Текст книги "Кровавый приговор"

24

По пути из дома Майоне остановился в Инжирном переулке. Разве он мог этого не сделать?

В его логичном и упорядоченном уме мысль о Филомене нашла богатую почву, пустила корни и дала ростки. Из этих ростков выросли листья, цветы и плоды – все с ее печальной улыбкой, с глазами, внутри которых ночь, и с повязкой, похожей на вмятину от колеса на прекрасной древней монете.

Душа Майоне ныла от боли: он с его врожденным чувством справедливости не мог вынести, что такая зверская жестокость останется безнаказанной. Тот, кто посмел изуродовать это совершенство, великолепное творение Бога, должен получить по заслугам – много лет сидеть под замком и размышлять над тем, что сделал.

«Уж не влюбляюсь ли я?» – подумал Майоне. Если бы кто-то посмел задать ему этот вопрос, он пришел бы в ярость. Если полицейский обнаружил преступление, каким бы оно ни было, его долг – выяснить обстоятельства, тщательно их расследовать, раскрыть преступление и арестовать виновника.

Он предпочитал не думать о том, что, имея дело с любым другим из множества преступлений, которые каждый день случались на улицах города, он не провел бы ночь без сна, глядя в потолок, и не ждал бы со страхом и нетерпением первых лучей рассвета. И не вышел бы из дома так рано, еще до того, как в первый ветер вплелась песня женщины, которая шла полоскать белье в фонтане.

Майоне стал спускаться с Конкордии. Он шел чуть быстрее, чем обычно. Никто бы этого не заметил, даже глядя внимательно. Но два печальных глаза, которые смотрели на него через щель в приоткрытых ставнях, видели и то, чего не видно.

Дверь квартиры нижнего этажа в Инжирном переулке не была заперта. Деревянный засов, который на ночь отделял ее от внешнего мира, был уже отодвинут. Вероятно, Гаэтано, сын Филомены, должен уже на рассвете быть на стройке, где работает учеником. Майоне остановился на почтительном расстоянии – в метре от порога. Он снял фуражку, немного помедлил и снова ее надел. В фуражке он бригадир Майоне на службе; без нее он не смог бы сказать, что здесь делает.

Этажом выше кто-то резко захлопнул окно. Майоне взглянул вверх, но никого не увидел. Переулок молча наблюдал и оценивал. Майоне шагнул вперед и вежливо постучал о косяк двери.

Филомена промыла и продезинфицировала рану перед тем, как одеться и приготовить сыну завтрак – хлеб и помидор. Ночью она ни на минуту не закрыла глаза – из-за боли, из-за ожидания, из-за испытаний, которые перенесла и которые еще должна будет перенести. Из-за угрызений совести. Большой неуклюжий силуэт бригадира полиции в дверном проеме вызвал у нее тревогу и в то же время принес спокойствие и чувство безопасности.

– Доброе утро, бригадир. Входите, прошу вас, – произнесла она полушепотом.

– Синьора Филомена, здравствуйте, – сказал Майоне, приложив руку к козырьку фуражки, и шагнул вперед, но сделал только один шаг и не вошел в комнату. – Как вы себя чувствуете? Доктор Модо сказал, что вы можете прийти к нему в любое время, если вам снова понадобятся лечебные процедуры.

– Спасибо, бригадир, но этого не надо. Я сумею справиться сама. Знаете, сколько ран было у моего сына, когда он маленьким играл в этом переулке? Все матери нашего квартала немного медсестры.

Майоне снял фуражку и стал вертеть ее в руках. В голосе Филомены было что-то такое, из-за чего он все время чувствовал себя виноватым. Как будто в том, что у нее на лице эта рана, есть немного и его вины.

– Синьора, я знаю, что вам будет неприятно говорить на эту тему. Но у меня особая профессия: если я видел, если я знаю, что кто-то сделал такое с вами, мой долг, я уже говорил вам, расследовать это и поймать виновного. Я полагаю, что вы боитесь сказать, потому что… В общем, что кто-то сделает что-нибудь с вами или вашим сыном. Я… Не беспокойтесь, я не предприму ничего, что может быть опасно для вас. Но если кто-то совершает зло, он должен за это расплатиться.

Слушая это, Филомена глядела прямо в глаза бригадиру, а он, наоборот, не знал, куда отвести взгляд. Это утро, третье утро весны, было холодным, но Майоне обливался потом, словно поднимался по склону вулкана среди лавы.

– Благодарю вас, бригадир. Я вам уже говорила и повторяю снова, что не хочу ни на кого подавать заявление. Иногда бывают… обстоятельства, которые выглядят не такими, какие они на самом деле. Это я могу вам сказать и это вам говорю.

– Но если… если вы… Я должен допросить вас, если у вас есть… В общем, если вы поддерживаете близкие отношения с каким-нибудь мужчиной. Ревность иногда сводит людей с ума.

Наступила тишина – тяжелая и давящая, как могильная земля. За дверью, в далеком мире, пел женский голос:

 
Скажите ему, что он – майская роза,
Что я потеряла сон,
Что всегда думаю о нем,
Что он моя жизнь.
 

– Никого нет, бригадир. С того дня, как умер мой муж, я не знала ни одного мужчину. А это было два года назад.

Ее голос! Уверенный и суровый. И далекий, словно доносится со дна моря. Майоне вздрогнул: он почувствовал себя так, словно выругался посреди собора в тот момент, когда епископ раздает Святое причастие.

– Простите, синьора. Я вовсе не хотел, я никогда не думал поставить под сомнение вашу добродетель. В таком случае, нет ли кого-то, кто вам угрожает? Скажите мне об этом, направьте меня на верный путь.

– Бригадир, вы опаздываете на службу, а я на работу. Я уверена, что у вас есть дела более важные, чем мое. Не волнуйтесь: я совершенно спокойна. Со мной ничего не может случиться. Больше ничего.

Майоне в полумраке отыскал взглядом глаза Филомены и всмотрелся в них. В ее взгляде он прочел презрение и убежденность, которая казалась ему нелепой. Она действительно была уверена в том, что говорила. Бригадир вздохнул, надел фуражку и сделал шаг назад.

– Хорошо, пусть пока будет так. Если вы этого хотите… Но я стану возвращаться до тех пор, пока не буду знать точно, что ни вам, ни вашему сыну ничего не угрожает. Если вспомните что-нибудь, пришлите кого-нибудь за мной, отсюда до управления полиции всего пять минут ходьбы.

Он повернулся и едва не столкнулся с той женщиной, чей крик привлек его внимание два дня назад и которая с таким презрением отозвалась о Филомене. На этот раз она держала в руке миску и хмуро смотрела на бригадира.

– Донна Филоме, это я, Винченца. Можно войти? Я принесла вам чашку бульона. Вам нужно что-нибудь?

Иногда кровь изменяет людей, подумал Майоне. Он кивком попрощался с женщинами и ушел.

Из соседней квартиры нижнего этажа только что вышел мужчина, у которого голова раскалывалась, словно после выпивки. Он пил вчера вечером и позавчера вечером тоже. Плохое вино, табачный дым, грубые веселые песни. Все это, чтобы найти в себе силы уснуть. Чтобы спать без «гадости», после которой он утром чувствовал себя так же, как сейчас.

«А что мне делать – бедняге, который остался без жены? – думал он, спеша на стройку, где работал. – Что мне делать – не жить больше? Или искать себе другую жену?» А кто пойдет за такого жениха, как он, – с дочерью и без гроша?

Сальваторе Финицио, отличный каменщик, вдовец. Мужчина, у которого мало возможностей повеселиться и мало еды. Который должен заботиться о своей дочери Ритучче, должен ее содержать. И если он иногда от вина и усталости забывает о своей покойной Ракеле, разве он должен винить себя за это? Господь, если он наш вечный небесный отец, все понимает. И простит его. Пресвятая Дева, как же болит голова!

25

Комиссару Ричарди никак не удавалось выбросить из головы свой сон. Он снова слышал в своем сознании голос матери, который наяву совершенно не помнил. Этот властный голос приказал ему быть хорошим и учиться. Учиться чему?

Сидя за письменным столом в своем кабинете, Ричарди вертел в руках свое тяжелое свинцовое пресс-папье – осколок гранаты, привезенный с фронта, подарок управляющего его имением.

На столе лежали его бумаги – множество листов и листочков. Вместо того чтобы записывать свои мысли на клочках бумаги, ему бы надо навести порядок в голове, взять тетрадь и делать записи в ней. Такую тетрадь, как та, куда записывала время приема посетителей старуха Кализе. Господь не купец, который платит по субботам.

И тут его ум, словно молния, озарила мысль. А в следующий момент, как при любой грозе, раздался гром: Ричарди осознал, каким дураком оказался. Комиссар полиции замер на месте с куском свинца в руке, глядя со стороны на собственную глупость.

– Майоне!

* * *

Он поднял ставню до середины окна, как делал каждое утро. А ведь он знал, что другие коммерсанты на улице Толедо велят открывать магазины продавщицам, а сами приходят позже. Они смеялись над ним и говорили друг другу: хорош дон Матео де Роза! Продавцом родился, продавцом и остается, когда стал хозяином. Они думают, что он этого не знает, что он не замечает ничего. Но он знал что делал.

Надевая рулоны ткани на деревянные стержни, он взглянул на свое отражение в зеркале, которое было поставлено здесь для клиентов. Небольшое брюшко у него, конечно, есть. И волосы понемногу выпадают, причем не так уж медленно. Но усы у него черные и хорошо завитые, а красивый клетчатый жилет и золотая цепочка от часов показывают всем, что дон Матео де Роза – хозяин.

Он всегда знал, что станет хозяином. Знал это с тех пор, когда работал на старика Сальваторе Иовине, самого крупного торговца тканями в Неаполе, который получил от жизни все, что хотел, кроме сына-наследника. И тогда он женился на дочери Сальваторе, уродине Вере. Усы у нее были чуть меньше его усов, зато борода была больше. На нее невозможно было смотреть даже издалека, но благодаря своим деньгам она имела больше поклонников, чем Пенелопа.

И когда старик Иовине скончался, оплевав кровью кусок бежевой ткани, прекрасный, как все семь сказочных красавиц сразу, Матео стал хозяином после него. Это правда, что старик все оставил дочери. Но мужчина в семье он, Матео, разве не так? И потому, если он не был в своем темном доме, коснуться которого было противно даже солнцу, он занимался магазином.

Все шло как по маслу, пока не появилась Филомена. Ему достаточно было произнести в уме ее имя, чтобы сердце подпрыгнуло от восторга.

Она пришла в магазин однажды утром, одетая в черное платье из дешевой хлопчатобумажной ткани и с платком на голове, словно скрывала какое-то уродство. «Вы ищете продавщицу?» – спросила она. «Позвольте мне посмотреть на вас: надо оценить вашу внешность», – ответил он. Она вздохнула и откинула платок с лица.

Матео де Роза потерял голову, как только взглянул на лицо Филомены Руссо. Он понял, что не будет знать покоя, пока не коснется руками тела этой богини, сошедшей на землю. И принял ее на работу, чтобы не потерять. Он сказал ей: «Приходите ровно в восемь». И сам тоже приходил каждое утро ровно в восемь. Остальные продавщицы появлялись не раньше половины девятого и часто заставляли хозяина красным от возбуждения и растрепанным. Они знали, что Филомена вдова, живет в бедности и отчаянии и имеет сына, которого надо растить. И не могли понять, почему она отвергает хозяина. Все они, наоборот, завлекали бы его. Можно себе представить, какие привилегии имела бы любовница хозяина. Но Филомена была не такая.

Он перепробовал все – подарки, деньги, угрозы. Ничего не помогало: она от всего отказывалась. Он добивался лишь того, что глаза, похожие на две луны, наполнялись дождем. И чем сильней она отвергала Матео, тем ясней Матео понимал, что не может жить без нее. Наконец он велел ей: «Решайся, иначе тебе придется искать другую работу. Если, конечно, найдешь: продавщицу, которую выгнали из знаменитого магазина „Де Роза“, не подберет никто. Ты поняла, Филомена? Или Матео, или голод для тебя и твоего сына. Завтра я жду твоего ответа».

А назавтра она не пришла. Пришел ее сын, темнокожий мальчишка-дикарь, и, держа шляпу в руке, но без почтения во взгляде, сообщил, что мать нездорова.

Матео продолжал приходить рано утром открывать магазин: он ждал. И Филомена вернулась. На голове у нее был тот же платок, что в первый раз.

Боясь даже вздохнуть, он шагнул к ней навстречу и прошептал: «Что вы решили?»

За дверью магазина по мостовой прогрохотала телега с обитыми железом колесами. Раздался крик уличного торговца.

Филомена отступала в полумрак, уклоняясь от прикосновения Матео, пока не уперлась спиной в полки. Платок зацепился за рулон ткани и упал, открыв лицо Филомены.

В первый момент дону Матео показалось, что на лицо падает тень. Потом он увидел, что это было.

В спальне стоял один старый предмет мебели. Он был излишеством в трудной жизни всегда усталых супругов, которые имели шестерых детей. Рафаэле подарил эту вещь жене в те дни, когда в этом доме смеялись легче, чем сейчас просто заговаривали друг с другом. Дань ее женственности. Это было как будто сто лет назад.

Лючия Майоне стояла перед этим туалетным столиком с тряпкой в руке и смотрела на него. Он был похож на письменный стол – слегка изогнутые ножки и над ними – два маленьких ящичка и украшенная инкрустацией крышка. Сверху – овальное вращающееся зеркало на двух стержнях-опорах. Бесполезная вещь, слишком хрупкая. На нее нельзя положить ничего тяжелого. Внутрь не уберешь ни белье, ни скатерти. Опереться на нее, чтобы есть или учиться, тоже нельзя. Только две дочери иногда, играя, превращали его в дом для двух тряпичных кукол.

Лючия смотрела и вспоминала.

Она вспоминала, как причесывалась перед этим зеркалом, а муж, лежа в кровати, любовался на нее, и его глаза наполняла радость любви. Вспоминала его полную восхищения улыбку. Она тогда нежно поддразнивала его: «На что ты так глядишь? Кино смотришь?» А он отвечал: «Ты красивее всех актрис. Что мне делать в кино?»

Сто лет назад жизнь подарила ей сильного и веселого мужа и шестерых чудесных детей. Смех, усталость, ссоры, воскресенья на кухне, каждое утро горы грязной одежды, которые она стирала в прачечной на площади, напевая старинные песни. Жизнь подарила ей все это, а потом отняла. Лука! Она даже не смогла одеть его в последний раз. Он ушел утром с куском хлеба в руке, как обычно. «Скорей, мама!» Но и в то утро он обнял ее, поднял в воздух и закружил так, что она чуть не задохнулась.

Это был последний раз, когда она видела сына живым. Вечером он не пришел. «Он был моей жизнью, что же странного в том, что я больше не живу?»

Лючия сделала шаг к туалетному столику и провела пальцем по крышке. Нет, пыли не было. С того дня она стала еще требовательней к чистоте и порядку. Дети знали и все время помнили об этом. Пыли нет, но нет и жизни. Дом был похож на церковь, как будто здесь не жили пятеро детей. Лючия знала, что детям не нравится жить рядом с этой новой мамой, немой и раздражительной. Ей это было неприятно, но она ничего не могла с собой поделать. Дети уходили из комнат и оживляли своими играми улицу перед домом. Их любили все, и она тоже любила, но издали.

На столе ни пылинки. Зеркало накрыто куском черной ткани. Единственное зеркало в доме, которое оставалось завешенным три года. Когда закончился положенный срок, она оставила только два знака траура – свое платье и ткань на этом зеркале. Почему именно на нем? – спросила себя Лючия. Она взяла стул, который был парой к столику, но уже несколько лет стоял в изножье постели и на него клали халат или домашнее платье. Пододвинула его ближе. Проверила, прочно ли он стоит, села. Она не помнила, что сидеть на нем так удобно. Передвинула его чуть ближе к полке – подняв, чтобы не тащить по шестиугольным плиткам, и на минуту замерла неподвижно. Она сидела между прошлым и настоящим, и сердце сильно билось у нее в груди. Почему? Из открытого окна доносились звуки жизни квартала. «Рыба, рыба! Кому нужна рыба, еще живая?» Лючия глубоко вздохнула и вдруг сорвала с зеркала черную ткань.

Она всегда знала, что красива. Белокурые волосы, веселые голубые глаза, пухлые губы, нижняя немного выдается вперед, словно от обиды. Тонкий нос, немного длинный, но это придает лицу своеобразие. Она красива. И она знала об этом. Но теперь она не думала о себе. Кто эта незнакомка в зеркале?

Суровые, немного покрасневшие глаза. Тонкий рот. Новые морщины в углах глаз и на скулах – следы боли, мучившей ее каждый день.

«Сколько мне лет? – подумала она. – Сорок, почти сорок один. А я выгляжу как шестидесятилетняя старуха». Она в ужасе и смятении огляделась. Солнечный луч, в котором кружилась весна, упал на раму зеркала и осветил его розовым светом. Лючия услышала голос Луки и подумала о муже, который сегодня утром, уходя на работу, не повернулся на улице, чтобы посмотреть на ее окно. Сто лет назад он делал это всегда.

Она провела рукой по своим белым волосам, немного наклонила голову набок и попробовала улыбнуться.

26

Ричарди шел из управления в квартал Санита. Теперь было уже ясно, что весна наступила. В воздухе чувствовалось веселье: легкий ветер все время менял силу и направление, сдувал шляпки с женщин и фетровые шляпы с мужчин, пытался сорвать с некоторых прохожих пальто. Это был ветер-ребенок: он шалил, но уже не кусался.

Запах моря преобладал, но запах травы и свежей листвы тоже ощущался в воздухе. Этот запах зелени постепенно усиливался, если человек приближался к лесу, парку «Вилла Национале» или ботаническому саду. Цветов еще не было, но весна обещала их.

С этого утра на улице Толедо знакомые начали останавливаться, чтобы перекинуться парой слов. День не был теплым, но холодное время года уже было позади.

В переулках люди пели и перекликались друг с другом. Балконы были открыты, чтобы впустить солнце в дома. На веревках, протянутых между окнами двух квартир, висели рядом белье и рубашки двух семей и лениво покачивались в весеннем воздухе. Начиная разговор, собеседники улыбались без причины. Несколько уличных торговцев позволяли себе слишком фамильярно шутить с молодыми покупательницами, которые спускали им из окон в корзинке на веревочке мелочь, а обратно поднимали зелень, фрукты или мыло.

Все шарманки играли мелодии, идеально подходившие к случаю: «Амапола, нежнейшая Амапола»[7]7
  Популярная в то время песня на испанском языке; в ней юноша влюблен в девушку по имени Амапола, что значит по-испански «цветок мака», и просит ее «не будь черствой, посмотри на меня, я люблю тебя, как цветок любит свет дня».


[Закрыть] и «Любовь – это значит ревность»[8]8
  Строка из популярной итальянской песни «Ревность». В ней возлюбленная мужчины готова ответить ему взаимностью, но ревнует его. Он просит: «Повтори, что любишь меня». – «Прошу, прости меня». – «Не говори „нет“, – а потом спрашивает: – Но почему ты не говоришь „да“?»


[Закрыть]. С маленьких рыночков квартала доносились голоса продавцов; сегодня даже эта какофония звучала приятно и напоминала румбу. Никто не видел весну, но, если присмотреться, можно было бы заметить, как она танцует на пальцах, перелетая с верхушки одной шляпы на верхушку другой, с одного дерева на другое, с одного балкона на другой.

Расстояния между людьми снова уменьшились. По причине этой близости исчезали кошельки из карманов и сумочки со столиков кафе, несколько дружеских бесед закончились пощечинами, иногда на солнце блестел нож. Но это тоже была весна. Очереди моряков и рабочих перед входами в публичные дома стали длиннее: новое время года несло новые соблазны и волновало кровь. Несколько молодых женщин плакали о своей утраченной любви, и озорная весна смеялась над всеми невыполнимыми обещаниями.

Вот такие мысли скользили в наблюдательном уме Ричарди, который шел в квартал Санита. Сзади него, молча и опустив глаза, шагал Майоне. Их движение поднимало на улице волну испуга; за их спинами волна угасала, и первый новый воздух снова начинал обманывать людей.

Комиссар и бригадир могли бы дождаться трамвая и сесть в него вместе со спешащими по делам матерями семейств и молодыми людьми, которые бродили без дела в поисках призывной улыбки. Но Ричарди предпочитал думать на просторе. Он хотел снова увидеть место преступления и почувствовать запах случившегося.

Они прошли мимо сотни строительных площадок. В этом городе постоянно что-то строилось. Как же их много, этих новых особняков с толстыми белыми стенами и маленькими квадратными окнами без балконов. И с хвастливой надписью над плоским верхом главного входа. Буквы – каменные или бронзовые, чтобы люди запомнили год постройки и девиз на веки веков. Ричарди не любил это новое направление в архитектуре. Его душу всегда трогали древние благородные своды и изящные фризы, которые легкостью своих линий противостояли тяжести мраморных блоков.

Комиссар представил себе другие бесчисленные новостройки – от нового квартала Вомеро до холма Позилипо, от кварталов Баньоли, где вырастают как грибы дома для рабочих сталеплавильного завода, до Сан-Джованни. И как всегда, подумал, что этот город растет, но не взрослеет – как девочка, которая за одну ночь с помощью колдовства стала взрослой женщиной, но по-прежнему хочет играть и внезапно приходит в ярость, как бывает с подростками.

Проходя мимо строительных лесов, комиссар видел фигуры тех, кто упал и разбился насмерть, создавая внушительные дворцы ради нового величия потомков древних римлян. Такие смерти на работе случались всегда, даже в первые годы его учебы в Неаполе, когда перестраивали старые здания или укрепляли опорами плохо сложенные стены. Но комиссар почему-то больше горевал о тех, кто умирал без всякой пользы, создавая это уродство.

Он знал, что на улице, которая ведет от управления полиции к Санта-Терезе, встретит двух мертвецов. Они стояли у подножия построек, с которых упали, и бормотали свои последние мысли. По вечерам они выглядели еще более зловеще. Днем их почти нельзя было различить среди их бывших товарищей по работе. Но один упал головой вперед, и его рот, ругавший святых, почти вошел ему в грудь. Второй, белокурый мальчик в спецовке, которая была ему велика самое меньшее на два размера, упал на спину и совсем окоченел. Он звал маму.

Тереза ощущала настроение, которое наступающая весна вливала в открытые окна с уличным воздухом, и чувствовала, насколько оно противоположно упрямой зиме, задержавшейся в темных комнатах особняка. По происхождению она была крестьянкой и привыкла жить в ритме года. Каждый год в эти дни все ее существо возрождалось вместе с природой. Поэтому сейчас Терезе было вдвойне тяжело иметь дело с печалью, наполнявшей роскошные коридоры, по которым она ходила. Эта печаль казалась ей густым туманом, таким плотным, что его можно резать ножом.

Сегодня синьора тоже не ночевала дома, вернулась утром и заперлась в своей комнате. Профессор из своих комнат не выходил. Поднос со вчерашним ужином стоял нетронутый с вечера на столике перед дверью его кабинета. Тереза вежливо постучала в дверь, но не услышала от него ответа. Ей показалось, что профессор плакал.

Если бы Тереза могла высказать свое мнение, она бы сказала, что в этом доме не хватает детей. Она вырастила своих братьев. Она держала их на руках двоих сразу, когда была еще ребенком, и знала, сколько радости они приносили в семью. А это был дом без матерей и без улыбок.

Вдруг дверь кабинета распахнулась, и в дверях показался профессор, не похожий на себя.

Обычно Руджеро Серра ди Арпаджо привык производить на людей впечатление своей высокой культурой и престижем в обществе. А теперь жесткий воротничок был сдвинут набок, узел галстука ослаб, жилет плохо застегнут, волосы растрепаны, и в них заметна наметившаяся лысина, которую профессор обычно хорошо скрывал. Глаза у него были как у сумасшедшего – покрыты сеткой красных прожилок и распухли так, что выступают из глазниц. Сумасшедший, который плакал всю ночь.

Профессор взглянул на нее с таким изумлением, словно видел в первый раз. Потом попытался заговорить, но из горла не вылетело ни звука. Он кашлянул и вынул носовой платок из кармана смятых брюк. От него резко пахло коньяком.

– Газета, – произнес он. – Где моя газета?

Тереза кивком показала на столик, где на месте прежнего подноса уже стоял другой – с завтраком и ежедневной газетой. Руджеро схватил газету и начал, тяжело дыша, с лихорадочной скоростью просматривать страницы одну за другой. Тереза словно окаменела. Руджеро остановился и принялся читать.

Теперь его веки не шевелились, он даже не дышал. Он нашел то, что искал.

Он покачнулся, словно готов был упасть в обморок, оперся на поднос, и тот упал. Раздался веселый звон разбитого стекла и звяканье металла. Тереза отпрыгнула назад. Руджеро взглянул на нее, снова перевел взгляд на газету. И заплакал! Девушке хотелось быть где угодно, только не здесь. Он уронил газету на пол, повернулся к выходу и возвратился в кабинет, медленно закрыв за собой дверь. Тереза заметила, что ноги у него были босые.

Она не умела читать и потому не стала даже смотреть на газету. А если бы умела, то прочла бы заголовок статьи, которая так потрясла профессора: «Смерть женщины в квартале Санита. Орудием преступления могла быть палка».