Текст книги "Кровавый приговор"

63

Понадобилось немало времени, чтобы объяснить Гарцо, что произошло. Они обнаружили его во дворе управления. Он, запыхавшись, спешил к ним навстречу, его сопровождал Понте, у которого во взгляде было еще больше тревоги, чем всегда. Заместитель начальника выбежал из управления, услышав об аресте Ромора: новость об этом летела впереди них. Он был не один: кучка людей собралась перед воротами управления, чтобы посмотреть на актера-убийцу, который сорвал спектакль в театре «Фиорентини».

Гарцо проявил мимические способности, которые Ричарди не ожидал у него обнаружить. За несколько секунд тревога на его лице сменилась облегчением, потом – потрясением и растерянностью при виде супругов Серра ди Арпаджо, которые приехали вместе с полицейским патрулем, в той же самой машине. Наконец, лицо Гарцо стало гневным, и он сердито взглянул на комиссара.

Эту трудную ситуацию великолепно разрешил Майоне. Стряхивая пыль с брюк, испачканных во время борьбы с убийцей, он сказал:

– Все в порядке, доктор. Этот синьор виновен в убийстве Кармелы Кализе. Мы должны поблагодарить профессора и его супругу, которые приехали в театр специально для того, чтобы загнать убийцу в угол.

Гарцо снова сменил выражение лица – теперь оно выражало солидность и удовлетворение. Он поклонился супругам Серра и, еще не вполне веря тому, что услышал, настороженно повернулся к двум полицейским:

– Добро пожаловать в мой кабинет, Ричарди и Майоне. Синьора и синьору Серра ди Арпаджо я приму потом, если у них хватит терпения немного подождать.

Как всегда – само совершенство в вопросах формальностей, подумал о нем комиссар почти с восхищением.

Начало разговора было бурным: Гарцо хотел знать, почему, несмотря на его приказ вступать в контакт с супругами Серра ди Арпаджо только с его разрешения, они оказались во дворе управления поздно вечером. Да еще и участвовали в полицейской операции! А если бы профессор или, что еще хуже, его жена были ранены?

Ричарди с олимпийским спокойствием ответил, что все это было спланировано заранее именно с целью оправдать профессора. Он и профессор решили, что обвинить Иодиче означало бы дать пищу предположениям, что семья Серра замешана в убийстве Кализе. Самоубийство – не признание вины. А самой частой и постоянной посетительницей гадалки в любом случае была синьора Серра ди Арпаджо, и об этом знали все. И поскольку, допрашивая Ромора, любовника Эммы, Ричарди убедился, что тот знает больше, чем говорит, они решили подвергнуть его психологическому давлению, чтобы он выдал себя. Так в итоге и случилось.

Всю эту чушь Майоне и Ричарди придумали утром, когда только что взошедшее солнце освещало площадь под окном кабинета и рабочие спешили к автобусам до Баньоли – на заводы. Второго, запасного плана у друзей не было. Они лишь надеялись, что удастся этот.

– А что такого сказал на допросе этот Ромор? – спросил Гарцо. – Почему у Ричарди возникли подозрения?

Комиссар правдиво рассказал о беседе, которая была у него с Аттилио накануне вечером. Оказалось, актер знал, что Кализе была убита ночью, хотя в печати об этом не сообщали. И знал, что Кализе имела склонность говорить пословицами, хотя Эмма никогда не говорила ему об этом. А как узнал про эту склонность сам Ричарди?

Комиссар мысленно увидел перед собой сломанную шею, углубление в черепе, широкую полосу крови. Но не это вызвало у него страх. Он вздрогнул от ужаса, когда вспомнил голос Антониетты. Он ответил, что о поговорках ему сказала Петроне, и на мгновение почувствовал на своем затылке взгляд Майоне. Ему оставалось лишь надеяться, что бригадир потом не станет задавать ему вопросы по этому поводу.

Гарцо наконец успокоился, улыбнулся и сказал:

– Хорошая работа. Мы снова добились успеха. И вполне его заслужили. Если бы я не ограничил вас по времени, мы до сих пор играли бы с предположением, что в убийстве виновен Серра ди Арпаджо. Вы умелые и одаренные люди, иначе не скажешь, но нуждаетесь в руководстве.

Ричарди, не глядя на него, заранее представил себе, как может отреагировать на эти слова рассерженный ими Майоне при его пылком характере, положил руку бригадиру на плечо и попросил разрешения идти, чтобы выслушать и записать признание Ромора. Гарцо изящным движением встал на ноги и, окруженный запахом свежих цветов (у него на письменном столе всегда стоял букет), пошел принимать супругов Серра ди Арпаджо.

– Комиссар, – сказал Майоне, – я принес вам привет от обеих. Они были в толпе перед воротами, но я знаю, что вам не нравятся благодарности, и сказал, что они могут уходить, потому что вы будете работать допоздна. Жена Иодиче сказала, что вы святой, что душа ее мужа благословляет вас с того света, и так далее, и так далее – в общем, то, что обычно говорят. Его мать желает вам здоровья. Она говорит, что вы, по ее мнению, больны или скрываете какое-то горе и что Бог помогает таким людям, как вы, если они позволяют себе помочь.

Ричарди поморщился, не прекращая смотреть в окно своего кабинета.

– Спасибо, что избавил меня еще от одной лекции. Тебе не кажется, что на сегодня нам уже хватит рассуждений о судьбе? Послушай меня: судьбы нет. Есть мужчины и женщины, и есть мужество жить – или уйти из жизни, как сделал Иодиче. И есть люди, которые живут бессознательно, плывя по течению. Вот что есть.

Майоне качнул головой:

– Как жаль, комиссар, слышать от вас такое. Дело раскрыто, сумасшедший мерзавец отправлен в психлечебницу для преступников, но даже это не вызывает у вас улыбку.

Ричарди сказал, не оборачиваясь:

– Ты знаешь, что у человека, который живет, глядя в окно, что-то еще можно отнять? Знаешь, что именно?

– Нет, комиссар. И что же?

Короткий вздох – и ответ:

– Окно, Рафаэле. У него можно отнять окно.

Профессор и его жена вели себя так, что Гарцо почувствовал облегчение – и немалое. Однако и он, и она выглядели усталыми и измученными. Гарцо подумал, что, возможно, быть свидетелем такого жестокого события тяжелее, чем он предполагал, но они скоро о нем забудут.

По сути дела, он лишь хотел убедиться, что влиятельный университетский профессор не станет жаловаться на полицию в тех домах и учреждениях, где часто бывает. Если жалобы и претензии начнутся, Гарцо уйдет в сторону и оставит Ричарди одного отвечать за самовольные действия. А если будет по-другому, скажет, что комиссар действовал по его указанию, и присвоит его успех себе.

Серра ди Арпаджо в это время хотел лишь одного – как можно скорей уйти из управления и обо всем забыть. Когда Ромор в бешенстве бросился вперед, Эмма отступила назад, в глубину ложи, и оказалась рядом с мужем, который шел навстречу – защищать ее. Она подошла к Руджеро и пожала ему руку. Это было немного, это было лишь начало. Он вытер ей слезы платком, который в этот момент доставал из кармана.

В этом же кармане лежал пистолет. Тяжесть оружия в кармане – тяжесть решения. Руджеро решил: если Эмма согласится уехать с Ромором, он выстрелит себе в висок у нее на глазах. Сомнительно, смогут ли они начать новую жизнь на его крови! Это крайнее средство он собирался применить лишь после того, как испробует все остальные. Он вспомнил, как ходил к Кализе, чтобы убедить ее избавить Эмму от этой одержимости. Вспомнил открытую дверь, кровь, залившую пол, и то, как бежал оттуда со всех ног, надеясь, что никто не видел, как он входил. Вспомнил, как был уверен, что ему конец, что для него больше нет надежды.

Но теперь у них с Эммой будет ребенок. Может быть, ради этого малыша она снова станет ценить безопасность, которую ей могут дать только он и брак с ним.

Его жена была погружена мыслями в те дни, когда считала, что не может жить без мужчины, который оказался сумасшедшим. Теперь она не доверяла себе и своему уму. Кармела Кализе и сын Кармелы преподали ей урок – показали, что материнство может принести не только счастье, но и огромные беды.

Полицейский чиновник, этот идиот, чью фамилию она не помнила, болтал с ее мужем о каком-то их общем знакомом. Эмма коснулась рукой своего живота. Что, если ребенок унаследует от отца его болезнь? И что руководило его бабкой – любовь или величайший эгоизм?

И вдруг Эмма осознала, что кровь старухи, пролитая так жестоко, – та же, что у ребенка, которого она носит в утробе. В каком-то смысле у нее и Кализе – одна кровь.

Может быть, подумала Эмма, ее вопросы навсегда останутся без ответа и будут ее наказанием – ее пожизненным приговором.

64

Закончив расследование, Ричарди всегда чувствовал пустоту в душе. Много дней подряд совершенное злодеяние, полный боли зов умершего, возможность найти виновного заполняли каждую его мысль и каждый его вздох. Сам того не зная, комиссар никогда не прекращал расследование ни на секунду, даже когда его тело ело, спало, мылось или шагало. Эта работа сознания была в его жизни фоновым шумом – как стук колес поезда или ритмичное цоканье лошадиных копыт. Человек быстро перестает слышать такие звуки.

На месте решенной загадки словно оставалась воронка, вокруг которой осторожно ходил Ричарди, потерявший возможность отвлечься мыслями от своего одиночества. В это время он шел к окну и смотрел на ежедневное чудо – левую, главную руку, которая вышивала узор или готовила ужин, и мечтал о другой жизни, представляя на своем месте другого себя – такого, который мог бы поздороваться с соседкой из окна или даже о чем-нибудь поболтать с ней.

Петроне пришла забрать свою дочь, которая вернулась в прежнее состояние. Девочка опять тупо улыбалась, взгляд ее погас, из полуоткрытого рта струйкой текла слюна. Она цеплялась рукой за мать и шла, волоча ноги. Комиссар позавидовал девочке: она не знала о своем проклятии. Для нее живые и мертвые жили вместе в одном удивительном мире.

Решение задачи. У того, кто смотрит на жизнь из окна, нет решения.

Он подумал, что в деле гадалки решение возникло в его уме, когда Нунция Петроне рассказала ему про ответ Кармелы Кализе на слова о том, как она, Нунция, поступает с деньгами. «Выходит, ты и я не так уж отличаемся друг от друга», – сказала гадалка привратнице, которая обеспечивала будущее своей дочери. Значит, у Кармелы тоже был ребенок. Гадалка как будто сообщила об этом Ричарди через свою компаньонку.

Сейчас, глядя в окно своего кабинета и стараясь не думать о горе бумаг, которые должен заполнить, Ричарди вспомнил о своей матери – о сне, в котором видел ее недавно, о ее болезни, о ее неизлечимых нервах.

«Что такое была твоя болезнь, мама? Что ты видела за стенами дома – в полях и на улицах? Почему ты жила, запершись в своей комнате, не вставая с постели? Что было у тебя в крови, мама? Что ты оставила мне в наследство, кроме этих глаз, которые кажутся стеклянными?»

Ричарди вздрогнул: свежий воздух, дар ласковой весны, был прохладным.

«В маме и во мне – одна кровь», – подумал он.

Майоне чувствовал себя легким, и это было неплохо для здоровяка, который весит больше ста килограммов. Он получил полдня отдыха, как всегда, если расследование завершалось успешно, и чувствовал, что это будут прекрасные полдня.

Когда кончалось расследование, его душа освобождалась от груза. Он снова мог смотреть на мир прямо: больше не было преступления, за которое надо покарать виновного, не надо было выпрямлять что-то, что покривилось. И его ладони, грудь, голова были еще наполнены той весенней ночью, которую ему подарила Лючия, улыбаясь без слов. Она, как всегда, была права: весна – время любви, подумал Майоне.

Но сейчас он хотел говорить с ней. Придя домой при свете послеполуденного солнца (это было необычно), он обнял жену и детей и переоделся в штатское. Штатской одеждой в этом случае были старая рубашка из грубой хлопчатобумажной ткани, полотняные штаны на поношенных подтяжках и стоптанные башмаки, с которыми он был не в силах расстаться. Он поиграл с детьми, счастливыми и растерянными из-за нового настроения в доме, немного поспал, а после этого пришел на кухню, сел там и стал любоваться чудесной картиной – тем, как его жена, самая прекрасная женщина во всей вселенной, лущила фасоль и ломала на части макароны.

Лючия улыбнулась, не глядя на мужа, протянула ему маленькую кучку полных стручков и сказала:

– Сделай и ты что-нибудь хоть раз.

Он тоже улыбнулся и начал распарывать большим пальцем стручки и высыпать фасолины в миску.

Лючия перестала работать, взглянула на него и сказала:

– Расскажи мне.

И он рассказал.

Ричарди закончил заполнять гору бланков, означавших конец расследования, положил ручку и закрыл чернильницу. Вечер одержал победу над днем. Конус света, падавшего от лампы, освещал пустой письменный стол. «Работа закончена, – подумал он. – Пора».

Он в последний раз окинул взглядом кабинет, прислушался: за дверью тишина. Он был последним. Надо уходить.

Ричарди вышел из кабинета, закрыл за собой дверь и пошел к лестнице. «Я туда не вернусь», – сообщил ему призрак мертвого вора с пистолетом в руке и дырой в голове, откуда капал мозг. «Ну и не возвращайся!» – зло подумал комиссар.

Погода на улице была чудесная. Весна, подпрыгивая, кружилась около него, стараясь привлечь его внимание. Но человек, который смотрит на жизнь со стороны и видит мертвых, не мог почувствовать весну.

«Я иду домой. В дом, где я больше не имею права даже мечтать о тебе, любимая».

Майоне рассказывал Лючии так, как не делал уже много лет – сердцем и душой.

Лючия увидела перед собой несчастную, зверски убитую старуху и прекраснейшую женщину, изуродованную шрамом, и пережила боль и ужас. Потом она увидела маленького человечка с прядью на лысине, шестидесятилетней невестой и неумирающей матерью и смеялась до слез. Она представила себе знатную и богатую женщину, лишенную любви, и пожалела ее; потом – мужа этой женщины, пожилого, уважаемого и печального, и его пожалела тоже.

Она познакомилась с толстой женщиной с маленькими глазами и неодобрительно покачала головой, узнав, что та решила стать обманщицей, хотя всегда была честной. Но, узнав, что у той есть умственно отсталая дочь, которая видит какой-то ад, Лючия посочувствовала толстухе. Она проникла мыслями в больной ум самовлюбленного актера и снова ужаснулась.

Лючия мысленно увидела бледную девочку с большими глазами старухи, у которой не было матери, а теперь не стало и отца, и заплакала о ней. И покачала головой, представив себе грозного бандита и распутного коммерсанта, кровь которого отравила красота.

Она внимательно вгляделась в глаза мужа, когда он заговорил о женщине, которая решила «отгрызть себе лапу, попавшую в капкан», чтобы снова стать хозяйкой своей жизни и жизни своего сына. Лючии показалось, что она слышит в его голосе давнюю ноту, которая, как она думала, звучала только для нее. Но муж улыбнулся ей, погладил ее по лицу и сказал: «Пресвятая Дева! Какая же ты красивая!»

Лючия познакомилась с веселым и счастливым хозяином пиццерии, а потом увидела, как брызнула из его груди кровь, пролитая из гордости и любви к детям, и заплакала о нем и о трех его малышах. Вместе с его женой и матерью она боролась, чтобы спасти его доброе имя, и вместе с ними победила.

Она еще раз почувствовала, что такое дети. Дети калечат матерей шрамами, убивают их ударами ног, ждут смерти матери, чтобы жениться. А матери лгут, воруют, обманывают ради них. И отказываются ради детей от любви и жизни, от красоты, от мечтаний.

В конце рассказа она увидела человека, который смотрит в окно и у которого это окно отняли. И муж рассказал ей о трещине в броне Ричарди – о том, как он узнал про невозможную любовь комиссара, который нашел убийцу ее Луки. Она вспомнила, какая боль, словно облако, окутывала Ричарди на похоронах ее сына. Вспомнила зеленые прозрачные глаза, в которых отражалось ее горе.

Лючия подумала, что судьба идет неизвестными путями и часто приносит беды, но иногда может одарить и счастьем. И бывает, что судьбе можно помочь.

Она сжала губы, а потом улыбнулась своему любимому, мужчине своей жизни, отцу ее детей – живых и мертвых.

Энрика сидела в своей темной комнате и старалась успокоиться, но ей не удавалось перестать плакать. Унижение, обида, гнев – это были не ее чувства. Раньше она никогда их не испытывала и поэтому теперь не знала, как с ними бороться. Она всей душой ненавидела себя.

Родные даже не пробовали нарушить ее одиночество: ее сдержанность была преградой, которую никто не пытался преодолеть.

Окно кухни вызывало у нее ужас. Но оставаться далеко от этого окна тоже было ужасно: с каждым днем ей все больше не хватало зеленых глаз, смотревших из темноты.

Она услышала тихий стук в дверь и сказала, что не голодна.

Однако голос ее матери настойчиво просил:

– Открой. У двери стоит человек, который хочет тебя видеть и говорит, что это важно.

Энрика подошла к двери. Ее ждала незнакомая красивая синьора. На гостье была черная шаль, но платье под шалью было красивое, с ярким цветочным рисунком. Эта женщина улыбнулась Энрике, взглянула на ее опухшие от слез глаза и сказала:

– Добрый вечер, господа. Меня зовут Лючия Майоне.

* * *

Комиссар Луиджи Альфредо Ричарди почти не прикоснулся к еде и даже не ответил на расспросы встревоженной няни Розы. Он был раздавлен печалью. Как раньше, он слушал музыку, которая прилетала по радиоволнам из далеких салонов, но сегодня не было танцовщиц, и музыка звучала понапрасну.

Было уже поздно, но ему не хватало мужества уйти в свою темную тюремную камеру и оказаться таким одиноким, каким он еще никогда не был.

Как автомат, он снял с себя дневную одежду и переоделся в ночную. Он чувствовал себя так, словно ему было сто лет. А может быть, он вообще не рождался на свет.

Перед тем как погасить свет, он все же не удержался и взглянул в окно. И его сердце переполнилось любовью.

На другой стороне улицы девушка со слезами на глазах и с пяльцами в руке смотрела из своего окна в его сторону.

Весна, качавшаяся над крышей его дома, подпрыгнула в воздухе и засмеялась.