Текст книги "Прокотиков (сборник)"

В этот самый час подружки-медсестры как раз заканчивали ужин, настоящий пир, какого не было у них с самого начала войны. Вымазав пустую кастрюлю хлебом, они хором вздохнули, помолчали и начали собираться на танцы. Никакой экстренной операции в тот вечер не намечалось. Никто Свету в госпитале не искал. Поначалу она ни в какую не соглашалась встретиться с рыжим наедине: возмутилась, раскраснелась и уперла кулачки в бока. «Вы, что, сдурели, девки? – кричала она. – Сами впутались в эту историю, сами с ним и встречайтесь. А котлет мне его не надо». И топнула каблучком выходных босоножек по деревянному полу. Но подруги не отступились, уж очень им хотелось получить угощение. Около часа из-за двери бывшей учительской, где они квартировались, слышался то шепот, то обиженные всхлипы, а потом и возмущенное: «Сами с ним гуляйте, никуда не пойду!»

Наконец, Свету с трудом уговорили пойти на свидание, при условии, что минут через пять ее под каким-нибудь предлогом отзовут. «Не волнуйся, не успеет рыжий руки распустить и губу раскатать, мы тебя спасем», – смеялись подружки. Так и решили оставить хитрого повара без любви и без котлет. А чтобы не вызывать у него подозрений, подговорили помочь операционную сестру, суровую женщину, спорить с которой не решились бы даже некоторые врачи и военные. И убежала Светка вслед за ней, без оглядки. А позже, на долгожданном вечере, танцевала, прижимая голову к груди высокого, чуть прихрамывающего майора.

На следующий день девчата-медсестры, как ни в чем не бывало спустились в столовую вернуть пустую кастрюлю, от которой больше не исходило головокружительного запаха, а только кисловато-холодный, алюминиевый, госпитальный.

Раньше, у входа в столовую, кто угодно замечал снующий повсюду огонек рыжей шевелюры. А в тот день, как ни вглядывались подружки, ни у огромных чанов с завтрашней мамалыгой, ни в полутемном зале столовой, ни у раковин, ни возле шкафов не было видно конопатого Кузьки. И битый кафель драил совсем молоденький, незнакомый паренек. Подошли к нему девушки, стали осторожно расспрашивать: где рыжий, не заболел ли. У них вдруг возникло нехорошее предчувствие, что-то леденящее сжалось у каждой в груди. А потому что рыжий – добрый, веселый парень, за него обеим стало тревожно. Они виновато и растерянно переглянулись и поняли, что думают об одном и том же: может быть, он полночи ждал в одной рубашке в саду, надеясь, что Светка после операции снова прибежит к нему под старую черемуху. И теперь простудился, лежит с ангиной.

Новенький паренек от неожиданных вопросов смутился, но работы не прервал. Прилежно надраивая пол, он угрюмо мычал: «Ваш рыжий – вор. Он украл котлеты, предназначенные солдатам перед отправкой на фронт. Говорят, украл, чтоб каких-то своих баб угостить, – паренек умолк, украдкой оглядывая подруг.

– За провинность решено было его вместе с солдатами, которых он лишил обеда, отправить на фронт, в штрафбат. Они уже уехали.

В этой части истории бабушка всегда плачет, утирая слезы платочком, уголком фартука или полотенцем. Она громко всхлипывает и вздыхает, создавая особый, горестный аккомпанемент, и потом уж досказывает эпилог.

Подружки-медсестры все же надеялись, что безусый новичок чего-нибудь перепутал. Украдкой они расспрашивали о рыжем раненых и санитарок. Через пару дней один врач рассказал, что Кузьку-повара, действительно, поймали на пропаже котлет и отправили за провинность на фронт.

– Что с ним было дальше, жив ли он остался, неизвестно, – сквозь слезы шепчет бабушка.

– Как же жалко мне его! – причитает она тоном, какому позавидовала бы любая драматическая актриса. – Из-за нас, дур, пропал парень. Мы потом хотели этой Светке хорошую трепку устроить. А что, собственно, устраивать-то? Сами хороши… Но мы же просто подшутить над ним хотели. Мы и представить не могли, как все обернется. А потом уж молили бога, чтобы берег его там, на фронте, – виновато добавляет бабушка, промокая платочком маленькие, блестящие глаза.

Некоторое время сидели, молча. Пили остывший чай и, раздумывая о судьбе рыжего повара, дремали в прохладе под яблонями, окутанные со всех сторон сочными звуками летнего полудня. Бабушка сосредоточенно принялась заводить наручные часы, прищурившись, посмотрела на циферблат и неожиданно сообщила, что до автобуса осталось всего полчаса. Она засуетилась, зачем-то схватила кухонное полотенце, масленку и вазочку с печеньем и понеслась в дом.

– Со стола я сама уберу. Быстренько, по-военному, собирайтесь, – командовала она на бегу, еще не высвободившись из заново пережитой истории, заслушавшись которой Нина и Антон совсем забыли, что им сегодня уезжать.

Несколько минут спустя Нина, Антон и бабушка поспешно выходят из калитки. Все объято парным молоком летней жары и погружено в ленивую, расплавленную дремоту. Бабушка гордо шествует, ухватив внучку под руку. В честь праздника она принарядилась в черную шелковую блузку в мелкий горошек и в вязаную белую панамку, придающую ей кроткий, покладистый вид. Несмотря на спешку, она не забыла обрызгать шею своей неизменной «Красной Москвой», оправдываясь, что наверняка встретит кого-нибудь из соседей и надо быть красивой. Сжав руки в кулачки, бабушка гордо марширует, подгоняя, чтобы Нина с Антоном не опоздали. А сама уже запыхалась. Но, несмотря на жару и духоту, бабушка заявляет, что проводит их до самой остановки, желая убедиться, что они поместились в автобус. На самом деле, она надеется повидаться со знакомыми пенсионерками, дедами и тетушками с окрестных дач. Ей обязательно надо именно сегодня громко напомнить им, что, начиная с военного госпиталя, она сорок четыре года отдала медицине. Поздравления с Днем медика бабушка собирается принимать растроганно и великодушно, как драматическая актриса – свои заслуженные букеты. Ведь жители всех окрестных домов, люди с дальних улочек и дачники не раз прибегали к ней поздно вечером, рано утром, а бывало, и посреди ночи. Взволнованные, они барабанили кулаками в дверь, стучали в окна террасы, громко спрашивали, есть ли кто-нибудь дома. Не услышав ответа, бродили во дворе под яблонями, обхватив себя руками. Курили, ерошили волосы, на полпути к калитке снова возвращались, барабанили в дверь. И вот, наконец, на их жалобный зов вспыхивал свет, сонная бабушка в ночной рубашке отворяла форточку, внимала сбивчивому рассказу. Решительно накинув байковый бордовый халат, прихватив коричневый драповый ридикюль с лекарствами и тонометром, бабушка отправлялась на помощь. В эти минуты ее походка становилась решительной и царственной, а сама она гордой осанкой и суровым ликом напоминала пожилую примадонну, вызываемую публикой на сцену, на бис. Бредя в темноте за встревоженным человеком, бабушка постепенно входила в роль врача. Торжественно направляясь на вызов, который мог оказаться последним, учитывая ее пожилой возраст, она шествовала, бесстрашно глядя вперед. Лицо ее становилось бледным и вдумчивым, нос заострялся, брови хмурились. Она сосредоточенно молчала или задавала короткие вопросы. Почти ничего не замечая вокруг, она могла в такие минуты снести любые мелкие предметы вроде леек, лопат и проволочных ограждений клумб, попавшихся ей на пути.

Окончательно превратившись в такие моменты из любопытной и разговорчивой старушенции в сурового и бесстрашного медика, бабушка бодро входила в помещение, пропахшее ментолом и валокордином. Постанывающий, бледный человек в ужасе несся вместе с диваном куда-то в пропасть, окруженный взъерошенными родственниками, которые беспомощно суетились, ничего не могли сделать, а только раздражали своими вздохами и причитаниями. С появлением бабушки в душной, полутемной комнатке стонущий на диване человек обретал точку опоры, приоткрывал глаза, чувствовал теплую сильную руку у себя на лбу. Когда бабушка, скомандовав присутствующим не шуметь, ловила обессиленное запястье и затихала, утопив в кожу кривоватые, испещренные морщинами пальцы, у больного появлялась уверенность, что его подхватят и вытянут из пропасти, в которую он несется. С этого момента его страх начинал убывать, а вместе со страхом отступала и боль.

За свою помощь бабушка никогда не брала деньги, но от конфет, варенья или банки маринованных огурцов отказывалась неуверенно. Каждый раз получалось, что ей хотелось отстранить и не брать вознаграждение, но его насильно вручали, вкладывали в руку, засовывали в карман. В этот момент в бабушке что-то ломалось, и она подарок принимала. Так происходило из-за того, что после войны ей на всю жизнь, как осложнение от тяжелой болезни, досталась боязнь голода, страх, что когда-нибудь придется снова перебиваться прогорклой мамалыгой и жидким картофельным супом. Выстрадав голод, до самой старости она боялась столкнуться с ним снова и всячески старалась защититься. Постепенно на полочке в подполе разрасталась коллекция ее медицинских трофеев. Были тут банки самодельного лечо из перца и кабачков, малинового варенья, облепихового сиропа и маринованных опят, полученные за лечение сердечных приступов, гипертонических кризов, солнечных ударов и ангин.

Для бабушки не существовало исключений. К кому бы ее ни звали, она решительно набрасывала байковый бордовый халат, хватала ридикюль с медикаментами и неслась сражаться с болезнью. Даже если ее просили срочно зайти в дом у реки, из заколоченных окон которого по вечерам вырываются буйные выкрики и пьяная брань, а по ночам – уханье сов. Бабушка бесстрашно входила и туда, во владения косматого старика, своего бывшего одноклассника, дезертира, ныне главаря всех местных воров. Этот хмурый, небритый дед часто бродил как призрак, с бутылкой в руке, по улочкам дачного поселка. В мятом застиранном пиджаке и увядшей фуражке, он ошивался мимо новеньких заборов, оглядывая окружающих со зловещим превосходством, напоминая о своем существовании и припугивая отдыхающих под тентами и копошащихся на грядках москвичей. Входя в его полутемную, грязную комнату, бабушка бесстрашно ворчала, что в помещении затхлый и прокуренный воздух. «Как же тебе не стыдно», – пела она, оттягивая обессилевшему, еле живому старику веко и заглядывая в глаз. «Что же у тебя грязь такая, бутылки валяются, разве можно так жить». Она пихала ему под мышку градусник, продолжая стыдящую песнь. Потом заставляла пить воду и блевать в старый алюминиевый таз, сопровождая процедуры неизменными всхлипываниями, покачиваниями головой и упреками. Зловещий дедушка-вор, уголовник, алкоголик и грубиян делал все, что она велит, а сам бессвязно хамил оправдания хриплым прокуренным голосом. Не обращая внимания, бабушка укутывала его в рваное ватное одеяло, совала в зубы таблетку и бубнила, чтобы завтра он пил только сладкий чай. «А послезавтра – целый день – куриный бульон с сухарями, ты слышишь меня или нет?» Обессилевший главарь воров лежал в кульке одеяла на голом матрасе, кивал и помалкивал, покорно выслушивая причитания и упреки.

Покойной Зине, его любовнице, которая несколько раз сидела за воровство, бабушка делала уколы от давления. За это полная чернобровая воровка Зина часто приглашала прийти к ней, потрясти яблони и собрать все, что понравится. Однажды, в такой же жаркий день, в конце июня, к бабушке прибежала взъерошенная невысокая женщина, а с ней – два небритых типа с наколками на руках. Они сбивчиво чего-то объясняли, дымили папиросами и раскатисто кашляли. Оказалось, Зинину внучку, худенькую бледную девочку одиннадцати лет, ударило в реке током, от насоса. Посиневшую девочку вытащили из воды, положили возле картофельного поля, а сами ринулись к бывшей медсестре. Поняв, о чем речь, бабушка забыла на плите варенье и понеслась на выручку прямо в домашних тапках, шаркая, прихрамывая и причитая на ходу. Вокруг девочки собралась толпа, кроткие деревенские старушки уже на всякий случай начали тихонько всхлипывать и выть, кусая уголки платков. Бабушка, как дирижер, кивнула им в знак приветствия, заставила всех расступиться и замолчать. Опустившись на коленки возле девочки, она склонилась над ней, долго что-то там колдовала, причитая свое неизменное: «Царица мать Небесная, Пресвятая Богородица». Старушки начали снова вздыхать и качать головами. Бабушка шикнула на них, массажируя девочке сердце. Причитала. Охала. И хмурила брови. А потом девочка, вдруг пошевелившись, приоткрыла тусклые, словно затянутые целлофаном глаза.

На улице пустынно. Не видно ни детей на велосипедах, ни машин, ни мамаш, гуляющих по дорожке с колясками, ни прохожих. Бабушка шествует по тротуару, вытянув шею, разочарованно обозревает безлюдные участки и пустые теплицы. Не сдаваясь, на ходу она продолжает высматривать, нет ли кого вдалеке и поблизости, чтобы напомнить им про День медика и собрать заслуженные поздравления, как цветы.

Нина идет рядом, продолжая раздумывать о рыжем поваре. За свою жизнь она прослушала эту историю раз тридцать: сначала в подробностях для детей, потом с более проступающими штришками для взрослых. С самого детства Нина не сомневалась, что бабушка была одной из тех двух легкомысленных и смешливых Светкиных подруг, которые обвели повара вокруг пальца, в итоге оставив без девушки и без котлет. Чтобы это понять, достаточно было хоть раз увидеть, как хитровато поблескивают глаза бабушки, когда она рассказывает про двух подружек, которые, встав на цыпочки, ловили под окном столовой заветную кастрюльку с котлетами. Сейчас, спеша на автобус мимо дачных участков, Нина представляет, как рыжий трясся по кочкам проселочной дороги в грузовике, везущем его на фронт. Он сидел на скамье, ворот гимнастерки непривычно натирал ему шею, а сапоги, выданные на полразмера меньше, сдавливали пальцы. Пахло кирзой, потом и табаком. Он понуро смотрел назад, через поле, на отдаляющийся госпитальный сад. Дорожная пыль, вздымаемая из-под колес, постепенно заволакивала уголок бурой кирпичной стены госпиталя. Кто-то из солдат, сидящих рядом с ним на лавке грузовика, выпустив сизый папиросный дым в небо, затянул: «Что ж ты, Вася, приуныл, голову повесил?».

Незнакомые дачницы с детьми проходят мимо, шлепая вьетнамками об асфальт. У них курортный вид, а в руках – циновки, надувные круги и зонтики от солнца. Травы только-только зацвели, в воздухе растворен теплый, душистый мед. Небо высокое, голубое, с редкими белесыми наледями перистых облаков. Над дальним еловым лесом, таинственным и сказочным, в котором летают черные дятлы и серые совы, а в оврагах лежат вывороченные вековые сосны, скользит беспечный крошечный самолет. И так не хочется уезжать отсюда в Москву. Нина и Антон упрашивают бабушку проводить их только до поворота. Но она не соглашается и упрямо следует дальше.

На повороте дороги – бесхозный участок, заросший высокой полынью, пижмой и осокой. Это резиденция Сереги, самого неудачливого из всех местных воров. Бабушка, как экскурсовод, нашептывает краткую справку. Не так давно Серега снова загремел в тюрьму. Теперь его жена, Галина, интересная, в смысле, красивая женщина за сорок, ведет здесь разгульную жизнь в компании собутыльников. Вор Серега на этот раз попал в тюрьму по собственной глупости. Зимой, раскурочив фанерную дверь отмычкой, он вынес из дома соседа телевизор, обогреватель и несколько мельхиоровых ложек. Совершив кражу удачно и легко, он, желая поскорее получить деньги, попытался награбленное продать кому-то из дачников, за десятку или хотя бы за бутылку. И вскоре был пойман с поличным. Бабушка говорит, что Серега с детства был невезучим. Она помнит его еще болезненным русым мальчиком с наглыми карими глазенками. Как-то она прибежала в этот дом, спасать его от солнечного удара. В другой раз упрашивала соседей, у которых были машины, чтобы они отвезли семилетнего будущего вора в больницу с аппендицитом. На этот раз Сереге придется отсидеть в тюрьме года три.

– И бывают же такие невезучие люди, – сокрушается бабушка.

Дом всем своим видом показывает, что крайне опечален очередным заключением хозяина – грязно-голубой, трухлявый, унылый, он ушел в землю до низеньких оконец. Заднее крыльцо покосилось, как вывихнутая челюсть, на вытоптанной лысой земле перед ним валяется алюминиевая кастрюля и голова куклы.

– Быстрей, шевелитесь, а то опоздаем, уедет автобус без вас, – ворчала бабушка.

И Нина с Антоном, ускорив шаг, почти побежали вдоль серых кривых кольев, торчащих среди кустов малины, напоминая, что когда-то здесь был забор. Над заросшим высокой полынью садом вора вспыхивала бабочка-капустница. Трава стрекотала и пиликала целым оркестром кузнечиков. Вдруг, впереди, где заканчивался заросший заброшенный сад, слегка качнулся угловой кол забора, шевельнулись заросли малины, крапивы, осоки, и что-то светлое выкатилось на дорогу. Еще через пару шагов стало ясно, что это рыжий котенок. Осторожно отряхнув задние лапки от песка, он не спеша направился по пыльной обочине. Он брел, повесив голову, поглядывая лишь на асфальт перед собой, погруженный в свои безрадостные кошачьи мысли. Он понуро и невозмутимо приближался в Нине, Антону и бабушке: маленький, прозрачный, с впалыми боками. Грязный желто-рыжий хвост волочится по асфальту, подтверждая смирение и покорность судьбе. На солнце блеклый, свалявшийся пух котенка казался теплым, и весь он, несмотря на пыльный вид, излучал милое, медовое сияние.

Заметив его, бабушка пробормотала:

– Ой, глядите-ка… рыжий, – и, завороженная, остановилась.

Нина с Антоном, подчинившись, тоже застыли рядом. Рассматривая котенка, бабушка упустила из виду, что, перегородив дорогу, они могли помешать машинам, велосипедистам и прохожим, а ведь обычно она следила за такими вещами и очень боялась чем-нибудь помешать окружающим. Забыла она и о том, что Нина и Антон опаздывают на автобус. И, кажется, на несколько мгновений выпустила из памяти, что сегодня – ее любимый День медика. Котенок, приблизившись, тоже остановился, уселся на обочине, внимательно заглянул каждому в глаза желтыми глазенками. На всякий случай он тихонько и жалобно мяукнул что-то вроде приветствия. И затих. Он сидел перед ними, мятый, пыльный, провожал изумленными глазенками пролетающих мимо мух, нюхал ветер, шевелил ушами в ответ на далекие гудки. Растроганная бабушка подошла к нему, согнулась, уперев руки в коленки. И сострадательно, нараспев, спросила:

– Милый, чей же ты такой грязный и худой?

Она протянула морщинистую, широкую руку с кривоватыми пальцами и погладила облезлую маленькую голову так, как обычно гладят детей. Ребенок бы постарался увернуться от ласки незнакомого человека, а рыжий, напротив, вытянулся всем тельцем, посильнее прижался головой к теплой ладони, нежно и мечтательно зажмурился. Потому он кротко и доверчиво посмотрел на бабушку. И тогда ей вдруг показалось, что остренькая, худая мордашка котенка усыпана веснушками. Пытливо заглянув в его желтые глазенки, бабушка еще раз тихонько спросила:

– Чей же ты такой?

Не получив ответа, она легонько зачерпнула котенка под живот, оторвала от асфальта, прижала к груди и решительно заявила:

– Кузькой тебя назову! Будешь нашим Кузьмой!

Нина и Антон стояли в сторонке, изумленно наблюдая за происходящим. Они отлично знали, что бабушка кошек недолюбливает и всегда отгоняет от дома, чтобы они не лазали по столам и не таскали с кухни еду. Встреться бабушке на пути сотня холеных, породистых и красивых котят, доставленных прямо с выставки, она бы не обратила на них никакого внимания и равнодушно прошла мимо. Но рыжий с первого взгляда поразил ее грязным неухоженным видом, мятой и облезлой шерсткой, худенькой заостренной мордочкой. И этими своими веснушками. Чтобы растопить бабушкино гранитное, закаленное работой в военном госпитале, детдоме и больницах сердце, видимо, нужно было быть именно таким: кротким, невесомым, с царапиной на носу и на ухе, с поникшим, серым от пыли хвостом. А еще – с огромными печальными глазищами, устало и разочарованно оглядывающими окружающее. Миллионы котов спокойно проследовали бы мимо, никак не аукнувшись в бесстрастном сердце бабушки, и, скорей всего, вообще остались бы незамеченными. А этот рыжий, выбравшись из зарослей крапивы именно сегодня, в День медика, после рассказа о военном госпитале и пропаже котлет, разжалобил и завоевал бабушкино сердце с первого взгляда. А еще он как влитой поместился в бабушкиной руке, словно был создан для того, чтобы она разгуливала, прижимая его к груди.

– Будешь жить со мной. Вымою тебя. Расчешу. Ты, наверное, еще ничего не ел? – ласково и в то же время властно бормотала она, совершенно забыв про Нину и Антона. По ее лицу чувствовалось, что решение уже принято окончательно и бесповоротно. Котенок не возражал, не сопротивлялся, а отдался произволу судьбы. Он сразу безошибочно почувствовал, что, когда эта волевая, упрямая старушенция что-нибудь задумала, спорить с ней бесполезно, потому что она все равно сумеет убедить любого в своей правоте. Легче подчиниться, чем сопротивляться или возражать. Котенок все это понял без слов, согласился и покорно обмяк в сильной и теплой руке. Не делал никаких попыток вырваться и убежать. Он просто висел как ручка невидимого мехового ридикюля или небольшого военного чемодана. Молчал, тихонько посапывал и смирно ожидал, что произойдет дальше. Надо сказать, его молчаливое согласие и послушание пришлись бабушке по душе. На ходу она придирчиво, но и с жалостью осматривала своего котенка и шептала:

– Подожди, сейчас ребят проводим и пойдем домой, обедать.

Котенок слушал и кротко разглядывал бабушку большущими желтыми глазами. Безупречной кошачьей интуицией во время этого молчаливого знакомства он разузнал о ней многое: что на бабушку можно положиться, что она любит кормить и выхаживать, что она будет заботиться, нудить, воспитывать, но в случае беды взвалит всех на плечи и потащит на себе. Решительный вид бабушки свидетельствовал о том, что с каждым шагом этой прогулки с прижатым к груди рыжим трофеем она все больше укрепляется в намерении ни за что не выпускать его из рук, донести домой и оставить жить в своем старом доме. Искоса наблюдая за тем, как она поглаживает котенка и тихонько шепчет: «Кузенька! Рыжий-бесстыжий!» – Нина и Антон осторожно переглядывались и многозначительно подмигивали друг другу.

Возле остановки бабушка поплыла от одной группки людей к другой. Здоровалась, показывала котенка, напоминала, что сегодня День медика. Бабушку целовали в обе щеки, обнимали, хлопали по плечу, от чего она оживлялась и молодела лет на пятнадцать.

Чуть в стороне от дачников, ожидающих автобус, на обочине стояли два косматых мужика в потрепанных пиджаках, долговязый юноша в косухе, который все время приглаживал и собирал в хвост длинные русые волосы. И яркая разбитная бабенка в чем-то цветастом с оборками. Она все время хохотала, откидывая голову с белыми кудрями химической завивки. На ее красиво старящемся, чуть загорелом лице была кривоватая презрительная усмешка. Два косматых мужика рядом с ней казались присмиревшими, как щенки. Они курили, поглядывали на дорогу и почтительно слушали, что она говорит. Бабушка указала на нее глазами и прошипела:

– А вот и Галина, жена Сереги-вора, с сыном и дружками.

Подошел автобус. Подпихиваемые нетерпеливыми дачниками, Нина и Антон кое-как забрались внутрь. И уже выглядывали в заднее запыленное окошко, а бабушка стояла возле остановки, прижимала котенка к груди, что-то шептала ему и, уменьшаясь, махала вослед.

Потом она медленно брела по жаре, назад, к дому, поглядывая по сторонам, подмечая все вокруг как частный детектив или разведчик-любитель. В своей белой панамке, надвинутой на лоб. Чуть заметно шевеля губами, она планировала, как, вернувшись, срочно нагреет воды и первым делом отмоет котенка от пыли. Она причитала:

– Кузенька! Глупышка! Слышишь? Сейчас придем домой, вымою тебя. А ты терпи, надо вымыться. Схожу к соседке, одолжу козьего молочка, чтобы ты поправился, а то ребрышки вон торчат.

Увлекшись котенком и наблюдениями за происходящим вокруг, бабушка не заметила, как кто-то нагнал ее и, поравнявшись, тихо поздоровался. Глуховатая, она вздрогнула. И обнаружила по правую руку ту самую разбитную Галину, жену неудачливого вора Сереги. На приветствие бабушка улыбнулась и мягко произнесла:

– Добрый день, Галочка! Что, проводила своих? – это было сказано так ласково и участливо, как будто рядом шествует не разбитная бабенка в ярких клипсах и пестрых оборках, а пугливая шестилетняя сирота. И Галина, окутанная теплом и участием, как-то сразу оттаяла, утратила свою кривую презрительную усмешку, тряхнула волосами и задорно спросила:

– Я вот только одного не могу понять, куда вы моего Кузьку несете?

Бабушка остановилась, растерянно и виновато посмотрела на высокую, статную Галину из-под белой вязаной панамки. Посмотрела на котенка, который покорно ждал, что будет дальше, чувствуя тепло прихватившей его руки.

– Кузька, кот мой. Мне его подруга подарила. Сказала, беспородный, зато рыжий, к деньгам, значит, – смешливо пояснила Галина.

Поначалу бабушка совсем растерялась, отчаялась, от волнения у нее, как обычно, начали трястись руки. Но потом она поправила наехавшую на глаза панамку, хорошенько откашлялась и хитровато, как сказочница, произнесла:

– Галь! А, Галь! Ты знаешь, сегодня ведь годовой праздник, День медика! А я сорок лет отдала медицине. В госпитале военном работала. Потом, после войны тут, за речкой, в детдоме. А потом еще в самых разных больницах… Галь! Сколько раз я вас всех здесь откачивала, – декламировала бабушка нараспев, как былину. – Галь! Когда бы кто за мной ни послал, я хоть раз отказалась? И Серегу твоего сколько раз выхаживала! И Зинку! Галь! В честь Дня медика подари мне этого котеночка, так он мне сразу понравился. Рыжий. С веснушками… Я его тоже Кузькой назвала. А? – бабушка умоляла, улыбаясь обезоруживающей улыбкой, поблескивая двумя золотыми зубами, и с надеждой смотрела на Галину. В белой панамке, в шелковой блузке в крошечный белый горошек, упрямо прижимающая котенка к груди, низенькая, кругленькая, своенравная, бабушка напоминала маленькую девочку, и никто на целом свете не смог бы отказать ей.

Галина, жена Сереги-вора, некоторое время стояла, укоризненно всхлипывая:

– Жалко, рыжий ведь, к деньгам, значит…

Потом разбитная бабенка тряхнула головой, широко махнула рукой, подбоченилась и сказала: «Ладно». Она тут же выхватила котенка из руки изумленной бабушки и торжественно произнесла:

– Раз так, поздравляю тебя с Днем медика! Будь здорова! Живи долго! Вот тебе мой подарок! Его Кузька зовут. Мне его все равно кормить нечем. Хлеб даю, он не ест. Макароны он тоже не стал. А больше у меня ничего нет. А с деньгами мне по-любому не везет.

Она вручила покорного, совершенно не сопротивляющегося котенка ликующей бабушке. Подарок на всякий случай растопырил лапы, боясь, что в итоге этих приключений его уронят. Но его не уронили. Бабушка поцеловала Галину в смуглую щечку, рядом с алой клипсой-малинкой. Для порядка всхлипнула еще пару раз, напомнив, что через три дня будет 22 июня, а ей в начале войны и было-то всего шестнадцать лет. Потом бабушка снова прижала свой подарок к груди. И торопливо понесла его домой.

По пути она рассказывала ему, что дом очень старый, там много мышей, их надо всех переловить и желательно, чтобы он этим занялся как можно скорее. Она заявила, что он будет спать у нее в ногах, грея больные суставы. Она пообещала, что первым делом подберет ему миску – для каши и блюдечко – для воды.

– Главное, по столам не ходи и не воруй, – начинала поучать бабушка, вступая в права хозяйки. А котенок слушал и довольно мурчал, прижатый к праздничной блузке в маленький белый горошек.