Книга: Севастопольские рассказы - Лев Толстой

не смотря на полотна страниц с описанием природы и часто отсутствием абзацев, чем славятся анекдоты про Толстого, меня максимально мягко и уютно погрузило в наблюдения и размышления героя.

и если быть честным, будь мы малые или уже взрослые, нас так же окунает, где-то за городом, в созерцание природы. и всегда это чувство приятное и до щекотки живое.

повесть оставила тот же осадок -  добрый, понятный, близкий.

" мечты  эти были так ясны, что я не мог заснуть от сладостного волнения, и мне хотелось поделиться с кем-нибудь избитком своего счастия" - детство.

" мне первый раз пришла в глову ясная мысль о том, что не мы одни, то есть наше семейство, живем на свете, что не все интересы вертяться около нас, а что существует другая жизнь людей, ничего не имеющих общего с нами, не заботящихся о нас и даже не имеюих понятия о нашем существовании" -  отрочество.

кроме первой влюблености и последующих фантазий, познание несправедливости жизни и юношеской ненависти, мы часто наблюдаем за атмосферой в семье- между мужем и женой, между сестрами и братьями, между родителями и детьми.

но порой они показаны настолько невежественно, но при этом честно, что невольно огорчает.

"я очень хорошо помню, как раз за обедом - мне было тогда шесть лет - говорили о моей наружности, как maman старалась найти что-нибудь хорошее в моем лице (...) уступая доводам отца и очевидности, принуждена была сознаться, что я дурен (...) "

казалось бы история героя на твою не похожа, семья не такая, время с ее принципами другие, да и порой разражает этот безбедный и такой еще глупый барин, но его чувства и переживания отдают эхом твоего детства.

В проблематике «Севастопольских рассказов» выделяются несколько основных тем — патриотизм, кошмар войны и человеческое тщеславие.

Патриотизмом в осаждённом Севастополе можно назвать три чувства, крайне мало связанные между собой. Показной патриотизм так и плещет из штабных офицеров, что любят рассуждать о долге, воинской чести и храбрости, подмечать в других страх, но отнюдь не стремятся сами отправиться на бастионы. Наигранный патриотизм, вызванный минутным воодушевлением под влиянием настроений в обществе, ведёт на войну провинциальных дворян, отставных и только что выпустившихся молодых офицеров. Эти люди ещё на подъезде к Севастополю горько раскаиваются в своём сиюминутном решении, но уже не могут повернуть назад, потому что потерять лицо для них страшнее, чем потерять жизнь. И, наконец, патриотизм искренний, фронтовой, солдатский — качество людей, спокойно и буднично делающих свою работу в окопах. Им чуждо бахвальство, им не нужно рассуждать о своём долге, обороне Отечества и прочих вещах, о которых обычно говорят в речах и о которых напоминают на плакатах — они попросту делают то, что нужно сделать, не особенно задумываясь об этом.

Видимо, именно из севастопольской бойни Толстой вынес то неприятие войны, которое стало одной из основ его гуманизма. Почему один человек умирает от того, что получил от другого пулю в голову из штуцера? Почему людям отрывает ноги чугунными ядрами? Почему безруких офицеров кормят с ложечки? Почему солдаты идут в штыковую атаку под картечным огнём? Почему лёгкая бригада английской кавалерии скачет на русские пушки, надеясь изрубить артиллеристов саблями? Потому что английский парламент, французский император и турецкий султан решили, что русский царь чрезмерно обнаглел, и его нужно поставить на место. И поэтому люди, одетые в синие и красные мундиры, взяли ружья, сели на корабли и по морю приплыли к Севастополю, где напали на людей в зелёных мундирах и серых шинелях. И ведь никто из людей в мундирах разного цвета не испытывал друг к другу ненависти. Им нечего делить и не за что ненавидеть друг друга — во время перемирия они спокойно выйдут из окопов, чтобы обменяться табаком и поболтать, не особенно понимая друг друга. И, тем не менее, когда перемирие закончится, они вернутся в свои окопы и снова будут стрелять друг в друга чугунными ядрами и разрывными бомбами. Почему? Потому что им так сказали офицеры. А офицерам так сказали генералы. А генералам так сказало правительство. А правительству так сказали промышленники и торговцы, которым надо куда-то сбывать свой товар, и владельцы фабрик по производству ружей, пороха и солдатских шинелей, делающие деньги на армейских поставках. Вот только промышленники и торговцы не сидят в окопной грязи под дождём и не ходят в атаку на Малахов курган. Прав был другой величайший антивоенный писатель, сказавший, что во время войны самых замечательных людей можно встретить на передовой, а те, кого стоит расстрелять и похоронить в целлофане, обычно от передовой находятся максимально далеко.

И, наконец, тщеславие — часть того стремления обособиться от других, о котором через двадцать лет будет писать в своём «Дневнике писателя» Достоевский. Вот казалось бы, осаждённый город — это то место, где границы между людьми должны максимально стираться. Какая разница, что на тебе золотые эполеты и мундир флигель-адъютанта, а на твоём соседе простые красные погоны с номером полка и заштопанная шинель, или что у тебя две тысячи крепостных душ, а у него только жалованье и старуха-мать, если вас обоих могут убить одной и той же шальной пулей? Но нет. Даже на войне некоторые люди не могут не выпячивать своё превосходство, строя из себя круг избранных. И, что самое удивительное, те, кого в этот круг не допустили, всерьёз будут считать его лучшим. К этому тщеславию примыкает и бахвальство, заставляющее офицеров хвастаться перед противником своим знанием французского с нижегородским акцентом. Вот только французской бомбе всё равно, хорошо ли говорила её жертва на французском, носила ли золотые эполеты и, тем более, верили в её превосходство другие офицеры или нет.

В произведении описаны все человеческие терзания - безрадостные, их воля к жизни в повседневной войне, их страхи и колебания. Без фанфар и вдохновленности войной. Это суровый реализм войны, где никогда не будет места высоким целям и мечтам. Разрушения, битва, ранения, смерти, рыдания, некогда было думать об отдыхе и о еде. Умирали взахлеб, умирали неожиданно, умирали навсегда.

Стоит отметить, что в сборник "Севастопольские рассказы" также входят еще три небольших рассказа: "Метель", "Три смерти", "Поликушка". Рассказы о трудностях и превратностях судьбы, описано всё живым литературным языком, конечно. Невольно проникаешься рассказами настолько, что не замечаешь времени. Описанные события страшноваты до жути, тягостны, хоть они уже не о войне, но вполне отражают реализм и беспросветность, с которыми может столкнуться человек.

"...увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении - в крови, в страданиях, в смерти..."

Рассказы немного отличаются по настроению и идейному содержанию, поскольку были написаны в разные годы. Если сначала Толстого интересует бытовая сторона войны, охваченная как будто взглядом сверху (подготовка к битве, раненные в лазарете и т.д.), то во втором и третьем рассказах он все больше выходит на уровень метафизики, философских вопросов о том, что такое человек, почему он убивает другого человека, что такое долг и что такое смерть. Все представления о книге как о "детских рассказах", "раннем и незрелом", "тренировке перед главным романом" разбиваются о мастерский слог и необъятность поднимаемых вопросов. Может быть "Севастопольские рассказы" - это не самое лучшее, из написанного Толстым, но ничего похожего в нашей литературе никогда не было.

Одно из двух: или война есть сумасшествие, или ежели люди делают это сумасшествие, то они совсем не разумные создания, как у нас почему-то принято думать.

Нет в романе и никаких отсылок, без которых уже лет 100 никто не пишет, нет привычных законов и рамок повествования. Толстой пишет сам и только то, о чем он действительно хочет написать. Именно он закладывает понятие героизма на войне не как количественное выражение убитых врагов, а как способность испытывать чувство стыда за то, что все-таки приходится это делать. А настоящий патриотизм раскрывается не в пафосных речах и исполнении гимна на все лады, а в умении сострадать и чувствовать единение со своими соотечественниками. Как все это просто! И как печально осознавать, что всего через 4 года после смерти Льва Николаевича абсурд впервые стал мировым явлением. Все пошло к черту. И идет до сих пор, и лишь изредка среди бессмыленного информационно-культурного эхо раздается настоящий звук. Когда открываешь такие книги.

Сотни свежих окровавленных тел людей, за 2 часа тому назад полных разнообразных, высоких и мелких надежд и желаний, с окоченелыми членами, лежали на росистой цветущей долине, отделяющей бастион от траншеи, и на ровном полу часовни Мертвых в Севастополе; сотни людей – с проклятиями и молитвами на пересохших устах – ползали, ворочались и стонали, – одни между трупами на цветущей долине, другие на носилках, на койках и на окровавленном полу перевязочного пункта;

Тысячи людей толпятся, смотрят, говорят и улыбаются друг другу. И эти люди – христиане, исповедующие один великий закон любви и самоотвержения, глядя на то, что они сделали, с раскаянием не упадут вдруг на колени перед тем, кто, дав им жизнь, вложил в душу каждого, вместе с страхом смерти, любовь к добру и прекрасному, и со слезами радости и счастия не обнимутся, как братья? Нет! Белые тряпки спрятаны – и снова свистят орудия смерти и страданий, снова льется невинная кровь и слышатся стоны и проклятия.

И да, я была там, в Севастополе в 1855м, видела, слышала, чувствовала! Видела штабс-капитана Михайлова «со своей робостью и ограниченным взглядом», умирающего Праскухина «пустой, безвредный человек, хотя и павший на поле брани за веру, престол и отечество», мальчика, собирающего цветы на поле битвы в перемирие среди трупов, солдат Васина «а не любит, Васин бомбов, ох не любит» и Мельникова «глупый солдатик есть. Он ничего как есть не боится». И Козельцова-старшего «Мысль, что его могут принять за труса, не хотевшего выйти к роте в критическую минуту, поразила его ужасно». И он же, умирая, «испытывал невыразимый восторг сознания того, что он сделал геройское дело», «Дай Бог ему такого же счастия» (о брате). И Козельцов-младший, молившийся перед походов на Малахов курган «Ежели нужно умереть, нужно, чтоб меня не было, сделай это, Господи, – думал он, – поскорее сделай это; но ежели нужна храбрость, нужна твердость, которых у меня нет, – дай мне их, но избави от стыда и позора, которых я не могу переносить, но научи, что мне делать, чтобы исполнить твою волю» и после боя «что-то в шинели ничком лежало на том месте, где стоял Володя»

Господи великий! только ты один слышал и знаешь те простые, но жаркие и отчаянные мольбы неведения, смутного раскаяния и страдания, которые восходили к тебе из этого страшного места смерти, – от генерала, за секунду перед этим думавшего о завтраке и Георгии на шею, но с страхом чующего близость твою, до измученного, голодного, вшивого солдата, повалившегося на голом полу Николаевской батареи и просящего тебя скорее дать ему там бессознательно предчувствуемую им награду за все незаслуженные страдания! Да, ты не уставал слушать мольбы детей твоих, ниспосылаешь им везде ангела-утешителя, влагавшего в душу терпение, чувство долга и отраду надежды.

P.S. И да, Толстой - гений!