Книга: Софья Петровна. Повести, стихотворения (сборник) - Лидия Чуковская

За хорошее в тюрьму не посадят.

Нет, Софья Петровна недаром сторонилась своих соседок в очередях. Жалко их, конечно, по-человечески, особенно жалко ребят, — а все-таки честному человеку следует помнить, что все эти женщины — жены и матери отравителей, шпионов и убийц.

Аккуратная, правильная, образованная, но бесконечно наивная. Только собственная беда может изменить что-то в мировоззрении такого человека. Походы по всевозможным инстанциям в поисках единственного дорогого человека откроют глаза на настоящих чиновников, их культуру и образованность.

— Я хотела бы узнать, — начала Софья Петровна, согнувшись, чтобы получше видеть лицо человека за окошечком, — здесь ли мой сын? Дело в том, что он арестован по ошибке… — Фамилия? — перебил ее человек. — Липатов. Его арестовали по ошибке, и вот уже несколько дней я не знаю… — Помолчите, гражданка, — сказал ей человек, наклоняясь над ящиком с карточками. — Липатов или Лепатов? — Липатов. Я хотела бы сегодня же повидаться с прокурором или к кому вам будет угодно меня направить… — Буквы? Софья Петровна не поняла. — Звать-то его как? — Ах, инициалы? Эн, эф. — Нэ или мэ? — Эн, Николай.

И, когда сам оказываешься в беде, которую ты не заслужил ни коим образом, приходит осознание «справедливости», которая захлестнула всю страну. Нет и не может быть доказательств там, где законы работают так, как угодно подконтрольным государству судам. Где нет иных мнений, где нет места критике, диалогу, спору. Есть только враги, предатели, шпионы. Нет права на описку, потому что в такие времена хорошо работают стукачи, есть где разогнаться завистникам и другим порочным и корыстным людям.

— Можно мне, — тихо попросила Софья Петровна. Она встала, потом села опять. — Я хотела всего несколько слов, насчет Фроленко… Конечно, это ужасно, ужасно, то, что она написала… но ведь у каждого в работе бывают ошибки, не правда ли? Она написала не «Красная», а «Крысная» просто потому, что в машинке — это все машинистки знают — буква «ы» находится неподалеку от буквы «а». Товарищ Тимофеев говорил, что она написала крысиная, но ведь она написала крысная — а это немного не то… это не имеет нехорошего смысла. Просто описка. Фроленко — высокой квалификации работник и очень старательная. Это просто случайность.

Читатели пишут в своих рецензиях о том, какое страшное время описывает Лидия Чуковская. Бедные люди, что им пришлось пережить! У меня это вызывает глубокую грусть и печальную улыбку. Сколько же вас Софий Петровн? Я уже несколько лет вижу, что живу в такое же время в подобной системе. Но окружающие меня Софьи Петровны этому никогда не поверят. Увы, в наше время больше верят вопящему экрану телевизора, газетам, чем собственным детям. И они, родные, тех, кого растили с малых лет и знали их душу, становятся «иудами», «предателями», «террористами», «экстремистами», «врагами народа». Ведь у Софьи Петровны возникали подозрения, что сын ее возможно тоже преступник, но ей повезло больше, она сыну верила. Я уверена, что современная пропаганда круче и жестче, и ненависть становится сильнее любви. Ненависть преобразовывает мозг, вызывая только агрессию и отрицательные эмоции.

Желудок умнее мозга, потому что желудок умеет тошнить. Мозг же глотает любую дрянь. Чингиз Торекулович Айтматов

Так что мое мнение, «Софья Петровна» - это повесть о времени и мире, в котором я сегодня живу. Это то, что я вижу вокруг себя. Софья Петровна не ожидала возвращения, и в 21-ом веке она пока не прозрела. Жаль, что история повторяется, инакомыслие стало преступлением, и постепенно набирает обороты стукачество и прочая грязь.

Вообще в этой истории интересно показано советское общество, вернее, определенный его срез – то, как по разному в этот непростой период вели себя люди. Описаны и действительно «верующие» коммунисты, которые не сомневались, что партия не может ошибаться, что вот-вот разберутся и восстановят справедливость. А если все же кого-то арестовали, значит, за дело, ведь невиновных у нас не сажают. Нарисованы портреты и простых обывателей, таких, как главная героиня, которая легко приспосабливается к различным режимам и при советской власти нашла свое дело – она любит порядок, хорошо выполняет свою работу, готова трудиться сверхурочно, ей даже нравится коллективная работа и в целом она весьма лояльна к линии партии. А есть такие, как парторг, председательница месткома, да даже уборщица- представитель «угнетённого сословия», которые не только выполняют свою работу и перевыполняют план, но с радостью проводят «чистки», тщательно отслеживают врагов и готовы любого несимпатичного им человека объявить чуждым элементом, проявить «бдительность» в борьбе против вредителей. Есть и карьеристы, которые легко подставят коллегу, лишь бы освободить себе путь наверх.

Читая эту повесть, невольно думаешь: каждый народ заслуживает свое правительство? Или же именно подобное руководство проявляет в людях худшие черты? Может, это многовековая селекция и последствия Гражданской войны так отразились на обществе или же это в целом человеческая природа, когда доброта и гуманизм - признак слабости, а наверху пищевой цепочки всегда будут хищники (не только волки, но и трусливые шакалы). А может, «лес рубят - щепки летят» - жертвы бывают при любом режиме, просто кому-то выгодно акцентировать внимание только на подобных моментах и данная повесть на руку тем, кто, игнорируя хорошее, пишет лишь о темных пятнах прошлого СССР? С другой стороны, для объективности стоит изучить разные взгляды на происходившее в прошлом, принять как позитивные изменения в государстве, так и не забывать жертв режима.

А еще повесть поднимает тему веры людей в хорошее, хотя, возможно, это лишь способ спрятаться от действительности и на примере главной героини автор как раз показывает ошибочность такого принципа. Или же вера нужна для сохранения своей психики, без нее было просто не выжить в ту трагичную пору? Правильнее быть «слепым», чем осознать весь ужас происходящего вокруг, при этом особо не имея сил что-либо поменять? Ведь большинство людей не созданы героями, готовыми принести в жертву свою жизнь ради спасения других, часто малознакомых людей. Да и откуда взяться уверенности, что твои подозрения верны, что твои знакомые действительно жертвы произвола, наговоров или обвинены напрасно?

Подводя итог, хочется отметить, что это прекрасное произведение, о котором можно долго писать, ведь тут слишком много значительных моментов, которые не потеряли актуальности до сих пор. Вряд ли общество сильно изменилось за прошедшее время и можно быть уверенным, что то бесправное время не вернется.

Обе повести мне очень и очень понравились. Правдой, обнаженностью, беспощадным, а потому гуманным отношением к человеку. Тон повествования у Лидии Чуковской и И.Грековой совершенно разный: последняя мягче и смотрит на жизнь с надеждой, как бы она ни была тяжела; Чуковская же рассказывает историю как будто со злой иронией, скрытой, но проступающей, и с отупляющей безнадежностью в голосе. Рассказывает с поразительной смелостью - о тридцатых в тридцатые. Понятно, печататься это не будет еще долго (рукопись чудом сохранится в блокадном Ленинграде), но одна способность взяться за тему, когда она еще горяча, обжигает и жечь будет долго... Браво!

Небольшое произведение, написанное суховатым языком, из-за которого всё, о чём пишет автор, кажется ещё страшнее. Об этом времени сейчас пишут многие. У кого-то получается лучше, у кого-то - хуже. Чуковская не стремилась никого поразить или испугать. Она просто написала про женщину, скромную, интеллигентную, каждый день исправно отправляющуюся на службу, живущую в маленькой комнате в квартире, прежде полностью принадлежавшей их семье. В комнатке у неё чисто и просто, на полке - собрание сочинений Ленина, а рядом - маленький бюст Сталина. Она гордится своим сыном, молодым передовиком одного из уральских заводов (о нём даже в газетах пишут!), и мечтает о том, что, когда у неё появится внук, она уговорит сына назвать его Владлен, а если внучка - Нинель (очень красиво, на французский манер, а если прочесть наоборот, будет "Ленин"). Ленинград, 30-е годы... Сколько таких женщин сидело вечерами при свете ламп, с гордостью читая про успехи советского народа в газете "Правда" и слушая радио, где эти успехи перечислялись снова и снова. А потом их жизнь каким-то странным, нелепым образом давала страшную трещину, делясь на "до" и "после" одним телефонным звонком, одной, произнесённой непослушными губами, фразой... И они вдруг узнавали о существовании тысяч мужчин и женщин (простых, уставших людей, абсолютно не похожих на членов семей "вредителей и фашистских наймитов"), ежедневно проводящих томительные часы в "казённых домах" в надежде хоть что-то узнать о своих родных.

Через два часа Софья Петровна следом за древней старухой вступила на первую ступеньку деревянной лестницы. Через три - в первую комнату. Через четыре - во вторую и через пять - следом за извивающейся очередью - снова в первую. ...Было три часа. Софья Петровна сосчитала - перед ней ещё пятьдесят девять человек.

Сложно писать рецензии на такие книги. Их нужно просто читать. Читать "Крутой маршрут" Евгении Гинзбург (в этой книге больше фактов, больше какой-то внутренней силы), читать "Побеждённых" Ирины Головкиной (здесь больше чувств, больше надрыва). Читать, чтобы помнить... Помнить, чтобы не допустить повторения...

"...Мы сеяли честно. Мы честно варили металл, И честно шагали мы, строясь в солдатские цепи. А он нас боялся. Он, веря в великую цель, не считал, Что средства должны быть достойны величия цели.

Он был дальновиден. В законах борьбы умудрён, Наследников многих на шаре земном он оставил. Мне чудится, будто поставлен в гробу телефон. Кому-то опять сообщает свои указания Сталин.

Куда ещё тянется провод из гроба того? Нет, Сталин не умер. Считает он смерть поправимостью. Мы вынесли из мавзолея его. Но как из наследников Сталина — Сталина вынести?" (Евгений Евтушенко)

МОЕ МНЕНИЕ О КНИГЕ: Тяжело жить в смутное и сложное время. А тем более тяжело писать в нём о нём. И еще тяжелее точно передать ощущение такого времени, характеризующегося всего-то простым числом «37», скрывающем за собой одно из крупнейших падений человеческой морали. Лидия Корнеевна Чуковская (1907-1996), прозаик и поэт, мемуарист, редактор, диссидент, дочь хорошо известного каждому из нас с детства писателя Корнея Чуковского, будучи еще молодой девушкой ощутила на себе всю тяжесть 1930-х в целом и сталинских репрессий в частности: арест по ложному обвинению; ссылка; работа в редакции с последующим увольнением при ее «разгроме»; потеря второго мужа, крупного физика и автора замечательной детской научно-популярной книги «Солнечное вещество» Матвея Бронштейна (расстрелян в 1938 году); угроза расстрела; повторный отъезд из столицы по причине бегства от следствия; бесконечные угрозы отцу и пр. и пр… Весь новообретенный опыт писательница вложила в две небольшие повести: «Софья Петровна» (1939–1940 гг., опубликована в 1965 году) и «Спуск под воду» (опубликована в 1972 году). Это - единственные ее художественные произведения, впрочем, настолько ощутимо передающие жизнь в ту эпоху и настроение самой Лидии Корнеевны, что их по праву можно считать почти автобиографическими. Тема репрессий, ГУЛАГа, 1937-го (и других) лет всегда вызывала ожесточенные споры, полярные мнения и, порой, весьма поверхностные и стремительные выводы. Литературы на эту тему не так уж и много (сказалась политика замалчивания, запредельный уровень травматичности воспоминаний, которые «проще забыть», большая смертность носителей памяти и свидетельств, трудности при попытке издания произведений), и многие произведения сразу же становились громкой сенсацией и начинали свою долгую и извилистую жизнь. Пожалуй, интересно то, что среди произведений на эту тему, каждое выделяется особым взглядом на время, точнее, его направлением. Так, у Ивана Солоневича в «России в концлагере» коммунистическая система разобрана по косточкам еще до 1937-года, более того, описан хитроумный побег из «советского рая». У Александра Солженицына мы видим эпическое исследование «Архипелага ГУЛАГа», как явления, как механизма, как «государства в государстве», хотя главные слова, похоже, проговорены даже не «В круге первом», а на больничных койках «Ракового корпуса». У Евгении Гинзбург описан «Крутой маршрут» женской судьбы, затянутой в маховик механизма репрессий. Пронзительная немногословность шаламовских рассказов делает невыносимыми художественно достоверные ужасы лагерного быта. Не менее жестоки провинциальные отделения НКВД, что доказывает в своих воспоминаниях Франтишек Олехнович. А сколько страха в «Страхе» Анатолия Рыбакова и «Жизни и судьбе» Василия Гроссмана? Однако, две повести Лидии Чуковской, на фоне вышеназванных, бесспорно выдающихся произведений, выделяет то, что написаны они не «постфактум», переосмысливая и критикуя события, и не «до», давая, подобно Солоневичу политические прогнозы, а «во время», являясь непосредственным свидетельством событий и четкой иллюстрацией пагубной инерционности веры в добро и справедливость, всегда наличествующей у действительно хороших и умных людей, в любое время и в любом месте.

«Софья Петровна» СЮЖЕТ: В Ленинграде 1930-х вдова Софья Петровна, женщина средних лет, после курсов машинописи устраивается в крупное издательство, где вскоре, благодаря своей грамотности и аккуратности, становиться заведующей машинописным бюро. Ей нравится эта работа, к тому же, она позволяет ей прокормить себя и сына Колю, изобретательного мальчика, который, окончив школу поступил в машиностроительный институт. Через некоторое время Колю и его лучшего друга Алика направляют в Свердловск, на Уралмаш, мастерами. Жизнь идет своим чередом, а Софья Петровна убегает от одиночества погружаясь в работу. Она сдружилась с коллегой Наташей, девушкой из «буржуазно-помещичьей семьи», которая делится с Софьей Петровной своими проблемами, а еще, она тайно влюблена в Колю. Как раз в это время в газете публикуют хвалебную статью о Коле, как о изобретателе, придумавшем полезное для производства нововведение. И вдруг, старая жизнь начинает плавно рушиться. Арестован доктор Кипарисов по «делу врачей», сослуживец покойного мужа Софьи Петровны, затем арестовывают и директора издательства, приезжает Алик со страшной вестью об аресте Коли, за обидную опечатку увольняют Наташу, а затем, саму Софью Петровну, выступившую в ее защиту. Софья Петровна пытается разузнать хоть что-нибудь о судьбе сына, но все тщетно. Система молчит. В жизнь Софьи Петровны, милой и доброй женщины, проникают слова: «заговор», «шпион», «вредительство», «элемент», «пособничество», «статья», «приговор», «право переписки», и ей, все сложнее верить в старый мир, в котором просто «допущена ошибка» и во всем «непременно разберутся» ОНИ… *** Главным сюжетным ходом этой небольшой стостраничной повести является постепенное нарастание давления деструктивных обстоятельств в жизни главной героини и испытание этим давлением ее веры в справедливость государства, которому она полноценно и открыто доверяла всю свою жизнь. Посмотрите, какой была Софья Петровна до трагических событий 1937 года:

«Софья Петровна чувствовала себя настоящей хозяйкой бала. Она заводила патефон, включала радио, показывала лифтерше глазами, кому поднести блюдо с пастилой. Ей было жаль Наташу, которая робко жалась к стене, бледно-серая, в своей нарядной, новой, собственноручно вышитой блузке. Директор, согнувшись, водил девочку вокруг елки и пугал ее Дедом Морозом. Софья Петровна с умилением смотрела на эту сцену: ей хотелось, чтобы Коля во всем походил на директора. Кто знает, быть может, годика через два и у нее будет такая же милая внучка. Или внук. Она уговорит Колю внука назвать Владлен — очень красивое имя! — а внучку — Нинель — имя изящное, французское, и в то же время, если читать с конца, получается Ленин.»

В повести хорошо видно, как беззаконие прокладывает себе дорогу среди в общем-то неплохих граждан, благодаря своей абсурдности, которая не позволяет любому здравомыслящему человеку видеть в подобных судилищах нечто большее, нежели шутку, вот только осознание того, что за каждой такой «шуткой» стоят реальные тюремные сроки, приходит всегда слишком поздно.

«— Вопросов нет? — осведомился директор, председательствовавший на этом собрании. — А что они… сделали… в типографии? — робко спросила Наташа. Директор кивнул предместкома. — Что сделали? — высоким голосом отозвалась она, поднявшись со стула. — Я, кажется, товарищ Фроленко, ясно русским языком объяснила здесь, что наш бывший заведующий типографией Герасимов оказался родным племянником того, московского, Герасимова. Он осуществлял повседневную родственную связь со своим дядей… разваливал в типографии стахановское движение… срывал план… по указаниям родственника. При преступном попустительстве нашей партийной организации. Наташа больше не спрашивала.»

Но обстоятельства сильнее хрупкой женщины. Так или иначе, они меняют ее образ жизни, более того, образ жизни целой страны. Нет большей пытки, чем неизвестность. Нет более грустной и характерной для времени картины, нежели очередь испуганных матерей у тюремной стены. Самое отвратительное во всевидящем красном глазу системы то, что она, словно гадкая зараза, распространяется на самых близких людей, на тех, кто был рядом, кто протянул руку помощи, подал с кромки льда ветку утопающему. А самое страшное то, и это верно и предельно точно описано Лидией Чуковской, что репрессии вбивали клином, железной непроглядной стеной между близкими людьми Неизвестность. Это была даже не «неизвестность будущего», это была «неизвестность настоящего», пугающая дезориентация.

«Дни и ночи ее проходили теперь не дома и не на службе, а в каком-то новом мире — в очереди. Она стояла на набережной Невы, или на Чайковской — там скамейки, можно присесть, — или в огромном зале Большого Дома, или на лестнице в прокуратуре. Уходила домой поесть или поспать она только тогда, когда Наташа или Алик сменяли ее. (Алика директор отпустил в Ленинград всего только на одну шестидневку, но он со дня на день откладывал свой отъезд в Свердловск, надеясь вернуться вместе с Колей.) Многое узнала Софья Петровна за эти две недели — она узнала, что записываться в очередь следует с вечера, с одиннадцати или с двенадцати, и каждые два часа являться на перекличку, но лучше не уходить совсем, а то тебя могут вычеркнуть; что непременно надо брать с собой теплый платок, надевать валенки, потому что даже в оттепель с трех часов ночи и до шести утра будут мерзнуть ноги и все тело охватит мелкая дрожь; она узнала, что списки отнимают сотрудники НКВД и того, кто записывает, уводят в милицию; что в прокуратуру надо ходить в первый день шестидневки и там принимают не по буквам, а всех, а на Шпалерной ее буква 7-го и 20-го (в первый раз она попала в свой день каким-то чудом); что семьи осужденных высылают из Ленинграда и путевка — это направление не в санаторий, а в ссылку; что на Чайковской справки выдает краснолицый старик с пушистыми, как у кота, усами, а в прокуратуре — мелкозавитая остроносая барышня; что на Чайковской надо предъявлять паспорт, а на Шпалерной нет; узнала, что среди разоблаченных врагов много латышей и поляков — и вот почему в очереди так много латышек и полек. Она научилась с первого взгляда догадываться, кто на Чайковской не прохожий вовсе, а стоит в очереди, она даже в трамвае по глазам узнавала, кто из женщин едет к железным воротам тюрьмы. Она научилась ориентироваться во всех парадных и черных лестницах набережной и с легкостью находила женщину со списком, где бы та ни пряталась. Она знала уже, выходя из дому после краткого сна, что на улице, на лестнице, в коридоре, в зале — на Чайковской, на набережной, в прокуратуре — будут женщины, женщины, женщины, старые и молодые, в платках и в шляпах, с грудными детьми и с трехлетними и без детей — плачущие от усталости дети и тихие, испуганные, немногословные женщины, — и, как когда-то в детстве, после путешествия в лес, закрыв глаза, она видела ягоды, ягоды, ягоды, так теперь, когда она закрывала глаза, она видела лица, лица, лица…»

Софья Петровна вопреки своим усилиям все больше теряет контроль над ситуацией и над собой. Она не только теряет работу, подругу Наташу, но и становится изгоем в собственной коммунальной квартире. И особенно печально и трогательно выглядят несколько эпизодов, которые словно жалкие попытки героини хоть как-то, хоть мнимо восстановить контроль над происходящим. Во-первых, это патологическое стремление Софьи Петровны к накоплению продуктов, мол, когда те, кому надо разберутся в «чудовищном недоразумении» и выпустят Колю, ему обязательно захочется придя домой плотно покушать. Во-вторых, это выдуманная Софьей Петровной и распространяемая с какого-то времени ложь, что мол Колю выпустили, «разобрались», и он скоро приедет, причем она сама начинает верить в свой «спасительный» миф.

«Они ушли. Софья Петровна перенесла примус, керосинку, решето и кастрюли в кухню, на прежнее место, потом легла на кровать и громко зарыдала. «Я не могу больше терпеть, — говорила она вслух, — я не могу больше терпеть». И снова, высоким голосом, не сдерживая себя, по слогам: «я не мо-гy, не мо-гу больше тер-петь». Она произносила эти слова так убедительно, так настойчиво, будто перед нею стоял кто-то, кто утверждал, что, напротив, у нее еще вполне хватит сил потерпеть. «Нет, не могу, не могу, невозможно больше терпеть!»

Софья Петровна не хочет верить в ложь государства, в лицемерие системы. Она отгоняет от себя эту мысль. Пытается ее забыть. Но парадокс в том, что не верить в репрессии, видя очевидные тому доказательства, подло и малодушно, но тем не менее, "отрицать" их более правильно, спасительно, тем самым не усугубляя ситуацию обозначенным родством крови и помыслов с заключенным. В этом весь ужас ситуации, что в 1937 году поступать правильно – губительно, поступать «как надо» - отвратительно, а на большее просто не способна простая, добрая, доверчивая, наконец, рядовая советская женщина. Трогательный, глубокий, жестокий финальный эпизод, где Софья Петровна сжигает наконец-то дошедшее до нее письмо сына, в котором тот указывает на оговор и пытки, символизирует собой самоубийство распятой противоречиями воли главной героини, матери, не сумевшей сохранить в себе веру в идеалы, вопреки желанию протеста произволу.

«В своей повести я попыталась изобразить такую степень отравления общества ложью, какая может сравниться только с отравлением армии ядовитыми газами. В качестве главной героини я избрала не сестру, не жену, не возлюбленную, не друга, а символ преданности – мать. Моя Софья Петровна теряет единственного сына. В нарочито искаженной действительности все чувства искажены, даже материнское, – вот моя мысль.» (Лидия Чуковская)

В своем предсмертном письме героиня Наташа Фролова пишет:

«Я не могу разобраться в настоящем моменте советской власти.»

А кто смог? А кто смог бы?..

«Спуск под воду» Повесть «Спуск под воду» во многом перекликается с повестью «Софья Петровна». Художественно она не такая яркая, хотя ближе к концу в диалогах между главными героями проговариваются очень важные вещи. *** СЮЖЕТ: Нина Сергеевна, переводчик и писательница, приезжает в небольшой санаторий, чтобы за несколько недель поправить здоровье. На дворе зима 1949 года. В санатории она встречает других писателей. Они знакомятся, рассуждают о литературе, Пастернаке. Постепенно их разговоры переходят на другие, более острые и философские темы, что особенно подчеркивает непростое прошлое, скрываемое за каждой персоной, будь то репрессированный муж, примирение с властью или лагерный срок. *** Если повесть «Софья Петровна» написана о 1937 году и о том, насколько сложно понять и принять происходящие в обществе и государстве процессы, то повесть «Спуск под воду» написана уже о том, как осознав произошедшее, найти в себе силы жить дальше. «Спуск под воду» - это повесть о памяти. О грузе памяти. О неподъемности этого груза. Неспроста действие вынесено за пределы города, ведь в санатории у главных действующих лиц ничего с собой нет, кроме собственных воспоминаний, и каждый из них ищет свой путь, как с этими воспоминаниями справиться. Для Нины Сергеевны (в ней однозначно читается сама Лидия Чуковская) «спуск под воду» - это литературная деятельность. Да и сама повесть написана в виде дневника - монотонного ежедневного литературного упражнения.

«Впрочем, все это вздор. В мой огонь никто не станет глядеть. Зачем же я погружаюсь? Ведь если моя добыча и превратится в рукопись – в бумагу и в чернила, – то в книгу она не превратится никогда. Во всяком случае, до моей смерти. Зачем же я спускаюсь? Чтобы уйти от себя? Нет, там, куда я ухожу, мне еще страшнее, чем здесь, на поверхности. Там тяжелые шаги солдат, уводящих Алешу, там наша лестница, по которой он спускался легким, быстрым шагом между ними, оборачиваясь на ходу, улыбаясь мне, чтобы я не боялась, там наша обитая войлоком дверь, которую я почему-то старательно закрыла за ними на все замки и задвижки, когда шаги были уже не слышны. (А к чему было закрывать, если они уже увели его?..) Там Катя-маленькая, которая не проснулась, когда он вынул ее из постели и в последний раз прижал к себе. Там бесшумные машины одна за другой, одна за другой гасящие свои фары у ворот тюрьмы. Там – мой неотступный многолетний вопрос: каков был его последний миг? Как из живого они сделали его мертвым? Я уже не спрашиваю: за что? Я спрашиваю только: как? где? когда? И где сама я была в эту минуту? С ним ли? Думала ли о нем? <...> Нет, моей памяти никто не позволит превратиться в книгу. И гложущему меня вопросу. Зачем же я совершаю свой спуск?»

Главное в «Спуске под воду» в диалогах. Как правило, это серьезные морально-этические вопросы. Можно ли «такую» память доверить бумаге? Сможет ли книга «вместить» в себя эту память? Оправдывает ли жизнь и надежда на будущее, такое состоявшееся прошлое?

«…А он еще измеряет давление! Ищет нового лекарства! Хочет выздороветь! Хочет жить, жить, жить, нося в себе память о детях, которых сожгли, как поленья. Каким же способом он убивает свою память, чтобы уснуть? А я каким? Я-то ведь живу с памятью об Алешиной последней улыбке, и сплю, и даже сегодня спала, узнав про затылок. И Билибин живет, помня, как навязывал бирку на ногу своему милому Саше. И зная, что в любую минуту может попасть туда во второй раз – сделаться «повторником»: в первый раз ни за что ни про что, а во второй раз за то, что был там в первый. У толстяка еще остался сын. А у меня Катюша осталась. Надо жить. Нет, не одна Катюша. Будущие братья, которым я все расскажу.»

Для главной героини писательство - это не только вид лекарства, местной анестезии, но и какая-никакая надежда.

«Я хочу найти братьев – не теперь, так в будущем. Все живое ищет братства, и я ищу его. Пишу книгу, чтобы найти братьев – хотя бы там, в неизвестной дали.»

А напоследок можно задать себе такой вопрос: не лжива ли память о том времени, сутью которого и была ложь?

«Сколько раз слышала я это возражение в тридцать седьмом году! «Разве вы можете ручаться за всех? Разве вы их уж так хорошо знаете?» Разумеется, не знаю, ведь «враги» исчислялись миллионами. Как же мне за каждого поручиться? Но вот за фирму, производящую ложь, я ручаюсь. Разглядеть ее клеймо я всегда сумею. Конвейер патентованной лжи – сколько раз он уже пускался в ход на моем веку! как же мне его не узнать?»

Холодный зимний санаторий, где искалеченные души надеются найти лекарство от нанесенных прожитым ран, словно обессиленный хор одиноких голосов, горюющих над ошибками прошлого, так до конца и непонятно, кем именно допущенными. Портрет последствий. Рентгеновский снимок опустошения.

«Разве гулянье здесь – это в самом деле прогулки, а не «попытка что-то выудить из прорвы прожитой»?

*** Повести Лидии Чуковской не известны широко. Для тех, кто уже знаком с более громкими произведениями на тему сталинских репрессий и 1937 года, они едва ли станут большим откровением. Тем не менее, у этих двух повестей есть особая интонация, оставляющая читателя с липким и печальным чувством стыда и неуютности, что лишний раз доказывает литературный талант Лидии Корнеевны Чуковской.

МОЕ МНЕНИЕ ОБ ИЗДАНИИ: Стандартное, ничем не примечательное серийное издание от «Азбуки». Формат карманный (120x165 мм), мягкий переплет, без суперобложки, 256 страниц. Достоинства издания: хорошее качество печати; колонтитулы; информация об авторе; статья Ольги Зильбербург о творчестве писательницы. Недостатки издания: желтеющая бумага, неудачный мягкий переплет.

ПОТЕРЯЛ БЫ Я ЧТО-НИБУДЬ, ЕСЛИ БЫ ЕЕ НЕ ЧИТАЛ: Да. Книги на тему сталинских репрессий не оставляют меня равнодушным. Обе небольшие повести прекрасно иллюстрируют то время и передают особое настроение. Это еще один штрих к литературному портрету той сложной эпохи.

КОМУ ПОРЕКОМЕНДОВАЛ БЫ: Тем, кому интересна тема сталинских репрессий, 1937 года и жизни в СССР в 1930-1940-х гг. Тем, кому интересны произведения, в которых главный герой постепенно теряет контроль за происходящим вокруг.

ВИДЕО В ТЕМУ: «Софья Петровна» в 1989 году была экранизирована Аркадием Сиренко. К сожалению, несмотря на замечательных актеров и в целом, довольно последовательное следование тексту повести, экранизация не вполне передала дух и настроение литературного первоисточника. Тем не менее, экранизация может послужить неплохой живой иллюстрацией.