Текст книги "Неправильный треугольник, или Геометрия для взрослых"

Марина Семенова
НЕПРАВИЛЬНЫЙ ТРЕУГОЛЬНИК, ИЛИ ГЕОМЕТРИЯ ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ

Часть первая. ТОЧКА ОТСЧЕТА

Лиза

У Лизы никогда не было счастливого детства с голубоглазыми куклами, подарками под елкой и сказками на ночь.

Её мать, прожив в браке недолгих полтора года, осталась одна, постепенно теряя надежду, а вместе с ней и женственность. Её внутренний компас, пометавшись в смятении некоторое время, сместился в сторону «работа», которая поначалу просто спасала от тоски и безденежья, а через пару лет стала целью и смыслом жизни.

Должность начальника цеха лишила её вторичных половых признаков, наработала командный голос, манеру одеваться, а также чрезмерную требовательность к себе и окружающим.

Обиженная на весь мужской пол, она с детства внушала дочери, что в жизни можно и нужно надеяться только на себя, воспитывая её жестко, почти аскетично.

Уже с первого класса Лиза начала стесняться своих мальчуковых ботинок и мрачного коричневого пальто, которое было куплено на вырост, мешало двигаться, ощущать и выражать себя.

Самым ярким и любимым предметом её детского гардероба был голубой бант, подаренный бабушкой на день рождения, который она бережно хранила под подушкой, ласково поглаживая ладошкой перед сном. И надевала только тогда, когда ей это было позволено: по праздникам и перед гостями, которые случались в их доме очень и очень редко, потому что мама была ярым противником затяжных застолий и праздных посиделок. Всё её время, силы и эмоции были всецело отданы работе.

У маленькой Лизы друзей тоже никогда не было. Не потому, что она этого не хотела. Напротив, она всей душой стремилась туда, где кипела и бурлила школьная жизнь. Но одноклассники не то чтобы не допускали её к себе или обижали, нет. Лизу просто не замечали. И смотрели сквозь неё, не потому, что она была чем-то хуже остальных, а так, словно вообще не было на свете девочки по имени Лиза, с большими грустными глазами, в старых стоптанных ботинках и жутких, обвисших на коленях, рейтузах.

Она много читала и фантазировала, порой так ярко и самозабвенно, что начинала стираться грань между вымыслом и реальностью. И не хотелось возвращаться назад. И девочка не возвращалась, часами просиживая одна в закрытой комнате.

Лиза не вела дневник, опасаясь, что однажды он будет найден и прочтен, а она – непременно наказана за слишком откровенные строки и желания.

Её, действительно, часто и сурово наказывали за малейшую провинность, даже за безобидное, а главное, такое естественное желание – быть, как все. Одеваться, как все девочки её класса, списывать, ходить на дискотеки, встречаться и целоваться с мальчиками, поднимаясь на цыпочки в сумраке подъезда.

Когда ей исполнилось шестнадцать, мало что изменилось к лучшему. К тому времени мама загнала себя трудовыми подвигами на больничную койку, и Лизе пришлось тащить на себе весь быт, бегать к ней в больницу, подрабатывая там же санитаркой, потому что денег не хватало даже на лекарства, импортные и очень дорогие, которые обязательно должны были помочь. Но почему-то не помогали.

За время болезни мать сильно изменилась. К ней пришло запоздалое чувство вины перед Лизой, которым она истерзала и себя, и дочь, став необычайно мнительной и плаксивой. Теперь она изводила Лизу, замотанную ночными дежурствами, не наставлениями и нравоучениями, а бесконечными покаянными слезами. Врачи объясняли её состояние реакцией на лекарства, которые ей приходилось пить горстями.

Через год мама умерла. И почти сразу же совсем еще юная Лиза, потерявшаяся от горя, бесконечно одинокая и беспомощная, вышла замуж.

Поначалу все происходило в лучших традициях любви. Так, как всегда случается в юности: жарко, отчаянно, многообещающе.

Его звали Вадим. Они познакомились на дружеской вечеринке, немного повстречались и спешно поженились, потому что ему нужно было уходить в плаванье на долгих (для страстно влюбленной девочки просто невыносимых) восемь месяцев.

Не успев толком побыть любимой, она сразу стала женой. Причем в худшем смысле этого слова, когда исчезают свобода и романтика, а появляются обязанности и всеприземляющий быт.

Они были очень разными, и союз этот удивлял многих. В оркестре их жизни Вадим громко бил в барабан, а она в паузах между ударами отзывалась тихой трепетной скрипкой.

Лиза уже не помнила, когда это началось. Казалось, так было всегда, сложилось исторически: два чужих человека на общей территории, на исторической родине семьи.

На полотне их отношений каждый рисовал свои картинки: муж оставлял резкие контуры, грубые наброски. А жена своим желанием и фантазией дорисовывала, добавляла цвет и свет. На семейном холсте каждый придумывал свой сюжет и проживал свою судьбу. Они шли по жизни рядом, они были вдвоем, но так и не стали парой.

Вадим у Лизы был первым. Поэтому когда в ту самую, особую для неё ночь он не заметил или не захотел заметить её пугливые, тихие слезы, она решила, что так и должно быть: девушка, становясь женщиной, всегда плачет от страха, боли и слишком откровенной, анатомической обнаженности.

Позже она уже не плакала. Хотя все ещё ждала каких-то особых, нежных слов и трепетных, бережных прикосновений. Потом научилась не ждать – терпела, заглушая в себе нарастающее отвращение.

Долгое время они прожили без детей. Вадим считал жену не достаточно зрелой для материнства. Лиза не возражала. Тайком поступила в университет на факультет журналистики и призналась об этом мужу только через полгода, когда он вернулся из очередного рейса. Он долго и грязно ругался, недовольный тем, что такое важное решение было принято без его участия. Вадим всегда с завидным упорством убеждал жену в том, что она абсолютно непрактична и беспомощна, приучая её к мысли, что без него она ничего решить не сможет и, вообще, пропадет.

Весь день он демонстративно дулся, игнорируя и отвергая все её попытки помириться. А ночью пришел сам. Без прелюдий и предисловий сдернул одеяло и, задрав ночную рубашку, исполнил свой супружеский долг. Как всегда молча и мучительно долго, с беспристрастностью доктора глядя куда-то поверх её головы.

И Лиза снова терпела, закусывая запекшиеся губы и глотая слезы, которые текли по её щекам на влажную подушку. Терпела снова и снова. Опять и опять. Пока не забеременела и не стала использовать этот факт как повод сбежать на старенький кухонный диванчик.

Вадим возмущался и требовал близости, не раз брал её силой, но чаще всего уходил куда-то в ночь, громко хлопнув дверью. Молодая жена, свернувшись неприступным клубком, долго прислушивалась к звукам снаружи и внутри: шагам на лестнице и неясным толчкам в глубине живота.

А со временем стала спокойно засыпать, как только за мужем, громко громыхнув, закрывалась дверь. Назло жене Вадим просился в затяжные, долгосрочные рейсы, которые еще больше отдаляли их друг от друга.

Соскучившись в разлуке, Лиза с завидным постоянством пыталась преодолеть эту растущую полосу отчуждения. Изголодавшийся муж, казалось, шел ей навстречу, но ровно до тех пор, пока исполнялись его желания, обсуждались и решались его дела. Общей их жизнь становилась только тогда, когда они проживали эту жизнь по его сценарию. Как только Лиза пыталась заговорить о том, что волновало её, чего бы хотелось ей, Вадим мгновенно менялся, становился далеким и равнодушно отстраненным. Чтобы сохранить семью, жена должна была находиться на территории чувств и желаний мужа, где воплощались в реальность только его мечты и имело значение только его настроение. Всё, что хотелось и высказывалось ею, считалось капризом и блажью и никакого отношения к семейной жизни не имело.

Постепенно Лиза не только перестала озвучивать свой внутренний мир желаний, но и действительно разучилась хотеть. Ей, выросшей с холодной и деспотичной матерью, это было совсем нетрудно. Научившись с детства давить в себе любые, самые безобидные детские, а потом и девичьи порывы, Лиза искренне верила, что это и есть семейная жизнь, полная самоотречения и жертвенности. А женское счастье есть не что иное, как готовность самоуничтожиться ради любимого человека.

С рождением дочери ничего в её жизни не изменилось. Просто появился еще один человечек, который с утра до вечера требовал еды, заботы и внимания. Но Лизе нравилось быть нужной, необходимой, востребованной. Для неё в этом заключался некий заменитель, своеобразный суррогат любви. Как бывает на самом деле, она просто не знала.

Муж никогда не говорил ей о любви, считая это проявлением слабости. Вадим был непрошибаемо убежден в том, что красивым, как он выражался – «сладеньким», словам место в книгах и кинофильмах, где все друг другу врут. «Мужчина должен заниматься делом», – часто повторял он и действительно им занимался, целиком и полностью сбросив быт на хрупкие плечи жены. Даже в те редкие дни, когда Лиза болела, муж не помогал ей, считая домашнюю работу занятием легким и недостойным для мужчины. Поэтому, когда перед самыми родами, подняв ведро с краской, жена спровоцировала угрозу выкидыша и попала в больницу, Вадим вызвал из деревни свою мать.

Свекровь, родившая и воспитавшая сына без мужа, самозабвенно посвятившая ему всю свою жизнь, приходила в больницу к Лизе с претензиями и наставлениями. Она могла часами рассказывать нерадивой невестке о том, как нужно и должно вести дом, правильно тратить деньги, гладить рубашки и стирать носки. А еще о том, что шланг от душа нужно наматывать на кран не слева направо, а справа налево.

Лиза не спорила. Сквозь паутину капельниц она смотрела на немолодую, уставшую и раздраженную по жизни женщину и жалела её, понимая и принимая все её желания и претензии. Казалось, не было на свете ничего такого, чего Лиза не могла бы понять и простить. Даже когда полгода спустя Вадим, оставив её с трехмесячной малышкой, укатил с друзьями на курорт по неожиданно подвернувшейся путевке. И на её робкий, даже не протест, а вопрос: «Как же мы тут без тебя?», ответил раздраженно: «Две няньки на одного ребенка – явный перебор. И потом, ты же отдыхала всю беременность, а я должен вкалывать без отпуска?» Она не посмела усомниться в его правоте. Хотя было совершенно непонятно, о каком отдыхе шла речь. До семи месяцев Лиза работала, затем делала ремонт в их запущенной, оставшейся от матери квартире, где стены не белились чуть ли не с 1913 года.

Не сказала Лиза ни слова и в тот день, когда после конфликта с капитаном Вадим, «гордо» хлопнув дверью, ушел с работы. Не упрекала и позже, когда после месяца безрезультатных поисков нового места работы он, амбициозный и не привыкший быть невостребованным, впал в затяжную депрессию.

Мрачный и небритый, Вадим сутками лежал на диване, злясь и обвиняя весь мир, а заодно и жену, которая разрывалась между домом, полуторагодовалой дочкой и курсами парикмахеров.

– Парикмахер! Что это за профессия? С твоим-то журналистским образованием! Ты хоть понимаешь, что это деградация, шаг назад! – бесновался он, когда узнал, что три раза в неделю ему придется по вечерам нянчиться с дочерью.

– Да, наверное… Но… Но, Вадим, я смогу приносить в дом хоть какие-то деньги, пока у тебя, ну… не… наладится с работой… – робко оправдывалась Лиза, пытаясь касаться этой темы как можно деликатнее.

– Ради Бога, не смеши меня! Деньги она будет приносить. Ты хоть знаешь, что такое – работать? Ты же всю жизнь просидела за чужой спиной, сначала маминой, а потом моей.

– Но ведь я работала до самого декрета, – не для того, чтобы оправдаться, а скорее ради справедливости возразила жена.

Ох, как не любил Вадим возражений. Лизиных в особенности. Они вызывали в нем отчаянные, неконтролируемые приступы ярости.

– Что ты называешь работой? Написание дурацких статеек в никому не нужной газетенке?! Это там, при совке, ещё можно было просирать бюджетные деньги, расплодив целый штат бездарей и бездельников. Ты что, не понимаешь, что сейчас всё изменилось, что сейчас другое время! И уже никто никому просто так денег не заплатит. Ну, где, где она, твоя газета, теперь? А-а?! Что, кончились посиделки с гарантированной зарплатой?! Сейчас, милая моя, нужно пахать или делать деньги, а для этого нужны мозги! Замечу, мужские мозги, а не ваши, женские, с идиотскими идеями и прожектами. Неужели за все эти годы замужества ты так и не смогла понять, что деньги в дом должен приносить мужчина! – он немного выдохся, подошел к окну и, открыв форточку, взял с подоконника пачку сигарет. Пачка оказалась пустой. В сердцах он скомкал её в кулаке.

– Но ведь ты… – начала Лиза и запнулась, понимая, что не решится на обвинение.

Этих слов оказалось достаточно. Зверея, Вадим швырнул пустую пачку в лицо жене:

– Я знал, что рано или поздно это случится, что ты перестанешь верить в меня, покажешь свое женское потребительское начало, но… но опуститься до упреков!

– Вадим, ты меня неправильно понял. Я все понимаю и абсолютно ни в чем тебя не упрекаю. Просто у нас закончились деньги. Давно… – её голос погас, – я не могу больше одалживать и брать деньги у твоей мамы.

– А не нужно одалживать! И брать у мамы тоже не надо! Деньги нужно разумно тратить, а не транжирить на всякую ерунду! Это, между прочим, твоя основная задача – быть экономной! Когда ты уже, наконец, поймешь, что женщина должна не зарабатывать, а разумно тратить! Ра-зу-мно! Хотя, где же ему взяться, уму-то!

– Но, Вадим, ты же знаешь, я всегда покупала только самое необходимое. А на ноль, как не экономь, ничего не купишь.

– Да, на ноль, конечно, ничего не купишь! Только чтобы довести бюджет до нуля, моя милая, нужно очень сильно постараться, и ты, как видно, с этим превосходно справилась! Ломать – не строить, тратить – не зарабатывать! Так что, научись поначалу хотя бы чему-то одному. А зарабатывать научишься когда-нибудь потом, когда овдовеешь, – закончил он тираду мрачной шуткой. Лиза поняла: разговор о курсах решен раз и навсегда.

Вадиму нравилось загонять её в угол, обезоруживать, уничтожать, постоянно доказывая свое превосходство. Зачем? Он и сам понять не мог. Впрочем, едва ли он когда-либо сознавался себе в этом тайном стремлении.

Это началось почти сразу, во время одной из ссор, когда Вадим вдруг почувствовал в этой хрупкой, покорной и обожающей его женщине какое-то нерушимое глубинное противостояние, такое сильное, что он растерялся. И все последующие годы Лиза непрестанно прогибалась под него, но каждый раз распрямлялась, оставаясь собой, словно демонстрировала ему его же бессилие. Это приводило Вадима в бешенство. Тогда он унижал жену снова и снова, продолжая вести бесконечную и бессмысленную войну с её загадочной двуликостью. И эта нелепая война, доведенная до крайней точки, до абсурда, грозила ему самоуничтожением. В этом заключалась антитеза их союза. И главная тайна.

Когда подросла дочка, сценарий их отношений не изменился. Маленькая Катя, поначалу чуткая и нежная, вся такая «мамина», к пяти годам четко уловила сюжет этой семейной киноленты и полностью приняла позицию отца, как главного сценариста и режиссера. Катя растворилась в нем, восхищаясь и принимая все его достоинства и недостатки. Вадим очень гордился дочерью как самым главным и, пожалуй, самым удачным своим творением. Гордился и необычайно баловал.

Взаимный и такой нежный дует отца с дочерью был настолько самодостаточен и совершенен, что становился почти порочным. Это «почти» спасало их от инцеста и рождало черную, липкую, как смола, зависть окружающих.

– Ну, Лизка, повезло же тебе! Какого мужика отхватила – идеальный муж и образцовый отец, и деньги заработать может, и по бабам не шляется, – с неизменным постоянством приходилось выслушивать ей один и тот же текст, абсолютно не соответствующий реалиям её жизни.

Чем крепче и душевнее становился союз дочери и отца, тем большим одиночеством заполнялись её дни, монотонность и функциональность которых была убийственной. Вся Лизина жизнь, состоящая исключительно из глаголов «обязана» и «должна», совершенно исключала из лексикона такое важное и необходимое слово, как «хочу».

Стремясь чувствовать себя нужной, Лиза смогла убедить себя в том, что без неё муж с дочерью просто пропадут. Не смогут, не сумеют, останутся голодными. Целыми днями она готовила и подавала, стирала и гладила, мыла и убирала. И так в итоге их разбаловала, что они действительно без неё становились совершенно беспомощными. Поэтому, когда Лиза попала в больницу с приступом аппендицита, дочка на третий день после операции с истерикой влетела к ней в палату, втащив за собой огромный кулек грязного белья. А Вадим нанял соседку-пенсионерку готовить ему и дочери, пока жена вернется из больницы.

Сидя на краешке больничной ванны и придерживая локтем повязку на животе, Лиза стирала дочери колготки, с ужасом прокручивая в голове тревожные мысли о том, что же они там едят, закрывают ли краны и вентиль на газовой колонке. А выписавшись из больницы, Лиза еще долго приводила в порядок «убитую» за полторы недели квартиру.

Именно после той операции, когда жена слабо запротестовала в самый, как ему казалось, неподходящий момент, Вадим демонстративно ушел спать в другую комнату. И больше не вернулся.

Это было пять лет назад. С тех пор их семейные отношения носили исключительно формальный характер. Она по-прежнему обеспечивала его быт, он – её прожиточный минимум. Только её. Для дочери всегда существовала особая статья расходов.

Поэтому, когда, однажды выйдя из школы с подругами, Катя наткнулась на мать и прошла мимо, явно стесняясь вылинявшего Лизиного пальто и стареньких, давно вышедших из моды туфель, Лиза решилась на вторую попытку. И отыскав где-то на антресолях пыльные конспекты, купила газету с объявлениями.

Работу нашла довольно быстро, хотя и с мизерным окладом. Но это были её деньги, которыми она могла распоряжаться, как хотела, а главное – могла тратить на себя. Правда, Лиза не решалась делать заметные покупки, но её делали счастливой всевозможные мелочи, в которых, собственно, и заключается женщина.

Для начала, еще только в предвкушении предстоящей покупки, она стала заходить в дорогой магазин женского белья, который находился по дороге на работу. Продавцы, с вежливым превосходством оглядев её с головы до ног, без энтузиазма поначалу предлагали Лизе свои услуги, но вскоре привыкли к тому, что эта странная женщина каждый день бродит между вешалками и манекенами, и вскоре перестали обращать на неё внимание. И вот, наконец, когда заветная сумма грела ей карман и руку, которую она из этого кармана не вынимала, Лиза решительно подошла к скучающему продавцу и попросила примерить один из самых дорогих наборов. Несколько обескураженная цветом и ценой выбранного товара, молоденькая продавщица с профессиональной небрежностью достала нужный размер и спросила, косясь на ярко-красный комплект:

– Это вы для себя? Мерять будете? – и на всякий случай уточнила цену.

– Буду, – с готовностью ответила Лиза. – Обязательно буду.

Продавец проводила её до кабинки и ушла, а Лиза начала медленно раздеваться, оглядываясь на плотно задернутые шторки, будто совершала что-то преступное. Постепенно освоившись и осмелев, она сняла с себя всю одежду, но не торопилась примерять это рубиновое откровение со взбитыми по краям кружевами, ожидавшее её на изящной вешалке.

Лиза стала рассматривать себя в огромном зеркале, неожиданно сознавая, что это занятие доставляет ей удовольствие. Те фрагменты отражений, из которых она ежедневно складывала себя: тусклый, запотевший прямоугольник над умывальником в ванной, овальное зеркальце в старенькой пудренице, где уже давно не было пудры, и запыленные витрины магазинов, отражающие её путь на работу, вдруг сложились в большую и откровенную картину. И, к своему искреннему удивлению, Лиза поняла, что картина эта ей очень нравится. Ей нравилась отраженная в зеркале сорокалетняя женщина, с полупрозрачной голубоватой кожей, тонкими запястьями, с огромными, тревожными глазами и припухшими, обветренными губами, так давно не целованными, что вполне заслуживали эпитета «безгрешных».

Но как только на ней появилось это ажурное безумие, от тихой, уставшей женщины не осталось и следа. На Лизу смотрело совершенно другое существо, неизвестное ей, ненасытное в своих мечтах и желаниях. Словно все эти годы внутри неё жила и формировалась Женщина, неразбуженная, тоскующая по настоящей любви. Жаркая, чувственная, смертельно голодная. Если все это было в ней – то где пряталось, в каком закоулке души и подсознания? Почему ни разу не обозначилось, не проявилось, не взбунтовалось, не попросилось наружу?

Ответов на все эти вопросы Лиза не знала. Сейчас она знала только одно: она обязательно купит все эти кружева, бантики и тесемки, отнесет домой и спрячет так, чтобы никто из домашних их никогда не нашел.

Она сняла с себя белье, бережно сложила его, разглаживая ладошкой невесомую ткань, оделась и, выйдя из примерочной, улыбнулась продавщице, уже несколько минут нервно покашливающей по ту сторону занавески:

– Выписывайте, я это беру.

Теперь у неё была тайна. Шелковистый, ярко-красный повод становиться другой. Хотя бы изредка, очень ненадолго, когда все домашние дела переделаны, а дочка еще не вернулась из школы, Лиза, воровски оглядываясь, доставала из дальнего уголка кладовки свою запретную радость. И, дрожа всем телом, стремительно раздевалась, пугливо оглядываясь на дверь. Но страх жил в ней лишь до той минуты, пока это кружевное безрассудство не оказывалось на её теле. Как только был застегнут последний крючок и вдохновенно расправлены все бантики и кружева, Лиза становилась другой. Уверенной в себе, отчаянной, вызывающе смелой. Мгновенно менялись её походка и взгляд, движения становились плавными и величественными. Чужим становилось все, даже голос. Когда в эти минуты звонил телефон и она отвечала на звонок, её никто не узнавал на другом конце провода. Может быть, поэтому на растерянный возглас: «Ой, извините, кажется, я ошибся номером!», она чаще всего бесстрастно отвечала: «Да, вы ошиблись…»

Вскоре к ярко-красному нижнему белью добавился коротенький летящий пеньюар и трогательные тапочки с пушком, которые делали ногу необычайно изящной. А со временем она решилась на еще одну покупку – очень дорогую заколку с двумя бриллиантовыми осколками. Крохотными, но превращавшими эту безделушку в роскошь. Во всяком случае, для Лизы она была именно такой. Несколько месяцев подряд эта ажурная заколка, выставленная в витрине магазина, манила к себе Лизу с какой-то невероятной, почти магической силой. Всё это время она практически голодала, принося себя в жертву такой женской мечте.

К Рождеству тайному желанию было суждено осуществиться. Заколка перекочевала с прилавка магазина в кладовку. Настоящей преступницей ощущала себя Лиза, иной раз облачаясь в эти запретные наряды. Делала она это крайне редко, но уже по-другому. Не опасливо и торопливо, как раньше, озираясь на дверь и вздрагивая от каждого шороха, а выверенно и спокойно, прислушиваясь к себе, смакуя все мелочи и подробности, не пропустив ни одно из своих ощущений. Каждый раз Лиза словно будила спящую в себе женщину, открывала и познавала её, погружаясь в это знание все глубже и глубже. Самое обычное переодевание, такое естественное для сотен других женщин, для Лизы превратилось в настоящий ритуал перевоплощения, фантастическую метаморфозу тела и души.

В тот день она, казалось бы, приняла все меры предосторожности. Проводила мужа в командировку, а дочь в школу. Даже помогла донести ей объемный пакет с костюмом принцессы, рожденный, как в сказке, за одну ночь. О предстоящем субботнем спектакле Катерина сообщила матери только накануне вечером. А еще о том, что завтра, на генеральную репетицию, всем велено явиться в костюмах. Поэтому всю ночь Лиза провела за швейной машинкой и наутро преподнесла дочери сказочный наряд, сочиненный из бархатного покрывала и французского тюля, так и не использованного по назначению. Тюль был куплен Вадимом в далеком Марселе, еще в самом начале их совместной жизни. Все последующие годы муж неоднократно напоминал о том, какую сумму пришлось за него выложить и чем пожертвовать ради молодой жены, отказывая себе во всем, в то время, когда другие члены экипажа пили, гуляли и спускали деньги на баб.

История о нечеловеческой жертве со временем стала легендой, повторяемой при каждом удобном случае, обрастая все новыми деталями и подробностями. Понимая всю значимость содеянного мужем, Лиза так и не решилась повесить кружевное безумие на окно. То ли желала продлить жизнь судьбоносной покупке, то ли опасалась того, что каждый раз, глядя в окно, Вадим будет напоминать жене о своем подвиге.

Итак, проводив дочку в школу, Лиза быстро навела порядок в квартире и, открыв воду в ванной, направилась к тайнику за спрятанным в нем свертком. Она медленно вынула содержимое пакета и бережно разложила на кровати, тщательно расправляя примявшуюся ткань. Потом вернулась в ванную и легла в воду, стараясь расслабиться и ни о чем не думать. Это, пожалуй, было сложнее всего. За все годы замужества она никогда не ощущала себя в безопасности. И порой напоминала самой себе сторожевую собаку, не теряющую бдительности ни днем, ни ночью. Всегда и всюду Лиза находилась в таком адском напряжении, что, даже сидя в троллейбусе, не могла расслабиться и держалась за поручень расположенного перед ней сиденья с такой силой, что начинали белеть костяшки крепко сжатых пальцев.

В те редкие минуты, когда она усаживалась в кресле с книгой или перед телевизором, её тело все равно оставалось напряженным. Поза всегда выражала готовность сорваться на внезапный зов мужа или дочери, а мозг прокручивал последовательность дел, которые ей еще предстоит сделать сегодня. Поэтому, как правило, ни один фильм ей не удавалось досмотреть до конца, а книги почти всегда возвращались владельцу недочитанными…

И сейчас, лежа в ванной, Лиза невероятным усилием воли пыталась остановить этот хоровод мыслей, возвращавших её в реальную жизнь, полную забот и обязанностей. Шум воды помогал рассеять внимание, а горячая ванна – расслабить тело и забыться.

Через час она неспешно вытерлась и, не одеваясь, направилась в комнату. Там все так же неторопливо она облачилась в свое неизменное красное белье, медленно натянула чулки, застегнула тугие защелки и скользнула упругими шелковыми ногами в кокетливые тапочки. Легким, игривым движением набросила на плечи коротенький полупрозрачный халатик и занялась волосами. Бережно высушила их феном, накручивая на круглую расческу небольшие пряди. И в завершение воткнула в уже сухие, собранные на затылке волосы, долгожданную заколку. Словно поставила точку. После которой мгновенно исчезла, растворившись во времени и пространстве. Вместо неё по комнате бесшумно двигалась, жила и дышала совсем другая женщина. С чужими жестами и желаниями, иным прошлым и будущим и другой, сложносочиненной, судьбой. Лиза подошла к магнитофону и коснулась кнопки «плей» тонкими, полупрозрачными пальцами, созданными для колец и поцелуев. Комната стала наполняться тихой музыкой, унося её всё дальше и дальше…

Она не слышала, как щелкнул замок и хлопнула входная дверь. Погруженная в свою виртуальную сказку, она не заметила появившегося на пороге комнаты Вадима. Какое-то время он стоял не шевелясь, парализованный увиденным, а потом одним рывком схватил магнитофон и швырнул его в стену. Разлетевшаяся на куски музыка смолкла.

Онемела и Лиза, обнаружившая в комнате, разъяренного мужа. В её глазах вспыхнул и завис такой неподдельный, почти животный ужас, что на какое-то время это Вадима притормозило. Но уже через секунду он носился по квартире, отшвыривая попадавшуюся ему на пути мебель, и сочно матерился, отчаянно пытаясь отыскать в квартире того, кому, как он предполагал, посвящался весь этот спектакль.

Безуспешно обшарив все углы и шкафы, Вадим подлетел к жене и, готовый её задушить, схватил за горло обеими руками. Его безумные глаза обесцветила ярость.

– Где он?!!

– Кто? – едва прошептала Лиза, чувствуя, как на неё наваливается тягучая, удушливая тьма.

К счастью, в дверь неожиданно позвонили.

– А-а-а! – издал Вадим победоносный вопль и, отшвырнув жену, кинулся к дверям.

На пороге стояла взволнованная соседка с нижнего этажа, переполненная любопытством и соучастием. Увидев дымящегося гневом Вадима, она стала отступать назад, испуганно бормоча:

– Извините… Я просто думала, у Лизочки что-то случилось… Сверху доносился такой грохот, у меня даже посуда в серванте зазвенела… Извините, я только хотела спросить, у вас все в порядке?

Лиза с трудом сглотнула слюну и мысленно поблагодарила милую старушку за спасение. Но в коридор выйти побоялась.

– У нас все в полном порядке! – рявкнул, приходя в себя, Вадим и захлопнул дверь перед сердобольной соседкой.

Неожиданный визит подуспокоил Вадима, но отступать он вряд ли собирался. Поэтому вернулся в комнату с твердым намерением продолжить допрос и узнать правду. Прекрасно изучив своего мужа, Лиза, забившись в дальний угол комнаты затравленным зверьком, ожидала продолжения.

Вадим подошел к ней совсем близко, завис над смертельно испуганной женой и спросил, растягивая каждое слово и смакуя её страх:

– Ну, и кого мы ожидали в столь ранний час, а?

– Никого, – еле слышно прошептала Лиза пересохшими губами.

– Не ври!

Он занес над ней сжатую в кулаке руку. Но не ударил. Удар, предназначавшийся жене, ушел в стену. Лиза зажмурилась.

– Повторяю еще раз: кого ты ждала? Для кого готовилось все это б…о? Уж не для соседки ли с нижнего этажа? Будем продолжать врать или все-таки скажем правду? Ну, говори! Кто он?! Как давно это у вас началось? И как часто продолжается?! Я хочу знать все! Слышишь – всё! Полный отчет, со всеми подробностями!

Он схватил ее за волосы и выволок на середину комнаты. Заколка выскользнула на пол прямо Вадиму под ноги, блеснув двумя крошечными искорками. С яростным наслаждением он раздавил её, втаптывая в пол.

– Значит так, или ты сейчас же, сию минуту говоришь мне правду, или я убью тебя! Слышишь ты, похотливая тварь!

Глядя на него снизу полными ужаса глазами, отчетливо сознавая, что он не шутит, Лиза молчала. Её молчание еще больше заводило его. Вадим был уверен, что жена что-то упрямо скрывает от него, а ей просто нечего было ему сказать. Лиза знала: правды он не поймет, а значит – не поверит.

Он снова схватил её за волосы и, сатанея, швырнул на кровать. Лиза лежала перед ним вся в красном, перепуганная и раздавленная, словно окровавленная. На её лице застыли отчаянье и страх. Но ничего не больше. Ни вины, ни раскаянья… Ничего такого, что было сейчас нужно ему.