Текст книги "Письма маркизы"

Прощай!

Люсьен Гальяр – Дельфине

Париж, 25 июня 1787 г.

Уважаемая маркиза. Исполняя свое обещание, я посылаю вам сегодня свой первый отчет. Даже без всякого настоятельного требования я намерен говорить вам правду, без всяких стеснений.

Принц совершенно подавлен горем. Он плакал внутренними слезами, как все сильные люди. Целыми днями он запирался один. Только известие, которое принес ему маркиз Лафайет, что оба министра, военный и морской, подали в отставку, в виду угрожающего поведения прусских войск на границе Голландии и пустой казны Франции, вывело принца из состояния апатии.

Он человек действия, маркиза, поэтому он не погибнет!

Распространившийся слух, что мы будем вынуждены поступить бесчестно и оставить без помощи своего голландского союзника, приводит парижан в сильнейшее негодование. На площади Дофинэ сожгли портреты министра финансов, насильственно взятые из книжных магазинов. Перед Версальским дворцом пробовали даже устроить шумную демонстрацию. Произошло бы, вероятно, столкновение со швейцарской гвардией замка, если бы не распространилась весть, что новорожденная принцесса только что скончалась. Народ спокойно разошелся. В настоящее время народ пока еще покорный ребенок!

Мой адрес вам известен. Я не подписываю этого письма. Сношения со мной могут оказаться опасными для вас.

Люсьен Гальяр – Дельфине

Париж, 19 августа 1787 г.

Уважаемая маркиза. Принц покинул Париж. Только на короткое время, сказал он, – чтобы познакомиться с настроением в провинции. Уехали также Лафайет и Мирабо. Я думаю, с тех пор, как парламент королевским приказом отправлен в Труа, что они хотели избежать такой же участи.

Мы живем в постоянном волнении. Мы насильственно открыли себе доступ в парламент во время бурных прений. Я старался сохранить, насколько мог, хладнокровие и вижу в отклонении поземельного и штемпельного налога не столько признак всеобщего демократического духа, не желающего преклоняться перед властным словом абсолютного монарха, сколько доказательство эгоизма сословий. Будь они такие патриоты, как они уверяют, они не стали бы в момент величайшей опасности, когда правительство апеллирует к их самопожертвованию, так судорожно сжимать рукой свои кошельки!

Мне и моим единомышленникам такое разоблачение мотивов их поведений очень на руку. Оно дает нам возможность с еще большей энергией выставить в подходящий момент – наряду с заявленным ими требованием буржуазной свободы – и свое требование социального равенства.

В политических клубах это требование раздается достаточно громко. И полиция давно уже слышала его. Недавно какой-то необузданный человек крикнул в Пале-Рояле через головы фланеров: «Кишками последнего священника мы задушим последнего короля!» Хотели его арестовать, но потом отпустили, когда к посрамлению полицейских чиновников оказалось, что эта фраза взята у Дидро, в память которого, как раз в этот день, произнесена была в академии громкая хвалебная речь!

Насильственная регистрация налогов, – король хочет доказать свое самодержавие в такую минуту, когда оно является только химерой! – постоянно вызывает бурные сцены. Графа Артуа вчера освистали по дороге в Счетную палату. Ни один сборщик налогов, – я в этом уверен! – не найдет в себе мужества выполнить приказание короля против желания парламента.

Простите меня, если моя страстность далеко увлекла меня за пределы данного мне поручения.

Люсьен Гальяр – Дельфине

Париж, 26 сентября 1787 г.

Благодарю вас, уважаемая маркиза, за ваше письмо. Я внутренне радуюсь, что могу оказать вам некоторую помощь, поддерживая ваш интерес к политическим событиям.

Принц вернулся. Провинциальные собрания, которые происходят теперь везде, охвачены, по его словам, одинаковым настроением. «Я пожалел однажды о смерти Руссо, Вольтера и Дидро. Но теперь я знаю, – прибавил он, что о мертвых нечего жалеть, когда дух их бессмертен!»

Король думал, что ему удастся обойти парламенты. Он обращался с ними, как с непослушными детьми, но должен был убедиться, что перед ним не дети, а мужчины. Взятие назад уже зарегистрированных эдиктов о налогах было признанием его смущения и его слабости, и этому не помогут никакие громкие речи монархистов. Вступление Вильгельма Оранского в Гаагу с помощью прусских войск приводит в ярость честную Францию, окончательно потерявшую уже всякий остаток уважения к своему верховному военачальнику. Мы всадили миллионы в военные гавани, суда и реформы армии и даже настолько не обладаем политическим могуществом, что не можем себя оградить от злорадного смеха наших соседей! Прусские и английские дипломаты, которые здесь солидарны, без труда достигают своих целей. В высшей степени удивительно, что г. маркиз хочет присутствовать на провинциальном собрании в Страсбурге. Может быть, я должен уведомить принца, что в это время вы будете одна?

Граф Гюи Шеврез – Дельфине

Версаль, 22 ноября 1787 г.

Прекрасная маркиза, до сих пор я колебался отвечать вам, так как что же мне оставалось сказать? Должен ли я был жаловаться, что вы не можете приехать? Должен ли я высказывать надежды, которые были бы только пустыми словами? Или я должен, для вашего увеселения, описывать вам тоном парижских парламентских советников «пышную придворную жизнь», «упоение удовольствиями», среди которого мы живем, и «золотой дождь, который на нас изливается, в то время, как народ бедствует и погибает?»

Вместо этого, представлю вам картину действительности. В сопровождении лишь нескольких самых верных своих приближенных королева шла по пустынным садам Трианона, на которые осень уже наложила свою печать. Смерть новорожденной принцессы нанесла ей удар, от которого она еще не оправилась, тем более, что какая-то старуха, среди окружающих ее, сказала ей, что это зловещий знак. Она была, как и все мы, в траурной одежде. Маленький дофин по-прежнему цеплялся за ее руку, и его черное платьице еще резче выставляло его бледность. Целью нашей прогулки был хутор.

– Я хочу хоть один раз доставить себе радостный день, – сказала королева с грустной улыбкой и взяла полный кошелек, чтобы раздать деньги обитателям маленьких домиков, которым она покровительствовала.

Когда мы приблизились, к нам навстречу вышли лакеи, посланные вперед, чтобы оповестить о визите королевы. Они имели смущенный вид. «Люди на работе», – сказали они. Королева прикусила нижнюю губу. «Мы подождем», – ответила она и села на каменную скамью. Люди выглядывали в маленькие окошечки, то там, то сям, и тотчас же исчезали. Наконец, показалась веселая толпа ребятишек, бежавших с луга нам навстречу. Королева позвала их, взяла самого маленького на колени, поцеловала его и каждому сунула в руку золотую монету. Родители же украдкой смотрели на это из-за изгороди.

– Еще год назад они все лежали передо мной во прахе! – горько проговорила королева.

Мы, молча, пошли назад. Только она шла перед нами, гордо подняв голову, с высокомерно презрительной улыбкой на устах.

Вслед за тем мы все обратили внимание на перемену настроения не только у нее, но и у короля, который, более чем когда-либо, выказывает склонность к секретным совещаниям со своей супругой и никогда не упускает случая привлечь ее в совет министров. Но мера его добродушия, по-видимому, наконец, истощилась.

– Новаторы хотят перестроить Францию по английскому образцу, – сказал он недавно с горечью, а затем, во время последнего официального приема в Версале, громко заявил: «Идея создать постоянные генеральные штаты носит характер, подрывающий монархию. Если она осуществится, то между королем и народом останется только одна промежуточная сила – армия». Все были удивлены, так как король впервые напомнил о силе.

Несколько дней тому назад происходило парламентское заседание в присутствии короля, и на этом заседании еще ярче выразилась перемена его настроения. Вы знаете, что до сих пор я избегал политики еще больше, чем некрасивых женщин. Если же я отправился на это заседание, то только потому, что этого рода зрелища нарушают все-таки жизненную пустоту, с тех пор, как театры стали делаться все скучнее, танцовщицы старее и даже сомнамбулы, которые раньше вызывали у нас такой приятный трепет, стали заниматься политическим ясновидением.

Впрочем, оказалось, что на это заседание стоило идти. Хранитель печати, надутый и красный, как индейский петух, держал во имя короля речь – грозную филиппику и после каждой фразы останавливался, чтобы наблюдать за ее действием.

– Только король один имеет верховную власть в государстве!.. (Несколько советников заметно пожимают плечами). Сам Господь Бог даровал ему эту власть, и он ответственен только перед Богом!.. (На всех лицах появляется насмешливая улыбка). Законодательная власть находится только в руках короля. – Громкое «ого!» раздается в зале.

Затем прочитывается эдикт о займе – дело идет о кругленькой сумме в 400 миллионов! – и шлюзы красноречия открываются.

Каких только водопадов не увидали мы! В особенности выдавался один господин, Дюваль д'Эпремениль. Он развернул весь катехизис энциклопедистов: «Права человека», «Суверенитет народа», «Общее благо», «Общая воля»… Даже во сне все это продолжало звучать в моих ушах! О займе никто и слышать не хотел, напоминая отчасти дрессированную собачонку, у которой слюнки текут при виде жирного кусочка, но которая, косясь на него, все же отворачивает голову, когда ей говорят: «Пфуй – это от короля!»

Однако, несмотря на все возражения, велено зарегистрировать эдикт. Ропот неудовольствия поднялся в зале. Этим моментом воспользовался герцог Шартрский, – мне неприятно давать ему титул его славного, покойного отца, герцога Орлеанского, – и объявил, что поведение короля незаконно!

Последовала короткая пауза всеобщего смущения, но, к сожалению, никто не воспользовался ею, чтобы предложить корону новому народному герою, хотя мадам Жанлис способна играть роль Помпадур даже без суфлера.

– Это законно, потому что я этого хочу! – прозвучал громко и ясно голос короля в зале. И двор удалился вместе с его свитой.

Сегодня уже изгнанный герцог превратился в мученика народной свободы! Я знаю достаточное количество членов третьего сословия, которые проливают о нем горькие слезы. Это – малютки из опереточных зал и жрицы Венеры из Пале-Рояля!

Такого рода фарсы напоминают мне «буку», которым нас пугали в детстве. Если «великая революция», которой стараются напугать взрослых, ничего другого не умеет делать, как только грозить розгой да забрасывать гнилыми яблоками и пестрыми пряниками, то!..

Ах, если бы могли снова вернуться дни Шантильи! Ведь мы так еще молоды, прекрасная Дельфина!

Маркиз Монжуа – Дельфине

Страсбург, 12 декабря 1787 г.

Моя милая. Заседания Провинциального собрания протянутся до конца месяца. Я чувствую себя достаточно крепким, чтобы выдержать это, хотя мое положение не из легких. Большинство членов склоняется в пользу поземельного налога. Что Роган через посредство своего викария присоединил свой протест к моему протесту, конечно, больше повредило нашему делу, нежели принесло пользы. Барон Флаксланден с удивлением спросил меня, почему я так упорствую, ведь мне уже нечего бояться этого обложения? Знамение времени: не могут понять, что человек может бескорыстно защищать принципы и поступать сообразно с этим!

Во всех же других вопросах царит отрадное единодушие. Желание ограничить всеми способами полновластие правительства, сделать невозможными злоупотребления интендантов, разбогатевших вследствие нашей уступчивости, – вот что занимает преобладающее место в переговорах.

Очень сожалею, что непрекращающиеся проливные дожди вызывают неприятную сырость в замке. Оставайтесь по возможности в одной комнате, где камин должен постоянно топиться, чтобы ребенок не испытывал вреда от сырости.

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр – Дельфине

Монбельяр, 15 декабря 1787 г.

Мое страстное желание побеждает мою гордость и мой разум. Ты одна. Я прошу тебя, передай рейткнехту твой ответ на мой вопрос: могу ли я видеть тебя?

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр – Дельфине

Монбельяр, 18 декабря 1787 г.

«Я не выдержу, – говоришь ты, – глаза у меня зальются слезами, если я когда-нибудь выйду из бурга на яркий дневной свет. Сердце у меня разорвется, когда я увижу тебя…»

Если б я не знал, наверное, что никого нет у тебя… Честное слово, Дельфина, я бы должен был думать, что у меня есть соперник!

Призраки прошлого встают передо мной. Хорошо, что начинаются жаркие битвы, куда я могу ринуться…

Люсьен Гальяр – Дельфине

Париж, 11 мая 1788 г.

Уважаемая маркиза. Что я обещал, того я не забываю. Если я не писал до сих пор, то только потому, что я потерял принца из глаз на многие месяцы и боялся показаться навязчивым, не имея возможности сообщить о нем никакого известия.

Только вчера я впервые увидал его среди мятежа в Пале-Рояле. Он пожал мне руку. «Дело становится серьезным», – сказал он мне, указывая глазами на жестикулирующую кричащую толпу. «Начинается агония абсолютной монархии», – отвечал я. Он кивнул головой и вскоре опять затерялся в толпе.

Начиная с 4 мая, когда король лишил власти парламент, волнение возрастает. Парламентские советники, аристократы и священники братаются на улицах с лавочниками, рабочими и журналистами. А ослепленному народу они внезапно представляются как настоящие герои свободы!

Бурный поток из Парижа разливается по провинции и точно состязается с непогодой, которую посылают нам небеса. Призванные стражи престола, священники и дворяне поднимают против него оружие, предназначенное для его защиты, и тем разрушают в народе последние остатки детских грез о неприкосновенной святости королей.

А король старается укрепиться в обветшавшей крепости абсолютизма, не замечая, что она уже превратилась в развалину.

Граф Гибер – Дельфине

Гренобль, 20 июня 1788 г.

Дорогая маркиза. Моя поездка в Альзас не состоялась в прошлом году из-за слухов о войне. А в этом году ей чуть было не воспрепятствовала внутренняя война. Я пережил такие дни, которые не легко забываются, и в моей душе происходила тяжелая борьба между солдатом и гражданином.

Мы узнали в Париже, что регистрация новых эдиктов в Дофинэ происходила при помощи штыков и вызвала вооруженное сопротивление населения. Комендант, герцог Тоннер, просил о помощи. Меня послали на рекогносцировку в Гренобль, и едва я туда прибыл, как испуганные поселяне тотчас же наполнили улицы.

– Вся горная область восстала, – рассказывали они. – Мужчины в кожаных куртках и зашнурованных башмаках, вооруженные косами и цепами, навозными вилами и дубинами, точно дикие, устремляются с гор целыми толпами. Я вызвал гарнизон, но было поздно. В город уже ворвались массы людей страшного вида, огромного роста, с большими всклокоченными бородами. Герцог Тоннер, на которого они напали в его дворце, был тяжело ранен. Генерал Жукур, призванный на помощь, сказался больным, а первый же офицер, отряд которого был послан навстречу мятежникам, бросил свою шпагу и, протянув руки, крикнул: «Мы не стреляем в своих отцов и братьев!»

Только после нескольких кровавых стычек нам удалось, наконец овладеть этим отчаянным положением. Но мы чувствовали себя как в неприятельской стране. Самый крошечный мальчишка старался доказать свою любовь к отечеству тем, что показывал язык каждому человеку в мундире!

Вы знаете мои взгляды и поэтому поймете, что я с радостью следую приказу отправиться на маневры в Альзас, так как это избавляет меня от необходимости исполнять далее роль защитника абсолютизма.

В будущем месяце я уже буду в Страсбурге и оттуда буду иметь смелость нанести вам визит во Фроберг.

Граф Гюи Шеврез – Дельфине

Версаль, 10 августа 1788 г.

Прекраснейшая! В Версале передается с рук на руки рисунок Гибера: под мрачными сводчатыми воротами бурга видна прелестная фигура женщины, нежной и изящной, словно фея. Мягкими складками ниспадает белое платье вокруг ее стройных членов, а на ее тонком личике блестят огромные, испуганные детские глаза. «Дельфина» – стоит внизу надпись среди пылающего сердца.

Дельфина! Какое очарование снова охватывает меня! Как я завидую счастливцу, который мог вас увидеть! Как прославляю я несчастье, которое делает вас еще красивее!

С тех пор, как дофин покинул нас, – он в самом деле как будто не умер, а тихо ушел от нас, – королева ни разу больше не засмеялась. Только ваше изображение вызвало на лице подобие улыбки.

– Я нежно целую мысленно милую, маленькую маркизу, – сказала она.

И еще другая, совсем другая женщина улыбнулась вашему изображению. Это была Гимар.

«На последний танец», – так пригласила она своих друзей. Ее отель сиял огнями сотен свечей, ее стол сгибался под тяжестью серебряных приборов, а потолок украшен был сеткой из чудных роз. Она еще раз протанцевала все танцы, которые некогда были ее триумфом, но танцевала их медленно, нерешительно, точно во сне. А в это время с потолка сыпался дождь из розовых листьев.

– Розы вянут! – заметила она грустно.

– От вас зависит, чтобы они расцвели снова. – Как можете вы уходить от нас? – Что такое опера без вас? – кричали ей со всех сторон. Но ее решение покинуть сцену оставалось непреклонным.

– Парикмахеры и лакеи стали теперь судьями талантов, – сказала она. – Я же своими успехами обязана была только приговору лучших кругов. Неужели же теперь я могу допустить, чтобы меня критиковал всякий сброд! – объявила она, и мы больше не противоречили ей.

Спустя два дня она прислала мне карикатуру: скелет женщины, с нарумяненной мертвой головой, в парике, украшенном перьями, и в розовой газовой юбочке, танцуя, вскидывает на воздух кости ног. «Скелет грации», – была подпись, а на другой стороне почерком Гимар было написано: «Благодарность парижан!»

В вашем старом бурге, с его привидениями, милая Дельфина, пожалуй, все же уютнее теперь, чем в Париже!

Граф Гибер – Дельфине

Париж, 23 августа 1788 г.

Дорогая маркиза. Я все еще чувствую вашу атмосферу вокруг себя, хотя уже две недели нахожусь в Париже. Я думаю, что эта атмосфера не может испариться, потому что вы скоро и ясно дали мне понять, что это не раздушенный воздух салонов, наполненный мимолетной игрой в любовь, и легко улетающий в открытые окна, а суровый воздух Вогез.

Я знаю женщин – очень мало, впрочем! – нашедших в браке осуществление своих мечтаний о счастье. Около вас царит такое же спокойствие. Никакое легкомысленное желание не может существовать возле вас! Как это случилось, что возле вас я чувствовал себя, как возле этих счастливиц, хотя на ваших чертах ясно были написаны страдания и лишения?

Я грезил об этом в течение всей дороги и поэтому картины пути почти бесследно проходили мимо меня. Плохое лето, весенние наводнения, – все это придавало ландшафту такой же печальный вид, как и людям. Но странно, как сияет лицо каждого крестьянина, как только упоминают о генеральных штатах! Народ ожидает от своих представителей – как прежде ожидал от Бога – избавления от всех своих зол.

Со времени призвания назад Неккера, – что казалось мне единственным выходом, как я уже говорил вам, – и я тоже начинаю в это верить. Он решил как можно скорее созвать генеральные штаты, и вернуть парламентам всю их власть. В данный момент это, конечно, представляется как бы поражением короля, но это единственная возможность установить прочное конституционное королевство.

В настоящее время на Париж сыплется дождь из брошюр, Ленге который не может вынести, чтоб о нем забывали, и предлагает самым серьезным образом, для успокоения умов, – как «символ свободы», – снести Бастилию! Анонимное Письмо одного гражданина рассыпается в чрезмерных похвалах третьему сословию, «которое одно только создает богатство нации и только из него выходят руководящие умы науки и искусства». В другой брошюре говорится о чистых нравах добродетельного народа, который, сознав свою силу, сломит тиранию дворянства, как уже сломил тиранию королевства!

В таком тоне написаны почти все брошюры, и мелкий люд, видя постоянно такие низкие поклоны, которые отвешивают ему чересчур ревностные народные трибуны, скоро должен будет вообразить себя единственным призванным властителем Франции.

Когда я высказал это Неккеру, он возмутился. Он преувеличивает уважение к общественному мнению, уверяя, что только им будет руководствоваться во всех своих действиях.

Говорят, впрочем, о новом собрании нотаблей, которое должно будет обсуждать число депутатов, размеры представительства сословий и др. вопросы. Не буду ли я иметь счастье тогда снова увидеть вас в Париже?

Люсьен Гальяр – Дельфине

Париж, 8 октября 1788 г.

Уважаемая маркиза. Принц впервые спросил меня вчера о вас и о том, имею ли я о вас какие-нибудь сведения? Я отвечал отрицательно, согласно данному обещанию. Принц был чрезвычайно взволнован, что при теперешних условиях может быть замечено у отдельного лица лишь тогда, когда степень его волнения значительно превышает господствующее кругом всеобщее возбуждение.

По-видимому, сама судьба теперь против правительства. Что бы оно ни делало, чтобы укрепить свое положение, все это ведет к его ослаблению!

Король разрешил созыв генеральных штатов. Это могло бы либо всех примирить с ним, либо, по крайней мере, объединить все три сословия в мирной работе. Но он хочет сделать еще больше, хочет заставить позабыть о своем диктаторском выступлении 8-го мая и поэтому спрашивает своих добрых граждан их мнение о числе депутатов от каждого сословия. Этим актом он бросил яблоко раздора в их среду. Привилегированные, которые только что были передовыми борцами за свободу, являются противниками социального равенства. Третье сословие видит перед собой своих врагов!

Я ждал этого момента многие годы, маркиза. Но никогда я не думал, что это произойдет по инициативе короля.

Теперь наступает расплата! Теперь мы развертываем счет столетия. Дефицит государства – ничто перед этим счетом!

Рабство, барщина, плети, голод, кровь мужчин, честь дочерей народа, – все это стоит в этом счете и требует уплаты!

В обществе знатных людей, как мне рассказывали, один господин по имени Казотт, имел видение: он увидал их головы под мечом палача. Они смеялись над сумасшедшим ясновидцем и затем, в своих клубах, с циничными шутками бросали кости, делая ставкой свои собственные головы. Безумцы, они не хотят знать, что кости уже брошены!

Не пугайтесь, уважаемая маркиза. Вы знаете, мне всегда снились кровавые сны. Но никогда, пока я жив, ни вам, ни маленькому Годфруа, никто не посмеет нанести ни малейшего вреда. Разве я могу позабыть когда-нибудь, что он, своей крошечной ручонкой гладил меня по щеке, как будто и не замечая моего горба! Порою мои мысли так путаются, что я не могу решить, чего я желаю пламеннее: Францию ли освободить от тирании или вас обоих из вашего мрачного замка!

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр – Дельфине

Париж, 8 ноября 1788 г.

Я видел твое изображение, под которым нарисовано было пламенное сердце и на нем твое имя. Я разговаривал с графом Гибер, который прожил у тебя целые недели и приходит в восторг, как только услышит твое имя. Я видел в собрании нотаблей маркиза. Он не имеет вида ни больного, ни параличного. Он только похудел и немного больше постарел…

Я требую от тебя правды – самой безусловной истины. И то, о чем я, ослепленный любовью, осмеливался только просить, теперь я требую: полная разлука или соединение! Никакая горестная жалоба не может теперь поколебать меня.

Маркиз Монжуа – Дельфине

Париж, 22 ноября 1788 г.

Моя милая. Вы снова требуете от меня свободы, после того, как я уже твердо уверовал, что ваши романтические грезы разлетелись, как и все грезы в наше рассудочное время. Я узнаю, кроме того, что вы принесли себя «в жертву» мне, из сострадания к больному, к обедневшему? Плаксивые слабые люди могут, пожалуй, находить трогательным такое поведение. Я – нет! Потому что вы сделали только то, что было вашим долгом, ничего больше!

В одном пункте вы правы: старый, бедный человек не может служить обществом для молодой красивой женщины. Я делаю вывод из этого признания и даю вам свободу. Вам – одной, само собою разумеется. Потому что ваш ребенок, перед глазами света, мой сын и остается наследником моего имени.

Развод в такие возбужденные времена не встретит никаких непреодолимых препятствий. Я сделаю все необходимые предварительные шаги, как только вы решите основной вопрос: ребенок или свобода?

Я приеду, чтобы лично переговорить с вами, – в полном спокойствии, разумеется, не прибегая к жаргону парижских улиц, – но в данный момент я не могу уехать, потому что каждый из нас необходим, так как правительство хочет уравнять с нами третье сословие в числе его представителей.

Вашего ответа я жду с тем же курьером.

Разлука с Годфруа, само собою разумеется, должна быть окончательной и безвозвратной.

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр – Дельфине

Париж, 3 декабря 1788 г.

Любимая, единственная, прости меня, ты, ненаглядная, прости. Твои письма, – письмо маркиза, – сообщения Гальяра, – восторг и возмущение, радость и страх разрывают мне душу! Моя бедная голубка, как ты страдаешь и так страшно одинока! Ты надеешься смягчить маркиза после того, как первый шаг уже сделан. Я же боюсь, что поражение его партии окончательно ожесточило его. Честь сословия, честь имени – вот его единственный идол. Если б он оставил нам ребенка, это было бы признанием его позора. Он никогда на это не согласится. Нам остается только одно – побег. Так как я уверен в твоей любви, то и предлагаю тебе его. Если ты готова, то все остальное – не более как детская игра.

Маркиз Монжуа – Дельфине

Париж, 10 декабря 1788 г.

Вы имеете мое последнее слово. Я не намерен отступать ни на один шаг. Лишь настолько я могу пойти навстречу вашим желаниям, что не требую от вас немедленного решения. Я даю вам год на размышление. В течение этого времени вы должны избегать всяких непосредственных сношений с принцем. Но вам дается право в этот промежуток выбрать самой подходящую воспитательницу для ребенка.

Я слышал, что холод в Альзасе еще сильнее, чем здесь. Так как у нас может не хватить дров, то я дал поручение свалить деревья в парке.

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр – Дельфине

Париж, 23 декабря 1788 г.

Моя любимая Дельфина. Внизу ликует народ. Несмотря на морозную ночь, толпы поющих людей проходят по улицам. Я бы хотел заткнуть себе уши, чтобы не слышать ничего, напоминающего о радости.

Ты не можешь бежать. Ты не можешь подвергнуть бедствию и позору твое дитя, которое может когда-нибудь спросить тебя: «Кто мой отец, тот ли, чье имя я ношу, или тот, чья ты любовница?» – «Я сама, – пишешь ты, – готова была бы вынести все, с улыбкой, ради тебя, но ради ребенка – я не должна!»

О, вы, женщины! Вы так свободны и сильны и в то же время так слабы и связаны!

Но ты хочешь ждать и надеешься смягчить окаменелое сердце старика! Я хочу укрепить себя твоей надеждой, любимая моя. Ведь он должен носить камень в груди, вместо сердца, если твои просьбы не в состоянии будут смягчить его!

Я остаюсь пока здесь. Отчет Неккера о генеральных штатах, – где правительство признает за представителями нации право устанавливать налоги и бюджет и уравнивает число депутатов третьего сословия с числом депутатов двух первых сословий, умнее, чем я ожидал от него, и, конечно, представляет единственный путь к успокоению возбужденных умов. Мы теперь можем надеяться на спокойное конституционное развитие.

Прощай, мое горячо любимое дитя. Поцелуй нашего сына, которого я нежно люблю, хотя ужасная судьба ставит его между нами, – его, который должен был бы еще теснее соединить нас!..

Люсьен Гальяр – Дельфине

Париж, 5 января 1789 г.

Уважаемая маркиза. Ваша судьба сразила меня более жестоко, чем когда-либо могла сразить моя собственная судьба. Но, как несомненно то, что я – горбатый сын публичной девки и дворянина и ни во что не верю, как только в свою силу, – так верно и то, что выход найдется, как найдется выход и для Франции! Я, Люсьен Гальяр, закончу дело вашего освобождения, которое было начато Иоганном фон Альтенау.

Я бы хотел иметь возможность внушить вам надежду, которая составляет уверенность, охватывающую всех нас. Сознание силы сделало ее возможным, – той силы, которая превратила в оружие в наших руках каждую фразу превосходной брошюры «Что такое третье сословие?». Она появилась вчера, и к вечеру была уже в руках у всех, а сегодня ее слова звучат в ушах всех привилегированных. «Что удерживает вместе общество? Промышленный и духовный труд. Кто совершает его? Третье сословие. На кого взваливается в армии, в церкви, в судопроизводстве, в управлении все то, что требует напряженного труда и усилий и не приносит ни почестей, ни богатства? На третье сословие!» Эти слова запечатлеваются неизгладимо даже в самом тупом мозгу. «А кто, наоборот, занимает лучшие места, самые доходные должности, кто управляет не только государством, но и королем, кто окружает его как бы стеной, чтобы он не мог видеть собственного народа? – Аристократия!» Это пробуждает ненависть даже в самой бесстрастной душе, – ненависть, хватающуюся за топор и прибегающую к поджогу там, где нет уменья владеть мечом.

Терпение, маркиза. Третье сословие, которое само себя освободило, освободит и всех угнетенных и порабощенных, а также и вас!

Граф Гибер – Дельфине

Париж, 26 февраля 1789 г.

Дорогая маркиза. Ваше молчание заставляет меня опасаться, не оскорбил ли я вас бессознательно? Я бы искренне пожалел об этом! Именно теперь, когда привыкают относиться недоверчиво к своим лучшим друзьям, – партийные раздоры проникают даже в самый интимный круг, – не хотелось бы порывать связи, как бы она ни была тонка.

Избирательная борьба в провинциях буквально насытила воздух взрывчатыми веществами. Даже Неккер встревожен и пробует обуздать требовательность третьего сословия. Но печать не признает больше никаких церемоний. В ее глазах конституционная монархия, которую генеральные штаты должны были еще только создать, представляет уже превзойденную ступень.

Суровая зима, последовавшая за плохим урожаем прошлого года, гонит всех бродяг Франции в Париж, и они держат себя самым непринужденным образом и говорят речи на всех площадях города. Дворянин, не желающий подвергаться оскорблениям, вынужден носить гражданскую одежду.

Вы, вероятно, уже слыхали об агитации графа Мирабо в Провансе. Путем своих декламаций о свободе и равенстве он желает очистить себя от своего прошлого, а народ встречает его восторженно, где бы он ни показывался. Мы не можем закрывать глаза на то, что зажигательные речи честолюбцев и фанатиков возбуждают такие дикие вожделения в массах, о которых до сих пор они, в своей скромности, не имели понятия. Я прочел не без глубокой печали, тревоги, что даже более спокойное население Альзаса оказывается затронутым, но надеюсь все-таки услышать от вас, что ваш тихий замок, столь далекий от мира, так же далек и от его битв!