Текст книги "Кровавый приговор"

33

Море хлестало волнами скалы на набережной Караччиоло примерно с семи часов вечера. Недавно волнам пришел на помощь ветер, и теперь брызги взлетали так высоко, что были видны с балконов улицы Генерала Орсини в квартале Санта-Лючия.

Руджеро Серра ди Арпаджо повернулся к морю лицом, чтобы чувствовать на коже первое дыхание весны, которое шло от воды. Весенний ветер показался ему угрожающим и не принес успокоения, на которое он надеялся.

Он не мог опоздать надолго. Он не знал, что произошло, но в любом случае это произошло быстро. Газета сообщила о некоторых известных ему подробностях, но о других умолчала. Он не слишком верил в государственную полицию и в судебные органы тоже: он каждый день имел дело с обеими этими службами на протяжении многих лет – больше, чем он любил вспоминать. И всегда представлял их себе в виде большого зверя, который медленно плетется по дорожке стадиона и не способен дойти до финиша.

А в последние годы эту машину еще более затормозила политика, которая замедляла ее ход и изменяла маршрут в своих целях.

Сейчас на кону стояло все, что он создал. В очередной из множества раз он проанализировал возможный ход событий. Он мучился от страха и тоски, как мышь в мышеловке. Вспомнил о крови и закрыл глаза, чтобы подавить приступ тошноты. Одно дело хладнокровно говорить об этом с виновниками преступлений, которых он защищал от осуждения, – с состоятельными подонками, готовыми заплатить за свою свободу. И совсем другое дело оказаться внутри этого.

Столько крови! Он инстинктивно взглянул на свои ноги: они были босые. Он так и не обулся с тех пор, как вернулся домой и снял грязные ботинки. Он должен избавиться от них и сделать это лично: он не может никому довериться.

Он вдохнул ласковый ветер. Нестерпимая тоска, которая сжимала ему горло и мешала дышать, была вызвана не чем-то, что могло случиться с ним. Она возникла из-за того, что сделала Эмма. Для того чтобы получить ответ, он должен заставить себя выйти из дома и пойти в театр. Сегодня же вечером.

Было слышно, как где-то за городом лает собака. Бамбинелла сидел в маленьком кресле китайского стиля, сдвинув ноги и сложив руки на животе, как примерная девочка.

– Итак, бригадир, что вы мне скажете? Вы решили наконец попробовать что-то новое? Вы же знаете, для вас все бесплатно.

– Послушай, Бамбине, я еще не закончил пробовать обычные удовольствия. Разве я могу хотеть других? Ты же знаешь, что я здесь по обычной причине – по работе.

Мужчина-проститутка фыркнул от смеха – получилось изящно.

– Ох, Пресвятая Дева! Какая это скука – всегда одна работа. Возьмите наконец себе отпуск на полчаса! Такой красивый мужчина, как вы, такой мужественный, столько волос! Еще несколько волосков на голове вам бы не помешали, верно?

– Поосторожней, а то добьешься того, что я тебя ударю. Ясно? Мои волосы – не твое дело, и в любом случае они растут там, где должны расти. Думай о своих волосах: у тебя лицо синее.

– Знаю, знаю, бригадир, что у меня растет такая борода, которая видна всегда. Еще одна причина, по которой мне нужно гримироваться. Итак, как идут ваши дела? Я слышал от своих подруг из квартала Санита, что вы выясняете, кто убил донну Кармелу, которая гадала на картах. Это верно?

– Ну и город! – Майоне развел руками. – Чихнешь на вокзале, а в Вомеро кто-то скажет тебе «будь здоров». Да, мы расследуем это дело. Ты что-то знаешь?

– Нет, бригадир. Тут я ничем не могу вам помочь. Мало того что это не моя часть города – там живут одни вонючие оборванцы. Я и не слышал ничего. Я только знаю, что она от нечего делать немного занималась ростовщичеством. Это вам известно?

– Да, это мы уже знаем. А что еще ты знаешь?

– Она неплохо гадала. Одна моя приятельница из Санта-Терезы пошла к ней погадать о своем любимом. Он сказал этой девушке, что работает на стройке в Джульяно и не может встречаться с ней по вечерам. Та раскинула карты и сказала ей, – тут Бамбинелла прищурил глаза и заговорил глухим замогильным голосом, словно сам смотрел в хрустальный шар, – «Следи за ним, и хорошенько следи! Он бывает не в Джульяно, а ходит в комнату над публичным домом на улице Елены». Эта девушка отправилась туда и увидела, как он выходит рука об руку с проституткой! Она хотела изрезать бритвой лица и той шлюхе, и ему. Понадобились три человека, чтобы ее удержать. Гадалка хорошо знала свое дело. Но я не скажу вам, кто мог ее убить.

– Да, – удивленно покачал головой Майоне. – Люди действительно глупы. Как можно верить в такое? Кализе их надувала. Она собирала о них сведения, как я собираю через тебя, и на этой основе составляла свои предсказания. И зарабатывала на тех, кто ее слушал.

Бамбинелла посмотрел на свои покрытые лаком ногти и вздохнул.

– Бригадир! Людям нужно во что-то верить. Вы никогда не испытывали такую необходимость?

Майоне взглянул в окно, на окрестности города, которые постепенно оживали под влиянием весны. Вечер нес с собой голоса цикад, и было слышно, как шелестит высокая трава. Верить во что-то? Он вдруг подумал о Лючии, которая смеялась под солнцем двадцать пять лет назад на скалах Мерджелины.

– Да, Бамбине, даже ты иногда бываешь прав. Чтобы жить, надо во что-то верить. Но я здесь по другой причине. Позавчера вечером в Испанских кварталах, в Инжирном переулке, была ранена женщина. Резаная рана на лице.

– Да, я знаю. Красавица Филомена. О ней достаточно говорили. Шлюха-девственница.

Глаза Майоне сузились.

– Как это, шлюха-девственница? Что это значит?

Бамбинелла хихикнул, кокетливо прикрывая рот рукой:

– Это выражение я сам придумал. Я так называю женщин, про которых идет молва, будто они шлюхи, а они ни разу не сделали ничего плохого. В общем, народ говорит полную противоположность правде. Вы ведь должны знать, бригадир, как часто это случается.

– А какова в этом случае правда?

– Я заранее должен сообщить вам, что знаю все эти факты от одной из моих лучших подруг, которая приходится двоюродной сестрой умершему мужу Филомены. Синьора Филомена – вдова. Не знаю, известно ли вам это.

Майоне кивнул:

– Да, известно, – и добавил: – Кажется, у нее есть сын, ему двенадцать лет.

– По-моему, почти тринадцать. Молчаливый мальчик, смуглый-смуглый, как его отец. Я видел его пару раз, когда провожал к ним Ирму – двоюродную сестру, о которой только что говорил. Вы можете себе представить, как на нас смотрели в их переулке! – Бамбинелла снова хихикнул, прикрываясь ладонью. – Из окна над нижним этажом высунулась какая-то мегера, настоящая ведьма из Беневенто. Вы не можете представить, какое у нее было лицо!

Бригадир вспомнил донну Винченцу – ее поджатые губы и свистящий шепот в спину Филомене.

– Как раз могу, поверь мне. Продолжай!

– Так вот. Филомена Руссо получила от Господа в дар красоту. Если вы видели ее хотя бы теперь, когда ее изуродовал шрам, вы можете это понять. Она самая красивая женщина в Неаполе. То есть была самой красивой. Бедная Филомена!

– Почему бедная? Из-за шрама?

– Нет, бригадир, из-за красоты. Красота всю жизнь была для нее проклятием. Вы должны знать, что, если женщина так красива, ей лучше быть проституткой в душе. Если у нее душа проститутки, она живет в роскоши, и ее дети тоже, и мать, и отец – вся семья. Она находит мужчин, которые ее содержат; когда надо, показывает, когда надо, прикрывает то, что, на свое счастье, имеет между бедрами. И мужчины – я-то знаю, какое они дерьмо, не в обиду вам будет сказано, бригадир, – бегут за ней по улицам, как кобели за сучкой. Но если она, как Филомена, в душе не проститутка, ей приходится прятаться, чтобы жить спокойно, но покоя ей все равно не дают.

– А кто не дает спокойно жить Филомене?

Бамбинелла долго смотрел бригадиру в глаза, потом ответил:

– В последнее время – бандит, дон Луиджи Костанцо. И еще торговец тканями, у которого она работает. Она рассказала нам об этом, когда мы были у нее в последний раз. Бандит угрожал ее сыну, а хозяин хотел вышвырнуть ее на улицу.

Майоне сжал кулаки, и это не ускользнуло от внимания Бамбинеллы, который продолжал говорить:

– Я, конечно, не думаю, что они и теперь продолжат ее обижать.

– Кто же, по-твоему, мог это сделать?

Мужчина-проститутка покачал головой:

– Позвольте человеку, который работает с красотой и болезненной любовью, сказать вам кое-что: тот, кто влюбляется в красивого человека, убивает его, но не уродует. Это не был ни один из тех двоих, бригадир. Я не верю, что это кто-то из них. И не могу вам сказать, кто тот сумасшедший, который уничтожил эту великолепную красоту.

– А почему ее называют шлюхой, раз она такая скромная женщина?

– Потому что женщины не желают признать, что есть женщина лучше, чем они. И думают, что мужчины теряют голову не из-за одного того, что только видят ее, а из-за чего-то другого. Знаете, сколько раз такое случалось со мной и до сих пор случается!

Майоне встал и направился к двери.

– Спасибо, Бамбине. Если что-нибудь узнаешь, пошли кого-нибудь за мной. И веди себя хорошо: я не хочу вечно улаживать твои неприятности. Ты мне не сын.

Бамбинелла кокетливо улыбнулся, но его глаза были немного грустными.

– Да, бригадир, я буду осмотрительнее. Но хочу сказать вам кое-что. От красоты можно потерять голову – от красивого лица, но и от красивой души тоже. У вас прекрасная семья, не втягивайте ее в это, если я смею дать вам совет.

Майоне резко остановился перед дверью:

– Нет, не смеешь. И кроме того, для меня это только работа. Всего хорошего.

И бригадир поспешил домой.

34

Следующее утро было четвертым с тех пор, как первый порыв весеннего ветра пронесся по переулкам за портом. Воздух с каждым часом становился теплей, пальто почти полностью исчезли с улиц, и на нескольких мужчинах уже можно было увидеть соломенные шляпы.

В домах были открыты окна, появлялись на свет кофты и юбки, забытые за долгую зиму; люди пели и ссорились громко, к огромной радости старух сплетниц, которые жадно прислушивались к их голосам со своих балконов.

На улицах легкий ветер, усиленный запахом моря, развлекался, сдувая с голов шляпы и ломая ветки деревьев. Женщины и мужчины, которые много месяцев подряд равнодушно проходили мимо, не обменявшись даже взглядами, теперь внимательно наблюдали друг за другом и посылали в улыбках тайные послания без слов. Снова оживали после зимнего сна чувства, замороженные холодом, – влечение, нежность, зависть, ревность.

На центральных улицах запах лошадиного навоза стал острей, и торговцы с новой силой принялись зазывать покупателей. Воздух был полон обещаний, а среди них кружилась невидимая весна.

Солнце ярко сияло, воздух был нежным и ароматным, и казалось, еще не все потеряно.

Аттилио всей грудью вдыхал легкий ветер, влетавший в маленькое окно его комнаты. В первый раз за много дней он снова думал, что сможет повернуть свою жизнь так, как хочет.

Его дела в театре накануне вечером были не лучше, чем обычно. Даже наоборот: проклятый спесивый осел бичевал и карал его еще больше, если такое вообще возможно. И даже придумал для его персонажа обидное прозвище «щеголь» – специально для того, чтобы ограничить Аттилио, чтобы уменьшить его талант. И словно этого было мало, ложа Эммы по-прежнему пустовала.

Он вздрогнул от мысли, что больше не сможет укрыться в ее обожающих глазах, если люди будут смеяться над ним.

Но у двери, через которую Аттилио вышел из театра, стоял мужчина, который представился ему и предложил работу. У молодого актера сердце подпрыгнуло в груди: больше ему нечего бояться! Однако он с презрением отказал тому человеку: пусть никто не думает, что Аттилио Ромора можно купить.

Но благодаря этой встрече он понял, что у него есть и другая возможность. И твердо решил эту возможность не упустить.

Он поиграл мускулами под спортивной майкой и подтяжками. Послал ослепительную улыбку синьоре, которая задержалась на балконе напротив, развешивая одежду. Она тоже была рада жизни: солнце сияло, и будущее выглядело светлым.

* * *

Ричарди читал список людей, которые последними видели Кармелу Кализе живой. Послание с того света, которое мертвая женщина написала собственной рукой. И это не единственное ее послание комиссару. Есть еще слова: «Хосподь не купец, который плотит по субботам».

Он стал читать, задерживаясь на неразборчиво написанных фамилиях.

«Пассарелли, мущина, мать.

Коломбо, женщина, новая, любовь.

Ридольфи, драгаценности, жена.

Эмма.

Иодиче, плотить».

На некоторых страницах черной тетради с красным обрезом было целых десять имен. Среднее количество было шесть или семь. Может быть, одна из этих встреч была дольше, чем остальные. А может, старуха прочла по картам свою судьбу.

Ричарди любил холод и при первой возможности широко открывал окна, чтобы впустить свежий воздух. С большой площади поднимался запах моря и вместе с ним – голоса и песни нового времени года.

Майоне стоял перед окном и задумчиво смотрел на улицу. В это утро он чувствовал внутри какую-то боль, но не смог бы точно сказать, отчего ему больно. В его голове кружились слова Бамбинеллы, и он чувствовал себя немного виноватым. В его мозгу отпечаталось недавнее воспоминание о все еще перевязанном лице Филомены и ее печальной улыбке. Увидев его, растрепанного, на своем пороге в то утро, она сказала:

«Бригадир, вы заставляете меня привыкнуть к тому, что здороваетесь со мной». А он ответил: «Так привыкайте, Филоме».

– Майоне, ты что там делаешь – спишь стоя?

– Ничего серьезного, комиссар. Я просто пару ночей плохо спал. Может быть, оттого, что становится теплей. Ну вот, у нас опять будет больше работы. Так всегда в это время года. Разве нет?

Ричарди кивнул в ответ, вздохнул и сказал:

– Опыт указывает, что да. Но будем надеяться на лучшее. А теперь расскажи мне про свое любовное свидание.

Глаза Майоне округлились от изумления. Он начал защищаться:

– Какое же это свидание, комиссар? Я просто зашел поздороваться и посмотреть, как заживает ее рана. Но между нами не было никаких личных разговоров, что вы! Я только зашел узнать, не нужна ли ей помощь, но даже и не думал…

Ричарди внимательно посмотрел на бригадира:

– О чем ты говоришь? Я имею в виду твой разговор с Петроне по поводу расшифровки записей. Послушай, Рафаэле, я не из тех, кто сует свой нос в чужие дела, и занимаюсь этим, только если надо для работы. Но я хочу сказать тебе кое-что: я был с тобой и твоей семьей в… то ужасное время. Я познакомился с твоей женой и твоими детьми. И помню Луку. Поверь моим словам: то, что у тебя есть, нельзя купить ни в одном магазине мира.

Майоне опустил глаза.

– Почему вы говорите мне это, комиссар? Мне повезло с семьей, она – мое счастье, я это знаю. Но с тех пор как случилось… это, мы больше не разговариваем – я и Лючия. То есть не совсем не разговариваем, но, когда это бывает, она всегда думает о своем. Даже другим кажется, что это странно. Она все время молчит и смотрит перед собой. Кто знает, что она видит.

– А ты ей не помогаешь? Не ищешь ее, не говоришь с ней?

Майоне печально улыбнулся:

– Я это делал, комиссар, и делаю теперь. Но это все равно что разговаривать со стеной. Иногда я веду себя как сумасшедший – говорю, когда некому слушать. Похоже, что мы с ней можем разговаривать друг с другом только через Луку – через память о Луке. И мы никогда не называем его имя.

Ричарди наблюдал за ним.

– Я не тот, кто может сказать тебе, какими бывают отношения внутри семьи. Ты ведь знаешь, что у меня семьи нет и не было даже, когда я был ребенком. Я вырос со своей няней и до сих пор живу вместе с ней. Я ее люблю, но это не семья. Знаешь, что я думаю? Легко идти по жизни вместе, когда все хорошо. Если случаются трудности, то будто нужно переходить горы, становится холодно и начинает дуть ветер. И возможно, тогда, чтобы согреться, надо держаться немного ближе друг к другу. Это говорит тебе человек, который все время живет в холоде и не имеет никого, чтобы согреться.

Майоне был ошеломлен и смотрел на комиссара с изумлением. Он никогда не слышал, чтобы Ричарди говорил так долго и не о расследовании, а о себе самом, своей жизни и семье. Майоне знал, что комиссар не женат или, верней, женат на своем одиночестве.

– Комиссар, я иногда думаю, что наша с Лючией любовь умерла вместе с нашим сыном. Мне кажется, она думает, что страдает только она одна, потому что была его матерью. Что я не вижу его перед собой каждый день – с этой притворной обидой на лице, когда он говорил: «Здравствуй, пузатый бригадир. Я должен отдать тебе честь?» Что каждый раз, когда закрываю глаза, я не чувствую его у себя на руках, маленького? Когда ему было семь лет, он однажды захотел посмотреть на мой служебный пистолет. Иногда мое сердце так болит, что я не могу дышать. Но моя боль ничего не значит, имеет значение только ее материнская боль.

Ричарди покачал головой:

– Не знаю, Рафаэле. Может быть, ты тоже прав. Но, по-моему, боль нельзя сравнивать по величине: моя больше твоей или твоя больше моей. Иногда боль даже может объединить. Возможно, вам нужно только немного поговорить друг с другом вечером. Я начинаю чувствовать тот холод, про который сказал тебе, именно по вечерам. Тогда… я подхожу к окну и дышу свежим воздухом. И слушаю музыку по радио. А потом иду спать с надеждой, что не буду видеть сны.

Где-то на площади, на глубине в два этажа под окном кабинета, заиграло механическое пианино: «Амапола, нежнейшая Амапола». Взлетела вверх стая голубей, такая огромная, что в воздухе стало тесно от их крыльев. Из порта, который находился чуть дальше, донесся крик чайки. Майоне смотрел на море и представлял погибшего сына. Ричарди тоже смотрел на море и представлял Энрику.

– В любом случае, если тебе будет польза от разговора с кем-нибудь, я всегда рядом. А теперь посмотрим этот список.

35

Работают только его руки. А сознание снова видит все это – кровь, тело на полу, коробку и его самого, который ищет среди такого множества векселей свой – тот, который он подписал, когда еще верил в свою мечту.

Работают только руки – месят тесто, раскатывают его, быстро бросают маленькие порции начинки на лепешки. Сердце полно тоски и боли, и в этом истинное значение того, что происходит. Ему больно за детей, за жену, за мать – бедная моя старушка-мама! Больно от позора, от голосов, от лиц, которые отворачиваются, когда его родные проходят мимо.

Работают только его руки, одни лишь руки. Жар печи опаляет волосы на его руках. Печь трещит, как будто бормочет ему, что он попадет в ад. Взгляд мечется с места на место – из зала на дверь, потом на кончики волос идущего мимо человека, на людей, которые отправились на прогулку подышать обновившимся воздухом.

Лучше бы никогда не наступила эта весна! Лучше бы он никогда не бросал свою тележку!

Пресвятая Дева, сколько там было крови! Сколько ее может быть в таком маленьком теле? Ковер!

Ковер на полу изменил цвет. Он окликнул, она не ответила. Окликнул два раза. Пресвятая Дева, хоть ты мне помоги!

Он вспомнил, что, когда был еще ребенком, один человек из их переулка попал в тюрьму: украл что-то. Его мать откладывала часть еды, которой и так было мало, для семьи, оставшейся без отца; и все в квартале делали то же самое. Но детям было запрещено играть с детьми вора. Он не позволит, чтобы такое случилось с его детьми! Ни за что не позволит!

Его не заберут в тюрьму. Он не даст себя схватить.

Он перестал резать соленые анчоусы, просунул руку под стойку и проверил, на месте ли длинный острый нож для мяса.

Все решится сегодня; он это чувствовал. Но он не даст себя схватить.

Майоне достал записную книжку и стал читать свои пометки.

– Мама миа! Ничего не пойму в том, что сам написал! В тот день Кализе вела прием не с самого утра, потому что было назначено всего пять встреч. Она сказала Петроне, что должна выйти из дома по одному очень важному собственному делу. В любом случае она вернулась в час обеда и вскоре после полудня занялась клиентами. Я послал вызовы всем, кого она приняла. Может быть, вы знаете кого-то из них, комиссар? Эти люди из тех, которыми занимаетесь вы. Некий Ридольфи Паскале не может прийти в управление, нам самим придется идти к нему. Он упал с лестницы, как раз когда уходил от Кализе в то утро, так что теперь сидит дома с повязкой на ноге. Вы же помните, какая там лестница, комиссар? Даже я чуть не упал на ней, когда мы там были в последний раз. Счастье еще, что она узкая, и я бы застрял на ней, даже если бы упал. Перейду к остальным. Первым к ней пришел Пассарелли Умберто из города Фория, бухгалтер, служит в кадастровом бюро.

– А что тебе сказала о нем Петроне?

Майоне засмеялся:

– Ну, это довольно странная и забавная история, комиссар. Короче говоря, этому бухгалтеру Пассарелли шестьдесят лет. Он живет с матерью, которой восемьдесят семь. До сих пор все шло нормально. Этот бухгалтер обручен с тех пор, когда ему было двадцать лет, с некоей синьориной Лилианой, которая живет отдельно от него. Сорок лет они жених и невеста, комиссар! А почему не поженились? Да потому, что синьора Пассарелли, которая, в сущности, родилась быть свекровью, не хотела этой свадьбы. Все деньги в ее руках, а она хотя и очень стара, но еще в своем уме. Поэтому они ждут.

– А почему он пришел гадать к Кализе?

– По смешной причине: хотел узнать, когда умрет его мама. Она умирает уже двадцать лет. Петроне знакома со служанкой врача, который лечит синь ору Пассарелли, и через нее добывала сведения, которые помогали Кализе читать будущее по картам. Это невероятно!

– Хорошо, хорошо, хватит об этом. Кто был следующим?

– Девушка по фамилии Коломбо. Она приходила всего второй раз, по поводу сердечных дел, потом я вам все расскажу. А вот с той, что пришла потом, нам придется помучиться. Это важная дама из Санта-Лючии, Эмма Серра ди Арпаджо. Тут дело обстоит серьезно, она – едва ли не главный источник денег для предприятия. Петроне не смогла мне сказать о ней ничего: Кализе вела с ней дела напрямую. Может быть, тут и узнавать нечего. Я хотел вас спросить, как быть с ней – посылать ей повестку или действовать осторожней? Я бы не хотел поднимать шум, а с людьми из верхов общества всегда сложно иметь дело.

Ричарди нетерпеливо фыркнул:

– Сколько раз я тебе говорил, что не хочу слушать ничего подобного! Если нам положено вести расследование, значит, это надо делать. Пошли ей повестку так же, как всем остальным. А если потом кто-то начнет вставлять палки в колеса, будем думать, как сломать эти палки о его голову. А последний?

– Иодиче, хозяин пиццерии в квартале Санита. Это не карточный клиент, а должник. Но вексель исчез: я проверил сам, его нет. Может быть, Иодиче заплатил и ушел, и запись в тетради говорит об этом.

– А может быть, он убил Кализе и забрал вексель. Посмотрим. Впусти Пассарелли.

Бухгалтер Умберто Пассарелли не верил в судьбу, что было странно для человека, который ходил к гадалке узнать будущее по картам. Он считал важной частью хода событий то, как человек идет им навстречу. Исходя из этого и складывался его день, который мог начаться хорошо или плохо.

Поэтому он обращал очень много внимания на все, что случалось в течение часа после того, как просыпался. Для него события первого часа дня были знаками, ясно говорившими, какой след этот день оставит в его жизни. По ним он, должным образом нахмурившись, настраивал себя на остальные двадцать три часа суток. Но иногда знаки было трудно истолковать.

В то утро его разбудили несколько сильных ударов в дверь – плохой знак. Но их услышал только он, а мама продолжала мелодично похрапывать – хороший знак. Два полицейских в форме – плохой знак. Но они вели себя достаточно вежливо – хороший знак. Они велели ему прийти к ним в управление сегодня же утром – плохой знак. Но они не арестовали его и сказали, что ни в чем его не обвиняют, – хороший знак. Пока не обвиняют, добавили они – плохой знак.

Так Умберто Пассарелли приспособил свое правило жить по приметам к стратегии выжидания. Он осторожно зашел в кабинет Ричарди и перед этим благовоспитанно спросил: «Можно войти?»

Это был худой человечек маленького роста. Его волнение выдавали несколько нервных движений, из которых самым неприятным была привычка щурить левый глаз и одновременно скашивать рот тоже влево. Казалось, что он подмигивает и в то же время пугается. Маленькие золотые очки, твердый воротничок, на манжетах крошечные чернильные пятна.

Аккуратно уложенная прядь волос прикрывала лысую макушку. Легкий ветерок, влетавший в окно, вдруг растрепал его волосы, а в нескольких местах даже приподнял. Ричарди вспомнил шествие на Троицу, которое устраивали на его родине. Участники этой процессии изображали сошествие Святого Духа с помощью дрожащих полосок ткани на голове.

Узнав от Пассарелли и записав все его анкетные данные, комиссар спросил, знает ли тот, что Кармела Кализе убита.

– Конечно знаю. Я прочел в газете. Как жаль! Такая неприятность!

– Неприятность?

– Конечно, комиссар. Поймите: теперь я и еще неизвестно сколько таких людей, как я, должны будем искать другого человека, который бы нам помогал. А это нелегко, поверьте мне. – Он прищурил глаз. – Нелегко поддерживать в себе веру в того, кто говорит тебе, что ты должен делать.

Ричарди сдвинул брови.

– Что это значит «должен делать»? Вы делали то, что вам говорила Кализе?

Левый глаз Пассарелли снова прищурился.

– Конечно, комиссар. Иначе, зачем бы я к ней ходил? И к тому же советы так дорого стоили…

– А как долго вы были ее… клиентом?

– Уже год. Я приходил к ней примерно раз в неделю.

– А по какой причине? То есть какие она давала вам указания?

– Видите ли, комиссар, я живу со своей мамой. Поймите меня правильно: она великая женщина, необыкновенный человек, у нее нет никого, кроме меня. Поэтому я должен помогать ей, а это непросто: она очень больная, старая, вспыльчивая женщина. Если бы вы слышали ее крики… Она может весь квартал поднять.

– Я вас понял. А какое отношение имеет к ней Кализе?

– Никакого. Просто я человек аккуратный, и мне нравится организовывать свою жизнь заранее, знать причины, определять даты.

– Так в чем же дело?

– Ну, она помогала мне узнать, когда – то есть когда приблизительно – моя мать скончается. Моя невеста – у меня есть невеста, ласковая и бесконечно терпеливая синьорина – должна иметь время, чтобы подготовить приданое и церемонию. Вы не представляете, какая это большая работа. Я не хочу, чтобы вы думали, будто я желаю смерти своей маме – ни в коем случае! Но все-таки отношения между любящими друг друга мужчиной и женщиной должны быть официально оформлены. А ведь по умершей матери нужно носить траур – самое малое два года. Наш с мамой дом полон лекарств, мебель старая, значит, что-то надо поменять. И еще приготовить комнату для детей.

– Значит, у вас есть дети? – вмешался Майоне, который в течение всего допроса пытался сдержаться.

– Нет, но моей невесте нравятся большие семьи.

– А сколько лет этой синьорине?

– На два года больше, чем мне, то есть шестьдесят два. Но у нее прекрасное здоровье. Сейчас я не могу даже уйти на пенсию, пока… не улажу эти дела.

Ричарди с упреком взглянул на Майоне.

– А какой была Кализе, когда вы с ней виделись? Может быть, вела себя не как обычно или сказала что-то?

Пассарелли задумался; его тело совершало при этом множество нервных движений.

– Кажется, нет, комиссар. Может быть, молчала чуть больше чем обычно. Даже не поздоровалась, только дала мне сводку о здоровье мамы за этот день. И вот что удивительно! Ее слова в точности совпали с тем, что говорил мамин врач накануне! Жалко, что я не смог сказать об этом маме: тогда мы бы сэкономили деньги на враче.

Ричарди посмотрел на Майоне, но тот стоял к нему спиной. Комиссар увидел, как подпрыгивают его плечи, и покачал головой.

– Хорошо, Пассарелли. Можете идти. Но будьте в пределах досягаемости: возможно, нам еще понадобится выслушать вас.

Бухгалтер встал, вздохнул, моргнул глазом, перекосил рот, слегка поклонился и покинул кабинет. Перед тем как он вышел из двери, прядь волос, прикрывавшая лысину, изящно шевельнулась. Это было похоже на прощальный кокетливый взмах руки.