Текст книги "Кровавый приговор"

55

Майоне нашел подходящее место в тени. Время и опыт научили его маскироваться. Он делал это не так, как Тереза Сконьямильо. У Терезы был природный дар не попадаться на глаза, а Майоне имел внешность, при которой трудно стать незаметным: он был высокого роста, толстый и волосатый, да еще и в форме. Кто может стать невидимым для окружающих, когда на нем полицейская форма? Однако за много лет засад, слежки и погонь он немного научился этому искусству. Достаточно было ни на мгновение не терять из виду нужного человека, чтобы тот не мог ускользнуть.

Филомена шла, опустив глаза, и ни разу не взглянула на свое отражение. Майоне знал, где она работает: она сама сказала ему об этом. Оставалось только понять, в самом ли деле дон Матео де Роза, знаменитый торговец тканями, который унаследовал магазин своего тестя, женившись на той, кого считали самой уродливой и самой богатой женщиной в Неаполе, полностью потерял голову из-за Филомены, как сказал бригадиру Бамбинелла.

Укрывшись в подъезде особняка в старом стиле на улице Толедо, Майоне дождался, пока Филомена дошла до поворота и осталась наедине с доном Матео. Бригадир хотел увидеть, как поведет себя коммерсант – чтобы понять. Только чтобы понять. Дон Матео не был одержимым, это было ясно. Но ему явно не нравились затененные места.

Бандита Костанцо бригадир исключил сразу. Полицейские и бандиты из каморры – местной мафии, сражаясь друг против друга, научились понимать язык противника. Майоне знал, что у бандитов шрам означает предательство или измену женщины. В каморре были люди, способные изуродовать шрамом любимую женщину, узнав, что она неверна. Но дон Луиджи никак не мог этого сделать. Он был счастлив в браке, к тому же его жена была дочерью главы одного из Испанских кварталов. Для него сделать что-нибудь подобное было все равно что самому перерезать себе горло.

Значит, это не он. Тогда кто же?

Может быть, коммерсант? Из сумрачного подъезда Майоне видел этого человека в его ярко освещенном магазине и наблюдал за ним. Дон Матео был маленького роста, полный, женственный, перебегал вприпрыжку от одного рулона ткани к другому, глупо улыбаясь клиентам. У такого не хватит силы духа побриться без посторонней помощи, не то что изуродовать шрамом женщину.

Майоне терпеливо ждал, пока магазин не закрылся на обед. Филомена попрощалась с доном Матео, тот даже не поднял взгляд от кассы. Бригадиру, хотя он и стоял далеко, показалось, что хозяин магазина чувствует себя неловко оттого, что красота этой женщины испорчена.

Значит, и не коммерсант.

Тогда кто же?

* * *

Эмма смотрела через стекло на улицу, словно зачарованная потоком пешеходов, автомобилей и телег. Мертвый мальчик снова сообщил Ричарди о побеге своего щенка. В кафе вокруг них раздавался неясный гул, а из другого зала доносились звуки фортепьяно. Его мелодия воскрешала в памяти прошлый май, розы и черешни.

Беременность Эммы означала новые варианты развития событий. Это необратимо и не может быть отменено. Одно из тех необратимых обстоятельств, которые могут толкнуть мужчину или женщину на безумный поступок.

– Кому еще вы об этом сказали?

Эмма печально улыбнулась:

– Только ему. И разумеется, Кализе – когда ходила к ней в предпоследний раз. В тот раз не она сказала мне, что будет, а я ей.

– Почему вы пошли сказать ей о этом?

– Чтобы узнать от нее, что мне делать. Я… ничего не делала без ее разрешения. Это было какое-то проклятие, сумасшествие. Можете смеяться надо мной, комиссар, но она превратила меня в одержимую. Я пыталась сопротивляться, заставляла себя думать, что могу обойтись без нее. А потом меня как будто толкала чья-то невидимая рука, и я снова оказывалась там, в ее вонючей квартире, и выпрашивала у нее, как нищая, порядок в своей жизни и умоляла, чтобы она была моей владычицей. Жить в одиночку, без чужой поддержки я больше не умела. Может быть, я никогда так и не жила. Сначала мной управляла мать, потом муж, а теперь гадалка.

Ричарди напряг внимание до предела и впитывал в себя каждое ее слово.

– А что она сказала вам, когда вы сообщили ей, что беременны?

– Спросила, от кого ребенок. Я ее не поняла: как она могла этого не знать? Она, которая знала все про всех? Она же знала, что мужу я давно не позволяю даже дотронуться до меня! И что я люблю только одного мужчину – того, которого она запретила мне любить.

Комиссар наклонился вперед:

– Запретила?

Эмма заплакала и, продолжая плакать, ответила:

– Я познакомилась с этим мужчиной и с Кализе одновременно. И она, хотя ни разу не видела его, день за днем побуждала меня познакомиться с ним, потом оценить его по достоинству, потом влюбиться в него. Наша с ним любовь становилась все сильней и постепенно наполнила всю мою жизнь. Вы когда-нибудь были влюблены, комиссар?

Ричарди вспомнил про закрытые ставни, и невидимая рука стиснула его сердце так, что стало больно. Его глаза моргнули – всего один раз. Потом он сказал:

– Продолжайте.

– Я знала, что должна уехать с ним. Все было готово – деньги, условия для жизни, все. Я богата, комиссар, и без денег моего мужа. Все было на своих местах, и в это время я узнала, что беременна. Какое счастье – сын! А я уже думала, что у меня не будет детей. Этот сын родится от любви и обязательно станет красивым, как его отец. Я помчалась к Кализе: она должна была первой узнать об этом. Но…

– Но что?

– Карты дали однозначный ответ: я больше никогда не должна видеть того мужчину. И как всегда, я не должна была никогда никому говорить о том, что мне сказала она. Это было главное правило. Иначе ужасные несчастья обрушатся на меня, на него и на ребенка. Я заставила ее повторить гадание два, три, десять раз. Я ее умоляла, я ее проклинала, я ей угрожала. Ничего не подействовало. Она сказала, что картам приказать невозможно, что это судьба, что так решили души мертвых.

Ричарди инстинктивно посмотрел сквозь стекло на мальчика, который упорно искал своего убежавшего щенка. Ему хотелось сказать этой женщине, что души мертвых не решают ровным счетом ничего. Они только страдают все время, пока живут после смерти тела.

– И что решили вы?

– За себя я не боюсь, комиссар. Лучше мне умереть, чем вернуться к прежней пустой жизни. А одна минута с ним стоит любой боли. Он мог бы решить за себя сам. Но ребенок не просил, чтобы я родила его. Я никогда не думала, что буду иметь ребенка. Я думала, что не создана быть матерью. Но теперь, когда он у меня внутри, – Эмма на мгновение прижала руку к своему животу, словно коснулась еще не рожденного малыша, – он с каждым днем становится для меня важней. Он мой, комиссар. Из всего, что я имела за свою жизнь, ничто не было таким моим.

Ричарди кивнул:

– И что же вы сделали?

– То, что должна была сделать, комиссар, то, что велела Кализе.

56

Когда Ричарди вернулся в управление, он все еще был смущен и растерян.

Признания Эммы дали ответы на одни вопросы, но поставили другие. Появился новый участник событий – ее любовник. Теперь сделалось понятнее участие в событиях прославленного профессора: его репутация стала зависеть от того, что Кализе говорила его жене.

Сама Эмма окончательно попала в список возможных убийц: абсолютная зависимость, ограничение свободы вполне могут стать мотивами для преступления. Правда, ожесточение и сила были скорее мужские. Но он видел много, даже слишком много жестоких преступлений, совершенных женщинами.

Он продолжал считать, что, вероятнее всего, именно к профессору относится поговорка Кализе – скрытое проклятие, намек на то, что судьба обязательно отплатит убийце за ее смерть. Иодиче для него был невиновен, но доказать это пока не получалось. Кроме того, комиссар по собственному горькому опыту знал, что данные его второго зрения намного чаще уводят в сторону от истины, чем приближают к раскрытию преступления. Чувства, которые люди испытывают перед смертью, бывают очень разными.

К нему подошел немного запыхавшийся Майоне и смущенно извинился, что не был в кабинете. Ричарди это встревожило, он вообще в последнее время часто волновался за бригадира. Но разумеется, молодой сыщик не мог навязывать свою помощь другу, если тот не спрашивал у него совета. И Ричарди ограничился тем, что пересказал ему содержание своего разговора с Эммой.

– Да, комиссар, я понял, какая проблема была у нашего профессора. – Майоне изобразил пальцами рога. – Он терял сразу жену и репутацию. Но если Кализе велела его жене бросить любовника, зачем тогда профессору убивать Кализе? Он и она, по сути дела, хотели одного и того же, верно?

Ричарди поправил непокорную прядь на лбу.

– Не обязательно. Могло случиться, что Серра заплатил Кализе за такой ответ, но, когда платил по договору, они с гадалкой поссорились, и профессор ее убил. Могло быть и так, что он узнал о желании Эммы остаться с ним лишь после того, как убил Кализе. Или он просто захотел отомстить старухе за то, что она толкнула Эмму в объятия любовника. А возможно, как раз Эмма захотела освободиться и перестать зависеть от гадалки. Возможно все. И в противоположность всему.

Майоне развел руками:

– Тогда что мы станем делать, комиссар? Позволим свалить вину на бедного Иодиче, да? И вдобавок у нас мало времени – всего один день. Как будем действовать?

Ричарди задумчиво смотрел на стоявшее на столе пресс-папье, сделанное из осколка гранаты.

– Послушай, ты не знаешь имя любовника Эммы Серры? По-моему, он актер? Актер из какого-то театра.

– Совершенно верно. Так сказал мне привратник семьи Серра. Имя я не знаю, но могу узнать. Про эту связь известно всем.

Ричарди кивнул:

– Узнай, и поскорей. По-моему, сегодня вечером мы идем в театр.

Филомена на рынке Пиньясекка выбирала горох на тележке торговца зеленью. Это было непростое дело: слишком твердый горох может быть недозрелым, и суп из него будет невкусным, а слишком мягкий, возможно, начнет вянуть и не даст сытости.

Она снова стала чувствовать удовольствие от того, что готовит обед. Гаэтано жадно глотал все, что перед ним ни поставишь. Ритучча, которая перебралась жить к ним, совсем ничего не ела. Но в последнее время в час обеда к ним стал приходить человек, которому приятно, когда женщина проявляет к нему внимание. Филомена подумала о нем и мысленно улыбнулась.

Она снова чувствовала себя женщиной. Верней, почувствовала себя женщиной в первый раз с тех пор, как умер ее муж. Новый гость казался ей подарком судьбы, который она получила в обмен на шрам. Она потеряла красоту – свой тяжелый крест, а взамен получила нежный взгляд мужчины, чьи глаза смотрели внутрь ее души, не останавливаясь на внешности. Такого раньше никогда не было.

Филомена улыбнулась уже по-настоящему и задала себе вопрос: какие фрукты любит Рафаэле?

Лючия не встала с постели и даже не открыла ставни, а продолжала лежать в кровати и смотреть на потолок.

Дети не знали, что думать. Они ходили туда и обратно мимо ее комнаты и озабоченно смотрели на дверь, пытаясь понять, все ли в порядке с мамой. Один раз младшая дочь спросила: «Мама, вы здоровы?» Лючия изобразила на лице улыбку и ответила «да». Но здорова она или нет, не знала.

Ей плохо без Луки, в этом нет сомнения. Но без мужа ей тоже плохо – так плохо, что сильно болит грудь, и эта боль не дает дышать. Ей плохо без остальных детей: она видит их через стеклянную стену, которую создала вокруг себя за эти годы, но не может к ним прикоснуться. И ей плохо без прежней Лючии – женщины, которая пела, смеялась и занималась любовью, глядя жизни в лицо. Ей казалось, что она уже умерла, стала призраком и смотрит на эту жизнь из загробного мира.

Ей хотелось уснуть и увидеть во сне Луку, который смеется своим неповторимым смехом и говорит ей: «Мама, встаньте же наконец и возьмите в руки свою жизнь, как делали всегда. Вы все еще самая красивая женщина в квартале. В какое положение вы меня ставите?» Но ее сон был тревожным, болезненным и без сновидений, и она проснулась более усталой, чем была, ложась спать.

Через балкон до нее доносились звуки улицы – пение прачек, крики торговцев. Ее лица коснулась, проникнув через закрытые ставни, легкая струя весеннего воздуха, пропитанного запахами полей Вомеро. «Весна, – подумала Лючия. – Еще одна весна».

Она встала с кровати и широко распахнула ставни. Свет обжег ей глаза. Она посмотрела вниз. Там четыре высоких этажа, а под ними старинные камни мостовой со следами, которые сто лет оставляли на них лошадиные копыта.

Внизу шла дочь Асунтины, жены возчика Кармине, со смуглым парнем в коричневом берете. «Матерь Божия! – подумала Лючия. – Кажется, еще вчера она была младенцем, и ее мать продавала на улицах серную воду, а дочка была привязана к маминой шее. А теперь она ходит с мальчиком, а завтра выйдет замуж и тоже родит детей».

И Лючия Майоне решила, что жива. Она отвернулась от окна и возвратилась в свой дом, потому что ее кровь и кровь от ее крови еще текли.

Это было еще одно маленькое оставшееся неизвестным чудо весны 1931 года.

57

Пицца, купленная с тележки, проезжавшей по площади Муниципалитета, напомнила комиссару Ричарди о Иодиче и его мечте. Кроме слойки и кофе, у комиссара была и эта вторая разновидность его одиноких завтраков. Пиццу он ел быстро, думая при этом о чем-нибудь. О работе, о Гарцо, о расследовании, которое вел. Или об Энрике.

Но в этот раз, глядя на ловкие движения уличного повара, комиссар пытался представить себе, что думал и говорил будущий самоубийца, когда еще не попал в плен к своей мечте и бродил по улицам беспечный и счастливый. Доктор был прав: конкретный момент, когда человек предопределяет свою смерть, действительно существует.

Но этого момента всегда можно избежать. Судьба ничего не определяет заранее и не действует. Судьбы нет.

Раскаленный кусок пиццы соскользнул в его требующий еды желудок, и тот перестал глухо ворчать. Пицца была вкусная. Бедный Иодиче, бедные его дети, бедная жена! И бедная мать, которая верит в судьбу – если судить по поговорке, которую она произнесла, уходя, и которая открыла новые пути для следствия.

Он немного прошелся по улице Толедо. Здесь было ясно видно, что у нее два лица. Одно лицо – большие старинные особняки с высокими окнами, рядами балконов и суровыми, без украшений подъездами, которые охраняли привратники в ливреях. Знаменитые имена и гербы. В тени этих стен прошли год за годом многие века истории. Делла Порта, Зеваллос-Стильяно, Кавальканти, Капече Галеота – громкие имена. Суровые величественные здания. Это красивая гостиная Неаполя, а сзади нее кварталы – муравейник из безымянных переулков, где бурлят страсти и совершается столько преступлений. Режим Муссолини хочет уничтожить их, благоустроив переулки, как будто новая площадь и несколько фасадов могут изменить души.

Из школы выходили дети; чиновники и несколько рабочих возвращались домой. Магазины почти все были закрыты: близился к концу обеденный перерыв. Воздух был полон весны.

Ричарди улавливал резкий, неприятный запах любви. Кализе работала с деньгами и чувствами – двумя корнями всех преступлений. Но он чувствовал, что на этот раз убийцей была любовь.

Он пошел мимо безлюдных в это время новостроек. Тяжелые белые блоки новых домов, шаткие леса из непрочных досок. Здесь его ждали уже побледневшие тени двух рабочих, которые погибли от несчастного случая несколько месяцев назад. Погруженный в свои мысли Ричарди краем глаза заметил, что рядом с ними появился еще один призрак, говоривший: «Ракеле, моя Ракеле, я иду к тебе, меня толкнули к тебе». Комиссар вздохнул и постарался не запоминать эту фразу: все равно придется слышать ее еще много раз. Кто эта Ракеле? Жена, сестра? А как погиб этот бедняга, которому было нужно, чтобы его кто-нибудь сопровождал? Упал он или сам бросился вниз? Кто знает. И разве теперь это важно?

Еще несколько метров пути – и Ричарди увидел, что ему навстречу идет пара. Мужчина опирался на два костыля, на левом колене была повязка. Комиссар узнал Ридольфи, несчастного вдовца, чья жена сожгла себя заживо, и постоянного клиента Кализе. Ридольфи оживленно разговаривал о чем-то с ничем не примечательной женщиной, видимо, своей ровесницей. Та шла, опустив голову в шляпке с вуалью.

Прежде чем учитель встретился взглядом с Ричарди, тот успел услышать:

– Говорю тебе, там я тоже искал. Кто ее знает, куда она их спрятала, проклятая. Чтоб он горела в аду, как горела, когда умирала!

Голос Ридольфи дрожал от гнева. Как только учитель увидел Ричарди, его лицо стало таким, как обычно, – превратилось в печальную маску горя, вызывавшую сочувствие. Смешным неуклюжим движением он остановился, опираясь на один костыль, и в этом неустойчивом положении снял с головы шляпу.

Комиссар не ответил на его приветствие – точнее, ответил только ничего не выражавшим взглядом – и подумал, что костыль тоже может быть хорошим орудием преступления. А человек, который с перевязанной ногой может гулять по улице Толедо, вполне способен дойти и до квартиры в квартале Санита.

Но каким бы подлым лицемером ни был учитель Ридольфи, он тоже должен был иметь мотив, чтобы совершить преступление.

Ричарди повернулся и пошел обратно тем же путем, которым пришел: время поджимало, а у него было еще много дел.

* * *

Перед дверью кабинета его ждал Майоне.

– Добрый вечер, комиссар! Вы пообедали? Как всегда, ели пиццу, верно? Ваше счастье, что у вас железный желудок. А я, если съедаю жареную пиццу, должен сразу же бежать к доктору Модо за лекарством.

Так вот, я узнал это имя. Странный этот город. Сделаешь доброе дело, к примеру, скажем, поймаешь преступника – никто про это не узнает. А наставишь рога мужу, и чуть ли не сразу про это начинают кричать продавцы газет на улицах. В общем, этого человека зовут Аттилио Ромор, и, кажется, он красавец. Он играет в комедии этого знаменитого автора – не помню, как его зовут… Ладно, вы это узнаете на месте, в театре «Фиорентини». Спектакль начинается в восемь. Мы легко можем попасть на него, если вы хотите. И попадем как раз вовремя: мне сказали, что завтра последнее представление, а потом они уезжают в Рим.

Ричарди задумался.

– Последнее представление. Завтра. Поступим вот как: встретимся в восемь часов в этом театре. А теперь пойдем каждый к себе домой и немного отдохнем: вечером мы вернемся поздно.

Но Майоне не пошел домой. Ему надо было отправиться по другому адресу, и сейчас же. Он должен был раз и навсегда сбросить тяжесть с души.

В его простой и сильной душе не было места беспорядку. Всю свою жизнь он открыто шел навстречу однозначным и прямолинейным чувствам и ощущениям и не умел ходить по извилистому пути сомнения, где надо изворачиваться и хитрить.

Сразу после захода солнца он был в Инжирном переулке. Филомена удивилась, увидев его, но не смогла скрыть улыбку счастья. Она быстро прикрыла платком шрам на лице, с которого уже была снята повязка.

– Рафаэле! Какая приятная неожиданность! Я не ждала вас так рано и только собиралась приготовить что-нибудь поесть.

Майоне остановил ее жестом и сказал:

– Нет, Филомена, не утруждайте себя ради меня. Если вы разрешите, я хотел бы поговорить с вами несколько минут. Это возможно?

По прекрасному лицу Филомены скользнула тень тревоги: у Майоне было новое, незнакомое ей выражение лица – мрачное и решительное. Он как будто страдал от приглушенной боли или мучительной мысли.

В комнате на первом этаже, как всегда, был полумрак. Там сидела за столом Ритучча и лущила горох. Майоне заметил спокойное и отстраненное выражение ее лица. Маленькая двенадцатилетняя старушка.

Филомена попросила ее оставить их вдвоем; та быстро кивнула ей на прощание и ушла.

– Хорошая девочка, но несчастливая. Она много страдала – сначала потеряла мать, потом отца. И вот мы с Гаэтано решили взять ее к себе, по крайней мере до тех пор, пока не дадут знать о себе родные матери. Пока что никто не появлялся. Сделать вам чашечку кофейного напитка? Это займет всего две минуты.

Майоне сел, положил фуражку перед собой на стол и ответил:

– Филомена, вы не слушаетесь меня. Ничего не надо. Сядьте вот сюда на минуту: я должен с вами поговорить.

Она села, вытирая руки о фартук. В ее глубоких черных глазах светился огонек тревожного ожидания.

Усевшись, она скинула платок с головы. Майоне улыбнулся ей:

– Этот дом и вы за последние дни стали для меня очень важны. Оттого что я знаю: на свете есть вы и дорога, по которой можно прийти сюда, мне снова хочется дожить до конца дня. Вы стали для меня дорогим и добрым другом, я горжусь тем, что вы улыбаетесь мне. Но, Филоме, я полицейский. Тут дело не в форме, она только оболочка. Я полицейский в душе: я не могу жить с мыслью о том, что не раскрыл одно из своих дел, и с мыслью, что вы в опасности. Тот, кто совершил это… преступление, – он указал неопределенным жестом на ее лицо, – может вернуться сюда с худшими намерениями.

Филомена слегка качнула головой и улыбнулась.

– Рафаэле, вы для меня – новое в моей жизни. Вы смотрите на меня как на человека. Я открыла лицо и показала рану, а вы даже не посмотрели на нее. Никто больше не смотрит на меня так, как раньше, даже мой сын. А вы смотрите мне в глаза и не отводите взгляд. Вы сказали, что мы друзья. Тогда давайте сделаем вид, что познакомились не при тех обстоятельствах, а при других.

Теперь настала очередь Майоне покачать головой:

– Нет, Филомена. Между друзьями – людьми, которые научились желать друг другу добра, – не может быть ничего недосказанного. Я должен знать правду, Филоме. Если между нами будет эта тень, то невозможна никакая дружба.

Глаза Филомены стали влажными от слез: она прочла во взгляде Майоне твердую решимость, которой еще никогда у него не видела.

За стенами дома, в переулке дети играли со свертком из тряпок, заменявшим мяч. Какая-то женщина позвала сына ужинать. На огне закипала еда в кастрюле.

Филомена поднесла руку к шраму и уже входившим в привычку движением ощупала его край.

– Хорошо, Рафаэле. Я не хочу терять вашу дружбу и готова говорить с вами как с другом. Но то, о чем я скажу, не должно выйти за пределы моего дома – места, где все произошло. Вы даете мне слово?

Майоне кивнул. И Филомена, не переставая пристально смотреть ему в глаза, произнесла:

– Это сделал мой сын.