Текст книги "Дом, в котором…"

– Пойми, Сфинкс, – сказал я. – Они более здешние, чем когда-либо будем мы с тобой. Их отсюда никто никуда не заберет. В этом их преимущество перед нами.

– Ты бы хотел стать старой мочалкой, человек? – Сфинкс прислонился к шкафу, подставляя мне плечи для спуска, и я слез по нему, прихватив с собой треснувшее блюдо в качестве сувенира.

Лорд недобрым голосом спросил, что я собираюсь делать с этой раздолбанной тарелкой.

– Буду с ней спать, – сказал я. – Или класть в нее на ночь серьгу.

Лорд заявил, что мой вещизм давно уже перерос в чудовищный эгоизм, и что с этим надо как-то бороться, хоть он и не представляет, как. Что я предпочитаю вещи людям и готов завалить их всяким барахлом, до полной и окончательной неподвижности.

Пока он говорил, я обтер блюдо от пыли, навел на него блеск и пристроил на тумбочке. Оно оказалось еще красивее, чем я думал. Белоснежное, с сине-голубыми цветами и ягодами.

Все время, пока я с ним возился, Сфинкс не сводил с него глаз и хмурился, как будто тоже был настроен против бедной тарелки.

– Ну что такое? – не выдержал я. – Неужели непонятно, что для меня это символ.

– Мне непонятно другое, – задумчиво протянул Сфинкс. – Откуда он взялся. Кто-нибудь раньше видел это блюдо? Я нет. Не могу понять, как оно попало к нам на шкаф. Ты, например, его помнишь, Табаки?

Я не помнил блюда. Лорд, Горбач, Лэри и Слепой его не помнили тоже. Два дня я разъезжал по Дому, предъявляя каждому встречному бело-синюю треснувшую тарелку, и ни один человек не узнал ее. А потом оказалось, что в Доме есть много таких неожиданных и неопознаваемых предметов. Так начался мой личный поиск и моя охота, то, что стая радостно прозвала помешательством. На третий день охоты меня согнали с общей кровати вместе со всей добычей. На шестой день мою коллекцию перенесли в класс.

Просыпаюсь в душном и темном месте, трясясь от одолевших меня вопилок и от недостатка кислорода. Кто-то не очень умный соорудил «ночное гнездо» и засунул меня в него. Наверное, из лучших побуждений. Гнезда надо уметь строить, это в своем роде целая наука, сделаешь что-то не так – оно обрушится или придушит тебя невзначай. Тот, кто соорудил эту неумелую имитацию, о таких мелочах не задумывался. Поэтому на свет я вылезаю весь мокрый и полузадохшийся, и еще не успеваю вылезти целиком, как гнездо обваливается, придавив меня парой подушек.

Курильщик глядит в потолок. Будь он в моем гнезде, так бы там и помер, тихо и незаметно.

Лэри разливает чай. Рыжая соскребает что-то, присохшее к ее медведю. Спрашиваю, где Македонский.

– Ушел, – Рыжая поворачивает ко мне своего зверя с пуговичными глазками. – Стесняется.

Понятно. Застенчивый человек Македонский. А когда перестает им быть, лучше находиться по возможности далеко. Хотя на самом деле я так не думаю. И свою роль участника событий ни на что бы не променял. Влезаю на руины «гнезда». Так мне виден сидящий на полу Лорд. Сидит он, украшенный здоровенным фингалом, в обнимку с фляжкой Рыжей, и спивается себе под шумок.

– Говорят, ты бросил самодельную бомбу и разнес полкофейника, – доводит до моего сведения Лэри. – Сказал прощальную речь и швыранул ее. Я говорил, что нет у тебя никакой бомбы, но никто не верит. Говорят, я своих выгораживаю.

– Правильно, Лэри, всегда выгораживай своих. Так и надо. Как-никак – одна стая, это не шутки.

Он моргает.

– Но бомбы же не было?

Ощупываю шишку.

– Ты в этом уверен?

Он, конечно, не уверен. Сопит и скребет подбородок. Вернее, то место, где ему полагалось бы быть. Приготовлению чая эта задумчивость не на пользу, но внешность Лэри от нее выигрывает.

– А у Македонского со страху приключился приступ, – уже совсем расстроившись, продолжает Лэри.

– Ты спрашиваешь или утверждаешь? – уточняю я.

Он обиженно молчит.

Ложусь ничком и прищуриваюсь. Клетки пледа, как убегающее вдаль волнистое шахматное поле. Взлетная площадка для раскиданных по нему вещей. Футляр из-под очков – бронированный автомобиль, без дверей и окошек, расческа – плохо покрашенный, покосившийся забор, фуражка – летающая тарелка со значками-иллюминаторами. На редкость красивый и безлюдный мирок. Впрочем, не совсем безлюдный. Пускаю побегать по нему свои пальцы, чтобы немного оживить ландшафт. Одновременно с моей рукой на его поверхность снижается допотопная белая конструкция, из которой валит пар.

Голос Рыжей спрашивает, не болит ли у меня чего.

– Что-то ты вдруг очень распластался…

Сажусь и притягиваю к себе чашку.

– Я был в одеяльной стране. Такой тихой. Там обитают змеевидные гуманоиды. Розовые, слепые и довольно резвые. На каждый десяток приходится один коллективный разум. Среди змеевиков ходят легенды о том, что существует нижний ярус этого же мира, в котором у каждого змеюки есть свой двойник, только намного короче и почти неподвижный. Не все, конечно, верят этим слухам. Есть еще особо продвинутая секта. Ее члены считают, что общий разум объединяет не десять змеевиков, а двадцать, из которых десять – из нижнего мира. Но это уж совсем ересь. Члены этой секты, в целях расширения кругозора, употребляют запрещенные стимуляторы, так что в настоящее время они почти полностью истреблены, теми или иными способами.

Голова Лорда выныривает из-за кровати и водружает челюсть на ее край.

– Интересно, почему все твои сказки такие жуткие, Табаки?

– Потому что я сам жуткий. И разум мой порождает чудовищ. Кстати, если хочешь побыть «гласом божьим» для бедных «двадцатников», можешь попробовать к ним обратиться. Только учти, что они глухие.

Лорд, содрогнувшись, вперивается в свои пальцы, горсткой собранные под носом.

– Как же я к ним обращусь?

– Отстучи морзянку. Они поймут.

– Ну и разговорчики у вас, – возмущается Лэри, – Вы, что, опять меня морочите, да?

Лорд смотрит внезапно расширившимися глазами, в которых сплошь клубы «Погибели»:

– Ты сволочь, Табаки. Как я могу им что-то отстукивать, если я не разум для двадцати? Если я не соответствую их религии.

– Будешь ложным гласом. Что тут такого страшного?

– Ты! Это ты, лгун, вот ты кто! Измываешься над бедными…

– Ой, ой, ой, – стонет Рыжая, – как мне от вас худо! Ну можно ли быть такими чокнутыми?

– Это все Табаки, – оправдывается Лорд, указывая на мои пальцы, растопыренные на одеяле. – Он обманщик. И сотворил из себя кумира для этих …

– «Двадцатников», – подсказываю я.

– Вот именно.

– Это они надо мной издеваются, – настаивает Лэри. – Вечно так. Не знаю, за что. Меня тут сто лет не было. Пришел, и сразу…

– Вот, пусть Лэри к ним обратится, – осеняет Лорда. – Он вполне соответствует догмам их религии. Лэри, дружище, простучи послание, будь человеком. Скажи, что они близки к истине, если исключить недоделков, вроде нас с Табаки, и что мы разделяем их стремление к познанию тайн мироздания…

– Я уже верю в бомбу, – жалуется Лэри безразличному Курильщику. – Чем дальше, тем больше я в нее верю.

– Верь на здоровье, мне-то что, – Курильщик скашивает на Лога один недовольный глаз. – А азбуку Морзе ты знаешь?

– Какая, к черту, азбука!

– Тогда скажи об этом Лорду. Он от тебя отстанет.

– Стараешься, завариваешь им чай… А они…

– Они неблагодарные твари, – соглашается Курильщик. – Неблагодарные, нетрезвые и несимпатичные.

– Это он про нас, – переводит мне Лорд. – Все, что было сказано, сказано про нас. Ты ведь расслышал его слова, Табаки?

– Нетрезвые – это про тебя. И несимпатичные тоже. Вон какой у тебя фингал под глазом. Очень портит внешность, просто ужасно. Где ты его заполучил?

– Отбросило взрывной волной, – пьяно улыбается Лорд.

– Вруны, – продолжает Курильщик свой бесстрастный перечень. – Болтуны…

– А где Сфинкс? – спохватываюсь я. – Где он шляется, в то время как меня вовсю оскорбляют и порочат?

– Нас, Табаки, нас, – поправляет Лорд. – Сфинкс на похоронах. Думаю, это надолго. Если делать все по правилам… Они положили их в коробку, обернули черным бархатом…

Я соображаю, что речь идет о сгоревших граблях, и делается немного обидно за первоначальный испуг, а потом делается обидно, что не пригласили на похороны.

– Залили воском…

– А это еще зачем?

– Для надежности, – терпеливо объясняет Лорд. – Неужели непонятно. Слепой опасался, что их растащат на сувениры.

– И еще они все психи, – заканчивает список наших особенностей Курильщик.

От Курильщика отчетливо пахнет часами. Где-то на себе он их прячет после Могильника. Рано или поздно я до них доберусь. Например, когда он полезет купаться. Это немного утешает, но совсем слегка, ведь пока они живы-здоровы и незаметно сводят меня в могилу фактом своего существования. Мне нельзя жить вблизи от часов, это меня губит, но разве Курильщику объяснишь такую простую вещь? Он уверен, что я прикидываюсь. Я – прикидываюсь! Гляжу на него с укором, но он знай цедит свой чай и ухом не ведет. Наверное, чашка мешает ему различить мой укор.

Лорд тоскливо поскребывает пальцем по одеялу. Душа его рвется к общению с глухонемыми «двадцатниками».

– Старался для них и так, и эдак, – бормочет Лэри. – То принеси, это унеси…

Дракон появляется скромно и тихо. Ни тебе «пылканья огнем», ни других безобразий. Крадется по стеночке, как самая жалкая в мире мышь. И несет нам большое яйцо. Наверное, в виде выкупа за пережитые треволнения. Передает его мне и прячется у себя на кровати.

Я разворачиваю пакет, там неровно нарезанные куски пирога с капустой.

– Ух ты! Это с поминок?

Македонского передергивает.

– Не переживай, – советую я ему. – Было очень даже весело. Вон Лорд рухнул с костылей и теперь спивается под предлогом своей немощи. А не было бы предлога, и спиваться было бы стыдно. Так что дыши свободнее.

– Я не спиваюсь, – обижается Лорд. – Я лечусь.

– Вот видишь…

Македонский все равно несчастный и затаившийся. Страшнее нет, чем быть совестливым.

– Так это все же Македонский все устроил? – оживляется Лэри. Нетерпеливо шевелит губой, прижимая к груди банку с заваркой. – Бросил бомбу, или чего там в Кофейнике бросили…

– Нет, – говорю я. – Он ничего не бросал. Он попробовал улететь.

Ветер гудит между оконными рамами. Рыжая надевает синие очки.

– Погода меняется, – говорит она.

Ветер воет и стучит в окна весь вечер. Я меняю компрессы на лбу, ухаживаю за своей шишкой. У Сфинкса обгорели ресницы и щеки, он ходит, намазанный кремом от ожогов – непривычно красочный. Лорд продолжает спиваться. Девушки ушли заслонять от враждебных взглядов Спицу и ее свадебное платье.

Вместо них пришел Черный. Они с Курильщиком обсуждают своих любимых живописцев, и даже если не прислушиваться, ясно, что Черному эти темы даются с трудом. Он мучается, но не уходит. Боится, наверное, что стоит ему выйти, как мы тут же развалимся, добитые нехорошими болячками. А может, наоборот, опасается за психику Курильщика в нашем окружении.

Слепой изо всех сил пытается заменить нам Македонского. Вода у него выкипает, примочки теряются и находятся им же истоптанные, реанимируя Мустанга, он защемляет в нем палец, а меня заботливо укрывает записанным одеялком Толстого. Как выразился Сфинкс, «что бы мы без тебя делали?».

Ужинать я еду один, хотя Курильщик грозится присоединиться.

Возле Кофейника все еще толпятся любопытные. Останавливаюсь послушать, о чем они болтают, и выясняю, что Македонский в знак протеста против выпуска облил себя бензином и поджег, после чего выпрыгнул в окно. Версия с бомбой была интереснее. Возле столовой меня нагоняет Мартышка.

– Эй, а ты знаешь, что Лэри ушел в Наружность с Летунами? Ему там что-то срочно понадобилось.

Торможу, устрашенный этим известием. Лэри в Наружности! Конец Света! Его там прибьют в первой попавшейся подворотне. Или он потеряется, залюбовавшись собственной тенью. И вернется с ног до головы в Болезни.

Я говорю Мартышке:

– Ну, конечно. Мы в курсе. Спасибо.

И еду дальше.

В столовой под многочисленными заинтересованными взглядами я мажу и мажу бутерброды, которые придется взять с собой. Мажу их тем и этим, посыпаю солью и склеиваю. Ужасно нервничая из-за дурака Лэри. В его кожаном прикиде в Наружности полагается с ревом проносится на мотоцикле, а не ходить пешком, разинув рот. Такой, какой он есть, Лэри вызовет страстное желание избить его у каждого встречного моложе сорока. И ведь наверняка весь риск из-за какого-нибудь свадебного галстука гнусной расцветки.

Потом приезжает Курильщик с Толстым на буксире. Пока я по ложке загружаю в Толстого кашу, ужин заканчивается. Бросаю недокормленного Толстого и пытаюсь наесться сам, пока все не унесли. Понемногу начинаю понимать Слепого. Трудно быть Македонским, если ты им никогда не был. Толстый душераздирающе моргает над нагрудной салфеткой, разевая рот в ожидании пищи. Я швыряю вилку и спрашиваю Курильщика, намерен ли он и дальше прохлаждаться, в то время как я давлюсь из-за угрызений совести, или все же попытается мне помочь. Курильщик, против ожиданий, не спорит и молча берет ложку Толстого. Кормит он его из рук вон медленно, воробьиными порциями, но все-таки кормит, и я могу пожевать спокойно.

Постепенно вокруг нас собирается весь обслуживающий персонал столовой. Торчат над душой, поглядывая на часы. Я сгребаю бутерброды в пакет, хлопаю до ушей заполненного не-проглоченной кашей Толстого по подбородку, говорю Курильщику: «Вперед!» – и со всей возможной скоростью рулю к выходу. Меньше всего я за себя отвечаю, когда вокруг начинают маячить невидимые циферблаты.

У нашей двери Курильщик мнется, как будто сомневаясь, хочет ли въезжать. На самом деле ему этого не хочется, но и деваться больше особенно некуда. Он берется за дверную ручку и говорит, не глядя на меня:

– А ведь я тоже был с вами в Кофейнике. В первый раз увидел что-то необычное сам, а не услышал, как ты об этом рассказываешь.

– Ну. И как? – спрашиваю с интересом. – Больше не скучаешь?

– Нет, – глаза у него прикрыты ресницами, не разобрать, что они выражают. – Не скучаю. Но ты мне вот что скажи. То, что я видел… это ведь было на самом деле?

– Смотря что ты видел.

– Мне почему-то не хочется об этом говорить. Я в себе пока не разобрался.

Я вздыхаю.

– Нам всем неохота об этом говорить. Я думал, тебя это бесит.

– Нет, – говорит он удивленно. – Совсем наоборот. Меня бы рассердило, если бы вы стали это обсуждать. Наверное. Не знаю. Но даже ты молчишь.

– И правильно делаю, – говорю я. – Македонский и так готов сквозь землю провалиться.

Курильщик кивает и наконец отворяет дверь.

Иногда мне кажется, что он уже совсем свой. Изредка.

Что вы, интересно, сделаете, если ваш сосед по комнате, кровати, столу и всему остальному, что вас окружает, разбудит вас среди ночи, с придушенным криком: «Вот он ты! Я наконец-то нашел тебя!»

В таких случаях в Наружности вызывают скорую помощь, но мы не в Наружности, поэтому я резво отползаю от него, отгораживаюсь подушкой и начинаю прикидывать, стоит ли кричать «караул!» сразу или немного подождать.

– Я нашел тебя! – повторяет Лорд, дергая подушку. – Не отпирайся, я теперь знаю, кто ты.

Вид, как у законченного психа.

Я говорю, что и не думал ни от чего отпираться и что, слава богу, тоже знаю, кто я.

– А теперь, когда мы выяснили, кто мы такие, и оба все-все друг про друга знаем, давай спать дальше. Ночь на дворе. Посмотри, все спят. Баю-баюшки…

– Я хочу обратно, – говорит Лорд. – В сюда, раньше, и чтобы все было иначе. Или так же, но со мной.

– Ну и дурак, – говорю я.

– Это мой выбор.

Все они почему-то считают эти слова решающими. Вроде заклинания, против которого я якобы не смогу устоять. Это было бы смешно, если бы не было так грустно.

– Подумай, – говорю я со вздохом. – Подумай как следует и приходи опять.

Его пальцы стискивают мое запястье с такой силой, что, кажется, вот-вот сломают.

– Нет, пожалуйста! – просит он. – В другой раз я не найду тебя. Я и в этот еле-еле…

Совсем спятил человек.

– Стоп! – говорю я ему. – Опомнись, детка! Я здесь каждый божий день. Искать меня совершенно незачем.

Отодвигаю подушку, сажусь поудобнее и легонько щелкаю его по переносице, между бровями. Совсем слегка, еле дотронувшись, но Лорд отшатывается, как будто я стукнул его Мустанговой гирькой, и чуть не падает на спину. Зажмуривается. Открывает глаза. Таращится, словно видит впервые.

– Черт бы тебя побрал, – говорит он. – Ты сделал мне больно.

– А ты меня разбудил. Теперь мы друг с другом поквитались и можем спать с чистой совестью. Пока.

Взбиваю подушку и закрываю глаза, чуя, что мирный сон мне сегодня не светит.

Так и есть. Лорд не успокаивается.

– Ты – это он, – говорит Лорд. – Меня не обманешь.

Я опять сажусь.

– А вот и обманешь. Запросто. Достаточно захотеть.

В свете двух крохотных настенных ламп глаза его, как черные провалы. Бездонные окна черноты.

– Ты не можешь так со мной поступить. Я нашел тебя. Я попросил. Ты обязан помочь мне.

Удивительная самонадеянность!

Следующие полчаса я собираю в запасной рюкзак все необходимое.

Потом мы ползем. Долго, потому что по возможности тихо. Наконец, мы в прихожей, рядом с колясками, фонарики наготове. Я освобождаю Мустанга от гирь, чтобы он не звенел и не брякал. Сегодня я не беру с собой большой рюкзак, так что потеря равновесия ему не грозит. Мне уже расхотелось спать, я взбодрился, и сразу возникает желание перекусить, потому что первое, что меня настигает, как только я взбадриваюсь, – голод, все остальное включается позже.

Лорд тих и любезен до ужаса. Всячески помогает и не лезет с вопросами. И хорошо, что не лезет, я не в том настроении, чтобы что-то ему объяснять.

Едем мы недалеко. Всего лишь в класс. Ночной визит к ненаглядной коллекции. В классе я расстегиваю запасной рюкзак и достаю из него три необходимых мне предмета. Цепь с подвешенными к ней часовыми колесиками. Такие водятся только в старых часах, не в тех, что работают на батарейках. Цепочку я надеваю на шею. Блокнот беру в руки. Карандаш в зубы. Теперь я готов.

Лорд кусает ногти, с затравленным видом рассматривая мою коллекцию. Можно подумать, это я его сюда заманил, а не он меня. Ощупывает висящий на птичьей клетке ремешок с крысиными черепками, снимает его и вертит в руках.

– Хрупкий экспонат, – предупреждаю я, вытащив изо рта карандаш. – Возможно, порча. Лучше не трогать.

Он вешает черепки на место. Мимолетно улыбнувшись, чем немедленно будит во мне охотничьи инстинкты.

– Эй, что ты про них понял? Признавайся! Я же увидел!

Лорд пожимает плечами. Свешивается с коляски, выуживает из кучи ничейных предметов широкополую черную шляпу и обматывает ее тулью ремешком. Черепки выстраиваются в круг, Лорд защелкивает медные бляшки, которые, оказывается, пристегивались именно к этой тулье именно этой шляпы, и осторожно кладет шляпу на сиденье стула с вороньим чучелом.

Меня хватает только на протяжное оханье.

Шляпа перестала быть просто шляпой, сразу сделавшись самым многозначительным экспонатом во всей коллекции.

– Вот это да! Спасибо, – говорю я. – Знаешь, а мне было показалось, что ты ее и наденешь.

Лорд смотрит отрешенно.

– Это не моя шляпа, – отвечает он после долгой паузы.

Смотрю на шляпу. Потом на него.

Говорю:

– Ну да, конечно.

Открываю блокнот и откашливаюсь.

– Итак. Ты сделал свой дурацкий выбор, и более думать над ним не намерен.

Он молча кивает.

– Ты знаешь, что твоя память – часть тебя? И немаленькая? Возвращающийся может стать совсем не тем, кем был раньше. Он может не испытать многое из того, что испытал на предыдущем круге, а значит, он будет другим.

– Я знаю, – говорит Лорд. – Не старайся зря. Я не передумаю.

– Ты – человек Леса, – говорю я ему. – Это у тебя в крови. Тебе не быть счастливым, пока ты не там.

– Я знаю, – говорит он. – Но ее там нет.

– Любовь съела тебя. Первое, что она пожирает – это мозги, учти. Кстати, о любви… ты уверен, что, став немножко другим, полюбишь того же человека, которого любишь сейчас? Уверен?

– Конечно.

Он улыбается. Как маньяк. Или влюбленный. Что, в общем-то, одно и то же. Он улыбается мне, наполовину съеденный, обглоданный до костей, и эта улыбка решает все. К черту традиции, ритуал и все остальное, в том числе собеседование. Я никогда раньше не пренебрегал собеседованием. Десять вопросов должны быть заданы, и я задавал их всем, но Лорду больше не задам ни одного. Он – как русалочка, что пришла обменять свой хвост на совершенно не нужные ей ноги, а заодно отдала и голос, а попроси у нее ведьма еще что-нибудь, отдала бы и это что-то, и другое, и третье. Влюбленным и маньякам море по колено, все они одинаковы и со всеми бессмысленно спорить.

Он понятия не имеет, о чем просит, тем хуже для него! Он уверен, что любовь его настолько сильна, что настигнет его на любом круге, пусть верит в это. Я не стану его разубеждать.

– Хорошо, – говорю я. – Ты убедил меня.

Отстегиваю от цепочки одно колесико и кладу ему на ладонь.

Он глядит «туманно», берет мою руку и целует ее. И я – как это ни ужасно – становлюсь Хозяином Времени. Стоящим на пороге смерти, что, в общем-то, уже привычно, потому что ЕМУ-мне уже черт знает сколько лет. Столько не живут. Только длят существование. Я это терпеть не могу, поэтому чертов старикашка так недосягаем, он вечно в спячке, растянутой до бесконечности. Хозяйский кивок – он не тратит время на слова – кивок – это даже больше, чем мы можем себе позволить, и я возвращаюсь в себя родимого-любимого-ненаглядного, не в силах сдержать мерзкое хихиканье.

Лорд вздрагивает, как от пощечины.

– Да ладно, – говорю я ему. – Не смущайся. Честное слово, я не стану тебе об этом слишком часто напоминать.