогда главков наплодили, чтобы крутить забуксовавшие колеса социализма: «Главсоль», «Главсахар», «Главчай», «Главхлеб», «Главспирт», «Главтабак» – все были там при деле, а страна не могла вдоволь поесть и попить.