Текст книги "Записки старого петербуржца"

На следующий день после собрания у «Лентовской» мне, в радостном, светлом – даже слегка восторженном – настроении, вздумалось заглянуть к моему школьному другу К.

Семья К. была стародворянской и крупночиновничьей семьей, из очень крепких и очень известных. Они – по женской линии – были в родстве с Протасовыми, а через них – с Ганнибалами. Два брата К. перед революцией по-разному определили себя в старом мире. Один из них, Николай Николаевич, придерживался правокадетских взглядов. После пятого года он короткое время побывал даже министром, по-моему – земледелия.

Второй брат, Павел Николаевич, был и остался убежденным консерватором, «правым», монархистом. В его доме запросто бывали такие киты черносотенства, как пресловутый Н. Е. Марков-второй, мишень карикатуристов, злая ненависть всех, кто стоял на позициях хотя бы относительно прогрессивных, или как не менее известный министр внутренних дел Николай Маклаков, брат кадета и прославленного адвоката Маклакова Владимира.

Сын Павла К., мой одноклассник и друг Павел Павлович К., не придерживался взглядов родителей, но и не возмущался ими. Он был самостоятельно – и очень интересно – мыслящим юношей, тяготел к философии, был отличным музыкантом, интересовался уже – по примеру дяди и отца – экономикой и финансовым делом, но к вопросам «чистой политики» был равнодушен. Старше меня на год или полтора, он даже среди учеников гимназии Мая выделялся и образованностью, и самостоятельностью взглядов и вкусов. Я его очень ценил тогда, да и на протяжении всей моей последующей жизни. Вплоть до кончины своей он оставался лучшим из моих друзей. Но сейчас не о нем.

На Пятой линии Васильевского открыла дверь (первые же дни; ничто не успело измениться) знакомая мне горничная. Сняв с меня пальто, она показала на – тоже отлично мне известную – дверь:

– Павел Павлович у Павла Николаевича в кабинете.

Я пошел было привычным путем, но вдруг замер на месте. Из-за двери кабинета я услышал голос хозяина дома. Павел К. старший – рыдал.

– Ах, Пашенька! – донеслось до меня сквозь тяжелые, трудные всхлипы. – Что ты меня успокаиваешь? Все, все – хинью пошло! Монарх, – он сильно грассировал, – вера, родина… Все – прахом! Погибло все, за что была отдана жизнь такого множества лучших людей… Слышать не могу этот счастливый Колечкин голос по телефону… Конец, конец всему!

– Папа, – взволнованно перебивая отца, уговаривал мой друг, – ну полно! Ну что ты, папочка?! Нельзя же так отчаиваться: перемелется…

– Ничто не пеле… не перемалывается в истории, мой дружок! Она все ломает! Все рухнуло. Конец… Нет престола… Нет правды… А для чего же тогда жить? Для чего?

– Папочка! Ну, ради мамы… Ну успокойся, папочка…

До крайности потрясенный, я отступил в прихожую, снял с вешалки пальто и, буркнув горничной, с любопытством смотревшей на меня: «Я передумал, потом зайду!», очень расстроенный ушел из темной этой квартиры, от этой, как бы тяжко придавленной свершившимся, семьи на улицу, на свет, на вешнюю капель, на грохот и гомон мира. Вот так было тогда.

Прошло, вероятно, лет семнадцать, может быть – девятнадцать. В Москве, как и в каждый мой приезд туда, я зашел к Павлу Павловичу К., давно уже крупному советскому работнику-финансисту. Прожив нелегкие десятилетия, побывав во всяких передрягах, он по-прежнему оставался умницей, тонким человеком, лучшим из моих друзей.

Я пришел, когда он собирался пойти к отцу. (Павел К. старший, насколько я представляю себе, тогда уже прекратил работу по банковскому делу и доживал жизнь на покое где-то в Палашовском переулке, около рынка). Я отправился с ним.

Я с удовольствием просидел у стариков К. весь вечер, – с Павлом Николаевичем всегда было о чем поговорить: видел и помнил он много и разное.

Время в этот момент было очень неспокойное. Мир накалялся от года к году. Итальянские бомбы уже гремели в Абиссинии. Гитлер набирал чудовищный разгон. И в Европе, и за ее пределами становилось все тревожнее. Об этом заговаривали, встречаясь, все советские люди.

Уже прощаясь в прихожей, Павел Павлович-сын вдруг еще раз обернулся к отцу.

– Нет, ну а все-таки, папа? – словно обращаясь не к человеку, а к оракулу, снова спросил он. – Да, тревожно, очень тревожно… Да, есть признаки прямо зловещие, я согласен… Ну, а все же, как, по-твоему? Выход-то – есть? В чем выход?

Никогда я не забуду этого. Павел Николаевич К. – бывший друг Маркова-второго, бывший директор департамента Государственного казначейства Российской империи, бывший орловский помещик, тот самый, что плакал в марте 1917 года в Санкт-Петербурге над крахом монархии, как Марий на развалинах Карфагена, – все еще крепкий телом, все еще бодрый умом, строго посмотрел на сына через очки и, как бы в некотором раздумье, развел перед собой сильные короткие руки.

– А выход, Пашенька, – без тени сомнения твердо проговорил он, – а выход я теперь могу тебе указать один-единственный. Мировая революция! Иначе – фашизм. А это было бы – гибелью человечества. Мы с Павлом Павловичем переглянулись.

КОНЦЕРТ-МИТИНГ

Накануне семнадцатого года жил в Петрограде, на тихой Петроградской стороне, ученый. Геолог Петр Казанский. Будучи уже человеком в возрасте, он продолжал свято хранить эсеровские взгляды и симпатии студенческих времен. В молодости – там, на рубеже веков, – он и сам был как-то причастен к народовольческому движению и женился на девушке, «замешанной» в нем. Звали эту девушку Анной Георгиевной Кугушевой – княжной Кугушевой! Но между «своими» она была всегда известна просто как «Егоровна».

Надо прямо сказать, в семнадцатом году бывшая княжна ничуть не походила на «сиятельство», а выглядела именно совершенной Егоровной. Небольшого ростика пожилая женщина, со старозаветным узелком-просвиркой полуседых волос на затылке, с древними, связанными ниткой очками на остром носу, с утра до ночи хлопотала в большой и бестолковой квартире ученого. Если она не возилась с внуками (внуки тоже звали ее Егоровной), не стряпала, не обшивала семью, то читала свое «Русское богатство» или занималась делами постоянных и бесчисленных «гостей» – никому не известных, но остро нуждающихся в помощи молодых парней, прибывавших на Петроградскую со всех концов страны с рекомендательными записками от старых друзей по студенческим кружкам, по тверскому или самарскому революционному подполью, по давним, так за всю жизнь и не порвавшимся, молодым связям.

Приезжали какие-то «Ломоносовы» – мрачноватые поморы или сибиряки, намеренные поступить в университет, в Техноложку, в Политехнический, – без гроша в кармане, но с твердым указанием: «Найди Егоровну, Егоровна поможет». Прибывали отбывшие сроки ссыльные – «от товарища Найденова», «от Марии Ивановны», «от Лизы Беркутовой»: «Егоровна, помогите!» Некоторые возникали на один день и исчезали, куда-то с рук на руки переданные. Другие месяцами жили на одном из трех диванов этой необычной квартиры, где на половине стен обои были оборваны неутомимыми руками малышей и где на открывшихся частях штукатурки были масляной краской написаны разные «устрашители»: тут – разинувший пасть тигр, там – страшного вида дикарь, в третьем месте – для самых маленьких – злая собака… «Чтоб не так обои драли!»

У четы Казанских была дочка, Сонечка. Она рано вышла замуж за художника, Александра Боголюбского. В двадцатых годах мне довелось работать с Александром Васильевичем Боголюбским в Комвузе, в мастерской наглядных пособий.

Тогда-то он и рассказал мне эту трогательную и поучительную историю.

***

Четвертого апреля семнадцатого года Егоровна попросила зятя пойти с ней за покупками (извозчиков никаких не было; в переполненные трамваи – они и ходили-то еще совсем нерегулярно – попасть не было никакой мыслимости): «Помогите, Сашенька!»

Они вышли и пошли по Геслеровскому; жили они на Петрозаводской, 10, посреди Петроградской стороны. Егоровна, в обычном своем обличии – в шляпке начала века, в старенькой шубейке, в мужского покроя ботинках – поспешала, как все хозяйки, впереди. Художник, приглядываясь к окружающему, к невиданным доныне жанровым сценкам, шествовал сзади.

Завернули за угол Широкой, и Егоровна вскрикнула:

– Анечка, милая! Вы откуда тут?

– Егоровна, дорогая… Господи, вот неожиданность!

Женщина, с которой они столкнулись на улице Широкой, была помоложе Егоровны, но тоже среднего роста, тоже одетая без всякого щегольства, – учительница или земский статистик.

Художник Боголюбский по опыту предвидел, что сейчас произойдет: начнутся объятия, поцелуи, шумный обмен новостями: «А где теперь товарищ Андрей?» – «А вы слышали – Лена Бутова уже едет из Нерчинска сюда…» – «А вы давно видели такого-то?»

Зная, что так бывает всегда, художник Боголюбский отошел на два шага и, как подобает художнику, – пока суть да дело – занялся зарисовками того, что его окружало: революция же, каждый штрих дорог! Он набрасывал людей, читающих по складам какую-то листовку или приказ… Грузовик с солдатами, у которого заглох мотор… Двух женщин, озираясь продающих или покупающих что-то друг у друга…

Наконец до него донеслось:

– Так, милочка, что же это получается? Живем почти рядом… Анечка, родная, да заходите к нам в любое время, запросто… И Петя будет рад, и я…

– Егоровна, дорогая, прямо не знаю… В ближайшие дни – никак… У нас такая радость! Ведь Володя вчера приехал.

– Ну, что вы говорите? Поздравляю, от души поздравляю… Ну, тогда – потом, когда все успокоится…

Отойдя на полквартала, немногословный Боголюбский спросил мимоходом:

– Знакомая?

– Да, конечно… Я ее еще с пятого года помню… Правда, встречались мы редко…

– Кто-то к ним приехал? Из Сибири?

– Да нет, это – Володя, ее брат, Ульянов-Ленин. Известнейший социал-демократ. Из эмиграции…

В двадцатых годах, вспоминая эту встречу, А. В. Боголюбский всякий раз до слез сердился на самого себя, на Егоровну, на весь мир: «Нет, ну вы только подумайте – бытовая сценка! „Володя приехал!“ Ну… Знал бы я в тот миг, кто такой этот Володя, разве бы я так к этому отнесся? Просто самого себя стыдно: солдатиков зарисовывал! И Егоровна хороша: „Когда все успокоится“, а?!»

Но ведь в том-то и была загвоздка, что не только он «не знал». Все мы еще не знали. Мир не знал.

Петербург, рабочий Петербург, встретил Ленина с великой радостью и надеждой, но какое множество остальных его жителей – его «обывателей» – даже не подозревали, кто, какой человек вчера ступил на тротуары и мостовые города? А так, собственно говоря, бывает и всегда.

***

ОСУЗ, членом Управы которого я уже был, в эти первые дни пытался еще стоять на «чисто академической, аполитичной платформе»: «Мы учащиеся. Чтобы разбираться в политических задачах, нам надо прежде всего закончить наше образование. Это – единственное, чем мы можем принести пользу народу, Родине. Так давайте же думать о наилучшем, наибыстрейшем, наиболее прогрессивном обучении. О том, чтобы наладить Новую Школу в Новой Стране. А политику оставим старшим…»

Не очень оригинальная позиция эта тогда казалась нам государственной, мудрой, взрослой. Мы в нее верили. Первые десять, может быть пятнадцать, дней. А потом…

В начале второй половины апреля меня спешно – «Экстренно! Ваша явка обязательна!» – вызвали на внеочередное заседание Управы ОСУЗа; на этот раз – в женскую гимназию Болсуновой, на углу Введенской и Большого. Что случилось? А вот что.

Наша «надклассовая» платформа вдруг лопнула. У нее обнаружились недоброжелатели, враги. В тот момент, как это ни странно, – не слева, а справа; но тем не менее – враги и противники с политической окраской. Сердитые. Злые.

В гимназии Видемана на Васильевском процветали два не избранных в осузские «органы», но энергичных старшеклассника. К моей досаде, одного из них звали Воскресенским, другого Богоявленским, так сказать – в «пандан» мне, Успенскому.

В эти дни камерное, домашнее «Володя приехал» обернулось уже всероссийским грозным «приехал Ленин». Две недели назад о Ленине слышали лишь некоторые; теперь его имя было на устах у всех. У одних – «наш Ленин», «Ленин приехал, он теперь возьмется за дело». У других – «приехал в запломбированном вагоне», «немцы его пропустили – вы думаете – так, зря?».

Воскресенский и Богоявленский принадлежали к этим «другим». К «другим» из наиболее распространенных газет. К «другим», шумящим и шипящим на летучих митингах, которые с каждым днем больше, словно размножаясь, почкуясь, заливая толпами все перекрестки, потом – все площади, потом – все улицы из конца в конец, заполонили уже и всю Северную Пальмиру и все время петербуржцев.

Вознесенский и Богоявленский кликнули по школьным партам клич: «Долой немецких шпионов – большевиков! Мы, учащиеся средних школ, должны вслух на весь мир выразить свое русское мнение. Мы – за войну до победы! Мы – за верность союзникам! Мы против пораженца Ленина и его группы. Все – на антиленинскую патриотическую демонстрацию у дворца Кшесинской!» И, как вскоре выяснилось, среди учащихся у них нашлось немало последователей! Как же быть и что должен делать теперь ОСУЗ? Что должна делать Управа? Как поступать нам, мудрым, взрослым, государственно – как нас учили в гимназиях! – мыслящим папиным и маминым сынкам?

У «Болсуновой», на углу Большого и Введенской, закипели страсти. Я не знаю, где вы теперь, тогдашние мои «со-управцы», куда занесли вас бури тех лет. Но если кто-нибудь из вас: очкастый белорус Синеоко, единственный из всех нас носитель аккуратной рыжеватой бородки, стройный, в полувоенной форме Дебеле, деловитая и романтическая «болсуновка» Вера Либерман, лохматый рослый Севка Черкесов – будущий палеонтолог, наш «король репортеров» – редактор осузской газеты «Свободная школа» – чернявый Миша (кажется, Миша?) Сизов и многие другие, – если вы сейчас живы и прочтете эту страничку – вы подтвердите: так все оно и было.

Мы кричали и спорили далеко за полночь. Очень нам было трудно. С одной стороны – свобода слова, свобода демонстраций!!. Не могли же мы с первых же шагов нарушать эти священные принципы! Казалось – мы, конечно, должны предоставить Воскресенскому – Богоявленскому и всем их единомышленникам возможность свободно выражать их свободные убеждения…

Но с другой-то стороны – только совсем наивный дурачок мог бы не понять: что такое наши василеостровские деятели? К чему они стремятся, о чем мечтают? Да ведь – именно наложить полный, окончательный запрет на антивоенную пропаганду, на рабочие демонстрации, на Ленина и его партию, на то, на чем стоят Советы, на все, что живет во дворце Кшесинской… Уничтожить эту самую свободу!

Они рвутся стать силой, способной такой запрет сделать действительностью, а вернее – проложить дорогу такой силе… Начать. Стать застрельщиками. За этими василеостровскими юнцами чувствовалось присутствие притаившихся пока что, примолкших завтрашних Кавеньяков и тьеров… Так что же, мы должны распахнуть перед ними двери? Как же быть? Куда ни кинь – все клин!

После долгих прений мудрецы пошли на паллиатив. Было решено, что в столь важных вопросах право судить – не за Управой, исполнительным органом, а – хитро придумали! – за общим собранием всего ОСУЗа, делегатов от всех районов города.

Мы и собрали его через два или три дня на Выборгской стороне (видимо, мы потянулись к рабочему району, инстинктивно ища там себе поддержки), на Выборгской же улице, в актовом зале 11-й казенной мужской гимназии.

Лиховато мне пришлось на этом общегородском собрании!

Председательствовали на нем поочередно наши самые крепкие мастера ведения собраний – Иван Савич, красивый, мрачноватый, со сросшимися черными бровями и трагическим лицом, похожий на Ивана Грозного в юности, «маец» (он был инвалидом – ходил на протезе – в результате какой-то спортивной катастрофы), и головастый, с хитрым утиным носиком, с тоненьким пучком волосков над задним концом по линейке выверенного пробора, скрипучеголосый, до неправдоподобного спокойный и властный Юра Брик из реального училища Штемберга на Звенигородской. (Этот Юра, собственно, был уже на вылете из школы, как и большинство управцев-восьмиклассников. Он уже осознавал себя не сегодняшним реалистом – юнкером. Он уже и говорил и вел себя как завтрашний «констопуп» или «михайлон».) Им бы и книги в руки на этом собрании. Так – нет же!

Встал вопрос – кому из управских краснобаев выступить с докладом, а потом с заключительным словом (а может быть, и с ответом нашим противникам в прениях?) и добиться, чтобы собрание выразило вотум доверия нам, чтобы нас, управцев, уполномочили установить линию поведения в намеченный василеостровскими Кавеньяками день антиленинской демонстрации. Всем стало не по себе; все – даже главный осузский Демосфен Лева Рубинович – стали лукаво уклоняться от этой чести. И вот тут-то и было сказано… Так, в шутку:

– Слушайте, коллеги… Да здесь и спору быть не может. Выступать против кого? Против Воскресенского и Богоявленского? Так уж, разумеется, – Успенскому: пусть три «священнослужителя» таскают друг друга за волосы, как на Вселенском соборе…

Острое слово – вещь подчас решающая. И выбор пал на меня.

Было жарко. Собрание затянулось до позднего вечера. На нем присутствовали не только учащиеся, – пожаловали и некоторые педагоги; им все это было «очень любопытно»: это их же питомцы «выходили в люди».

Прения докипели чуть ли не до рукопашной.

Но удивительно, как все мы – подростки – сразу, за несколько недель, наловчились тогда, натренировались «на парламентариев». Вся заседательская терминология была нами освоена назубок. Мы лучше, чем в Думе, умели уже требовать слова «по мотивам голосования», запрещать его, «гильотинируя список ораторов». Мы знали, как и когда можно «лишить слова» и когда получить его «по процедурному вопросу».

Мы, «управцы», в этом отношении намного превосходили наших яростных, но простоватых противников. И ораторами мы, очевидно, оказались более искусными.

Весь в поту, озверев, уже себя не помня, я брад слово множество раз. Мне свистали и шикали, аплодировали и кричали: «Правильно!» Маленький белокурый Воскресенский, весь дрожа, со слезами на глазах, вопиял о «солдатской крови, которую вы хотите втоптать в землю», о «славе и позоре родины», до которых нам, по его словам, дела не было. Но вдруг он сорвался.

– Делайте, как хотите, господа осузцы! – яростно застучал он кулачком по кафедре. – Армия встанет, как один человек, и в бараний рог скрутит ваш дешевый, нерусский, чуждый народу русскому, интернационализм…

И мне стало, собственно, нечего делать… Раскрыв карты, он погубил себя: «Вандеец! Завтрашние шуаны! Долой!»

На улице была весна. На фоне рыжего апрельского заката искрилась и лучилась влажная, точно бы тоже слезливая, Венера. Я и Александр Августович Герке – мой, Савича и Янчевского учитель истории, не поленившийся прийти на Выборгскую послушать своих учеников, шли мимо церковной ограды Иоанна Предтечи, по той самой панели, с которой семь лет назад, такой же весной, я, десятилетний, с восторгом и благоговением взирал на комету Галлея, запутавшуюся меж куполов и крестов… Он, покачивая головой, не вполне одобрял мой ораторский пыл…

– Как-то все-таки, Успенский… слишком уж это вы резко!.. Я не уверен, что этого, как его… Воздвиженского, следовало называть «союзником»… Если, конечно, вы имели при этом в виду Союз русского народа, черносотенцев… Не кажется ли вам, что следовало бы все же быть немного объективнее, мягче?..

Но мы были довольны. Общее собрание выразило нам полное доверие; оно уполномочило Управу ОСУЗа принять все необходимые меры, чтобы не допустить участия гимназистов Петрограда в уличной демонстрации против одной из революционных партий. Была, правда, проведена важная оговорка: «не допускать» мы имели право, действуя исключительно путем убеждения. Нам поручалось отговорить коллег-учащихся от выхода в назначенный день на улицу. Убедить. Подавить доказательствами. Тогда это было модно: ведь и Керенский слыл «Главноуговаривающим» на фронте…

Мы понимали, что добиться этого будет не легко… И вот тут-то кончается присказка и начинается сказка.

***

Итак, решено: мы, Управа, должны идти несколькими путями. Во-первых, надлежит устроить по школьным районам целый ряд собраний, но каких? С участием видных политических деятелей. Надо добиться, чтобы к нам приехали и выступили перед учащимися, разъясняя происходящее в мире и в стране, всем известные люди – члены Государственной думы и ее вновь созданных комитетов, лидеры различных – конечно, «левых» – партий, крупные прогрессивные журналисты, адвокаты, почем мы знаем – кто? Кто угодно! Знаменитости – от вчерашних октябристов, членов бывшего «Прогрессивного блока», до большевиков!

Как добиться? Добиться! Поехать к ним, улестить их, упросить, убедить, заставить… рисуя перед ними жуткие картины: школьники – «ваши дети!» – соблазненные безответственными агитаторами, выходят на улицы, составляют ядро шумной манифестации, сталкиваются со сторонниками прямо противоположных взглядов… Начинаются стычки. Строятся баррикады. Теперь у всех есть оружие. Возникают перестрелки, рукопашные… Вы хотите этого?

Мы должны разбросать по городу множество своих приверженцев, устраивать повсюду летучие митинги, ловить «наших», молодежь, убеждать ее в нелепости, несвоевременности подобных методов воздействия… «Революция закончена, коллеги! Строить новую жизнь надо не в шумных столкновениях, а в работе. Не демонстрировать, не митинговать: учиться, выступать в печати».

Надо доказать учащимся, что правы – мы. Ведь будет же Учредительное собрание: оно и решит все…

Мы должны также – и как можно быстрее! – организовать в городе мощный центральный митинг. Роскошный, шумный, с участием звезд и светил, широко разрекламированный!!. Митинг и для школьников и для родителей. Такой митинг, на который явились бы уж самые крупные фигуры – министры Временного правительства, его комиссары; но чтобы рядом с ними выступали там и лучшие ораторы Петербурга, и его знаменитые актеры, музыканты, певцы… «Знаете, – не митинг, а, так сказать, „концерт-митинг“. Очень точное определение, черт возьми!»

Самое удивительное было то, что мы не только поставили перед собою задачи, – мы так и поступили и устроили все это. Даже – «концерт-митинг» в Михайловском театре.

Мы начали с того, что учредили в центре города как бы «главный штаб». Очень просто как. Явились четверо гимназистов – я в том числе – в один из апрельских дней с утра в 3-ю гимназию, в Соляном переулке, и заявили ее директору, что мы оккупируем здание, отменяем занятия на три дня и будем отсюда «руководить всем».

Смущенный действительный статский советник сначала недоуменно развел руками, потом побагровел и, хотя не очень уверенно, затопал на нас козловыми сапожками:

– Мальчишки… Не потерплю!..

Это было ошибкой. Мы арестовали директора домашним арестом, заперли его в его же кабинете и наложили «осузскую печать» на телефон. Заняв канцелярию и закрыв двери здания, мы приступили к оперативным действиям. Посадили дежурных, вызвали «курьеров», установили прямую связь со всеми районами… Главой связистов – причем отлично все организовавшим – был назначен, если не ошибаюсь, курчавый, подвижный и в то же время «задумчивый» (юнец, совсем еще зеленый, моложе нас всех) Сережа Ольденбург – то ли сын, то ли племянник, то ли внук академика-ориенталиста. Колеса закрутились.

Нас или два спустя кому-то из нас пришло в голову:

– Коллеги! А директор?

Мы заглянули в щелку. Директор, совершенно усмиренный, сидел в глубоком вольтеровском кресле и внимательно читал толстенный «Вестник Европы». Впрочем, иногда он вставал, потягивался, подходил к окну, смотрел в него, покачивал головой, пожимал плечами, двусмысленно ухмылялся и снова возвращался в кресло.

Потом оттуда раздался стук.

– Молодые люди, я есть хочу… Арестованных обычно кормят! – жалобно сказал директор через дверь.

Возникло некоторое замешательство, из которого, однако, был найден выход. Мы выбрали самую эффектную из наших барышень, Лялю И. Вдвоем с другой девушкой они сбегали в ближайшую кондитерскую, купили печенья, пирожных. У гимназической швейцарихи был добыт чайник; стаканы имелись в шкафчике возле канцелярии: педагоги любили и в мирные дни побаловаться чайком. «Brzuszek pogrzaе» [36]36
  Погреть животик (польск.)


[Закрыть] – как говорят поляки. С подносом в руках наши «belles chocolati res» [37]37
  Прекрасные шоколадницы (франц.). Имеется в виду картина Ж.Лиотара «Шоколадница»


[Закрыть] вступили в директорский кабинет.

Действительный статский советник очень внимательно посмотрел на них, снял очки, протер их платочком и поглядел вторично.

– Ну – вот… Это совсем другое дело! – с явным удовлетворением произнес он. – Теперь, юные тюремщицы, можете даже не запирать меня. Зачем же мне отсюда уходить?

Спустя некоторое время Ляля И. вызвала туда кого-то из нас. Директор, веселый, довольный, предлагал мировую.

– Вы меня убедили, – сказал он. – Нет, не в ваших… м-м-м… методах! В разумности ваших конечных целей… Не вижу для вас никакой надобности тратить силы – такие прелестные силы! – на задержание одного спокойного старичка в этих стенах. Если вы меня выпустите, я пойду домой… Я – капитулировал, черт с вами!

Только найдите способ держать моих педагогов в курсе событий: они-то не должны же бегать поминутно в гимназию, чтобы устанавливать – школа она или все еще штаб?..

Это все было уже давно предусмотрено, и мы его отпустили. На нас надвигались другие хлопоты и волнения.

Так, например, буквально только что, и в непосредственной близости от «штаба», милиция, в свою очередь, арестовала нашего «управца» Дебеле и увела его в неопределенном направлении.

Прибежал кто-то из наших «курьеров» – добровольцев-младшеклассников – и рассказал, как это случилось. На углу Пантелеймоновской собрался небольшой митинг. Агитаторы василеостровцев действовали энергично. Выяснилось, что они проникают в казармы питерских полков, призывают и солдат демонстрировать со школой. Один из них завел споры на эту тему у фонарного столба возле самого училища Штиглица, насупротив 11-й гимназии. Проходивший мимо Дебеле вмешался в дело. Чтобы овладеть вниманием толпы, он вскарабкался на фонарный столб и с этой трибуны стал возражать вообще против всяких манифестаций.

Все это происходило не на Выборгской, не за Нарвскими воротами, а в самом центре города. Здесь сочувствие слушателей оказалось не на стороне Дебеле. «А, что с ним разговаривать! Он, видно, сам – из пораженцев! – крикнул кто-то. – Милиция, чего смотрите? Может быть, это – шпион! Сведите его, куда следует…»

Дебеле совлекли со столба и потащили…

Возник переполох: как теперь быть? Тревожно, конечно, но… Отвлекаться от прямого дела даже ради таких происшествий было недопустимо: нас ожидали свершения чрезвычайные…

Кому-то поручили выяснить «это недоразумение», а мы – столпы Управы – двинулись по разным маршрутам – приглашать властителей дум столицы заняться нашими трудностями.

Ивану Савичу, Льву Рубиновичу, Севе Черкесову, Синеоко и мне выпало на долю сначала посетить в его министерстве на Фонтанке министра путей сообщения Н. В. Некрасова. Некрасов был левым кадетом; мы точно учитывали, что любой левый лучше, чем правый, на наших митингах и собраниях. Потом надлежало изловить министра народного, просвещения Мануйлова – этот не обладал никакими особыми достоинствами с точки зрения митинговой – средний профессор-либерал! – но был как-никак нашим министром. И, наконец, – добраться до «самого». До Александра Федоровича! До Керенского… В его согласии прибыть к нам мы далеко не были уверены – слишком уж важная персона, – но поручение досягнуть до него у нас было.

«Справились у швейцара, доложились дежурному чиновнику, а тот привел их в приемную директора департамента общих дел. Пришлось ждать долго…»

Нет, это – не про нас! Это – за много лет до нас – по коридорам того же огромного казенного здания на Фонтанке, 117, бродили в поисках службы только что окончивший Путейский институт Тема Карташев – он же инженер Михайловский и писатель Гарин – и его друг Володька Шуман.

Теперь мы тоже шли по бесконечным переходам, устланным ковровыми дорожками. В коридорах было пусто и прохладно. Кое-где в открытые двери были видны кабинеты, тоже пустые и прохладные. Нас, покашливая, вел старичок-служитель – и он был пустым и прохладным. «Так – прямо вас к самому министру? – задумчиво переспросил он нас. – А, скажем, к его превосходительству господину Войновскому, товарищу министра, – не желаете? Ну-с, вам виднее-с…»

«Ждать долго» нам не пришлось: министр явно скучал в полном безлюдье и безделье. Кабинет министра был необозримо громаден. Стол в кабинете был так обширен, что, как шепнул мне на ходу Лева Рубинович, было «странно видеть столь просторную площадь без надлежащей полицейской охраны. До революции-то в середине стола небось – городовой стоял!»

Член Государственной думы от Томской губернии Николай Виссарионович Некрасов, сам путеец, очень благообразной внешности, очень приятно одетый человек – лет тридцати пяти, но уже давно профессор, – благовоспитанно поднялся нам навстречу из-за этого стола. И тут выяснилось, что все-таки мы еще – мальчишки. Возглавляя нашу делегацию, впереди нас, опираясь на палку, резко хромая на своем протезе, шел Савич Иван, сын банкира и домовладельца, юноша запоминающегося вида, тоже прекрасно воспитанный, но – все-таки – юнец. По-видимому, он разволновался перед лицом предержащей власти. Прямо по дорожке, насупив густые, черные брови, он подошел к столу – решительно, твердо, слишком уверенно.

– Здравствуйте, товарищи! – сделал общий приветственный жест Некрасов. – Чем могу служить? Что случилось?

– Дебеле арестован! – вдруг свирепо и непреклонно бросил ему в лицо Савич.

Приятная физиономия кадетского министра на секунду дрогнула:

– Так… Значит – Дебеле арестован? Это возмутительно! Но не могли ли бы вы мне все же сообщить: кто он такой, этот Дебеле?

…Нет, после переговоров Николай Виссарионович Некрасов под всяческими предлогами уклонился от участия в, наших делах:

– Простите, коллеги, но мне представляется, что в данный момент я не та фигура, какая вам нужна. Я – кадет.

– Левый, – ловко вставил Лева Рубинович.

– Левый, правый… Разница не всем заметна… да и не столь уж велика… Мой совет ангажировать кого-либо более… бесспорного. Ну, если не Александра Федоровича, то, может быть, Савинкова?.. Вот это – звезды первой величины. Они подойдут для – как вы сказали? – «концерта-митинга»?.. В первый раз такое слышу!.. Что-то, простите меня, вроде «шантан-парламент», разве не так?

Когда мы вышли на солнечную, весело пахнущую грязной водой и конским навозом Фонтанку, Лева Рубинович толкнул меня локтем.

– Как ты думаешь, Лева, – спросил он доверительно, – кроме нас кто-нибудь был у него сегодня на приеме?.. Ты знаешь, что: ничего, по-моему, у них не выйдет, у этого Временного, а?