Текст книги "Скоро тридцать"

– И это все? – спросил Гершвин.

– Пожалуй, что да, – ответила Джинни.

– Хорошо, – сказал я. – Чем займемся теперь?

Было воскресенье, сразу после полудня, и мы втроем стояли посередине кладбища Лодж Хилл на другом конце города. Я позвонил Гершвину и Джинни как только смог – в случае Гершвина это было сразу же после моего разговора с Элен. Хотя он и был поначалу шокирован, но встретил известие стоически. Гершвин расспрашивал меня о подробностях и мало что говорил сам. Зная его слишком хорошо, я понимал, что ему вовсе не безразлично. Просто он не знал, что сказать, и, вместо того чтобы сказать что-нибудь глупое или банальное, предпочел молчать. Я не хотел звонить Джинни на работу и поэтому позвонил ей вечером домой. Ее реакция была почти такой же, как и реакция Гершвина: без слез и практически без слов. Я также позвонил Бев, Кристине и Питу, и они тоже были шокированы, и в разговорах было много неловких пауз.

Мои собственные чувства менялись каждую минуту, но я был теперь уверен, что своей теорией «дыры» Элен попала в точку. Чтобы как-то компенсировать свою нечувствительность, я долго вспоминал Эллиота, каким он был в школе, потому что таким я его лучше всего знал, и такого Эллиота мне не хватало. В нем всегда была какая-то предприимчивость, даже в детстве. Он, например, однажды попросил отца купить ему кучу наклеек к фильму «Возвращение Джедая» по дисконтной карте и потом принес их в школу и продал с наваром. А как-то раз он уговорил своего старшего брата купить ему несколько номеров эротических журналов «Только для мужчин», «Кутеж» и «Эскорт», разорвал их по страницам и продал ученикам младших классов, заработав намного больше, чем заплатил. А еще после своего двенадцатого дня рождения Эллиот принес в школу самый любимый подарок – ручную версию игрального автомата «Защитник» – и сдавал ее в аренду по десять пенсов за игру. Такой он был, Эллиот.

Я согласился встретиться с Джинни и Гершвином вечером в баре «Кингс Армс», и мы долго говорили о том, что должны что-то сделать для Эллиота. В конце концов мы решили отдать ему последний долг на кладбище, хоть и с опозданием. Мы подумали, что это, наверное, вызвало бы у него улыбку – трое школьных друзей, опоздавших на похороны на три года.

На следующий день мы встретились и купили цветы – прийти без ничего было бы как-то некрасиво – все равно что навестить человека в больнице и не принести ему сока или винограда, – и в цветочном магазине мы поругались из-за того, что никак не могли решить, какие цветы понравились бы Эллиоту. Я почему-то хотел купить цветы на длинных стеблях, фиолетовые и бархатистые, Гершвин предлагал купить розы, а Джинни – букет желтых и белых цветов со смешным названием. В конце концов Джинни сказала, что ей все равно, что мы купим, потому что глупо спорить из-за цветов, но Гершвин возразил, что мы спорим не из-за цветов, а просто нам хочется почувствовать себя дерьмово. Наконец каждый купил те цветы, которые хотел, и мы соединили их в один букет. Потом Джинни отвезла нас на кладбище в своем старом «фиате» цвета морской волны.

Никто не ответил мне, когда я спросил:

– Чем займемся теперь? – Мы стояли у серой могильной плиты и глазели на нее. – Все очень, очень странно, – снова нарушил я молчание.

– Знаю, – ответила Джинни.

– Трудно поверить в то, что случилось, – сказал Гершвин.

– Почему? – спросила Джинни. Мы оба посмотрели на нее. – То есть такое происходит все время, каждый день, – продолжала она. – Что заставляет нас думать, что мы такие особенные и нас это никогда не коснется?

– По-моему, Гершвин не хотел сказать, что мы особые, – произнес я. – Думаю, он хотел сказать, что мы всегда думаем, что ничего не изменится, все будет как раньше, хоть и знаем, что это не так. Такова, наверное, человеческая природа. – Я начал терять уверенность в своем красноречии. – Согласен со мной, Гершвин?

Он лишь пожал плечами и сказал:

– Поехали в бар.

Мы так и сделали. Оставили цветы на могиле, вернулись к машине и поехали в «Кингс Армс», где устроили импровизированные поминки.

– Моя любимая история про Эллиота? – повторил Гершвин вопрос Джинни. – Дай мне несколько секунд, и я скажу тебе.

Мы сидели в баре «Кингс Армс» за тем же столиком, что и на дне рождения Гершвина, возможно, даже на тех же самых местах, и пару часов просто выпивали и болтали ни о чем, пока Джинни не предложила поговорить о чем-то более существенном.

– Вспомнил, – произнес Гершвин. – Однажды мы с ним шли по Кингс-Хит-стрит, и здоровый парень из другой школы специально налетел на него. Эллиот на него даже не посмотрел. Тогда этот парень догнал его, толкнул и сказал что-то вроде «Хочешь подраться?», а Эллиот просто посмотрел на него и спросил «Зачем?», как будто на самом деле хотел получить ответ. Это было великолепно. Тот парень просто в осадок выпал. Он-то хотел повыделываться перед своими дружками, показать им, какой он крутой, а Эллиот предложил ему дискуссию о мотивации для драки. Ему, правда, досталось по челюсти, но когда тот парень просто обалдел из-за того, что Эллиот среагировал не так, как он ожидал, – это было классно.

– Хорошо, – сказала Джинни. – Моя очередь. Это не история, это мой любимый образ Эллиота. Помните темный костюм в тонкую полоску, который он купил в секонд-хенде, и пришел в нем ко мне на восемнадцатилетие, хоть его и отговаривали?

– Точно, – сказал Гершвин. – Он носил его под кроссовки. Ему казалось, что он классно выглядит, а мы все думали, что он сошел с ума.

Теперь была моя очередь.

– Помню, это было на химии, нам было лет по тринадцать или четырнадцать, и Филип Джонс был, как всегда, хорошим мальчиком: ходил по классу, подфутболивая сумки, и в том числе подфутболил сумку Эллиота.

– Помню, – сказал Гершвин.

– И тогда Эллиот сказал: «Ладно, с меня хватит», достал монету в пятьдесят пенсов, взял ее щипцами и нагрел на спиртовке, пока она не раскалилась, и бросил на пол рядом со скамейкой Филипа Джонса, как будто потерял ее. Джонс – потому что был кретином – заорал: «Теперь она моя», оттолкнул Эллиота и схватил монету. После этого в классе несколько дней воняло его горелой кожей, а сам он потом неделю не ходил в школу. Ну и, конечно, когда вернулся, то всыпал Эллиоту по первое число.

– Однажды мы с Эллиотом взяли на прокат фильм «Гремлины-2», – сказал Гершвин. – Мы оба думали, что круче него ничего быть не может. Мы потом много дней на уроках вспоминали приколы из него и подыхали от смеха.

– А помните, когда мы неделю жили в автоприцепе моей мамы в Уэльсе? – спросила Джинни. – В первую ночь вы все пошли в лес посреди ночи, чтобы испытать настоящий ужас, – как идиоты какие-нибудь. А Эллиот не пошел, сказал что там слишком холодно. И я тоже не пошла, потому что боялась, что мама узнает, что с нами живут мальчики. До этого мы с Эллиотом особо не общались, но я помню, что, когда мы выпили на двоих бутылку сандерберда, это нас как-то сблизило. Помню, как в какой-то момент мы говорили о том, чем хотим заняться в жизни. Я сказала ему, что собираюсь путешествовать, а потом жить в Австралии с парнем по имени Брэд, похожим на Мела Гибсона. А он говорил, что хочет стать директором международной компании, и я сказала что-то типа «Это так скучно», а Эллиот ничего не сказал, но было видно, что он обиделся. А потом он сказал, что если не станет директором международной компании, то он станет крылоходом.

– Кем?

– Так называются люди, которые привязывают себя к крыльям самолетов на всяких воздушных шоу. Он сказал, что видел такое в детстве, и это было круто. А потом я посмотрела на него, и он посмотрел на меня, и мы оба расхохотались, и он сказал, что не хочет быть директором международной компании или крылоходом. Он сказал – я точно помню – «На самом деле, Джин, я буду счастлив, если просто останусь собой».

Когда мы покинули уютный «Кингс Армс» и вышли на улицу, было почти три часа дня.

– Я позвоню тебе на неделе, – сказал мне Гершвин, когда мы втроем стояли на тротуаре перед входом.

Потом он повернулся к Джинни:

– Увидимся… когда-нибудь. Я надеюсь.

Джинни в ответ смущенно улыбнулась и протянула руки, чтобы обнять его.

– Береги себя, – сказала она, крепко его обнимая.

– И ты себя.

Он легко поцеловал ее в щеку, махнул мне рукой и пошел по Хай-стрит, а мы с Джинни стояли, погруженные каждый в свои мысли, казалось, целую вечность.

– Что собираешься делать? – спросила Джинни, когда вдруг начал накрапывать дождь.

– Ничего. А ты? Встречаешься сегодня с Иэном?

Она подняла голову и пристально посмотрела мне прямо в глаза, при этом на лице у нее не было никакого выражения.

– Нет. Я ничего не собиралась делать.

– Если хочешь, давай ничего не делать вместе, – осторожно предложил я. Хоть мы и были не в том настроении, я все-таки хотел подчеркнуть, что не подкатываюсь к ней.

– Хорошо, – сказала она, кивнув как будто для того, чтобы подтвердить, что это просто дружба и ничего больше. Она даже взяла мою руку, чего никогда бы не сделала, если бы речь шла о чем-то другом. – Пожалуй, это самая лучшая идея, которая только может прийти в голову, Мэтт.

Ничего не делать не получилось, потому что Джинни вспомнила, что уже больше месяца не совершала свой еженедельный поход за продуктами из-за занятости на работе, и час, остававшийся до закрытия супермаркета, был единственным шансом для нее купить что-нибудь поесть на ближайшие несколько дней. В супермаркете Джинни напомнила мне Элен. Обе вели себя крайне нерационально: ходили по три раза по одному и тому же проходу, покупали замороженные продукты вначале, а не в конце и часто бросали что-то в тележку только из-за того, что им нравилось название. (Так Джинни купила бутылку розовой воды, потому что ей понравилось название и съедобные серебряные шарики, которые кладут сверху на торты и печенье, хоть она сказала, что не занимается выпечкой.)

Само собой, за сорок две минуты, которые мы провели в супермаркете, мы встретили наших бывших соучеников: Дэвида Кимбла (тогда: самый маленький ученик во всем выпуске; теперь: без сомнения, самый маленький водитель грузовика в стране) и Элизабет Кауэн (тогда: все думали, что она будет плохо переносить самолет всю оставшуюся жизнь; теперь: стюардесса в компании «Эйр Лингус»). Оба были удивлены, увидев нас с Джинни вместе спустя столько времени, и – надо ли говорить? – оба сделали неправильный вывод. Мы с Джинни предприняли такие неуклюжие попытки их разубедить, что, казалось, что мы просто врем от смущения. Потом мы, нагрузившись пакетами с едой, поехали к Джинни, и, пока она готовилась к своим занятиям на следующий день, я приготовил нам макароны. Мы откупорили бутылку вина, сели на пороге заднего крыльца, а потом просто пили вино и разговаривали, глядя в сад. Мы вспоминали прошлое и наши тогдашние планы на будущее, а еще мы говорили про то, что происходит у нас в жизни сейчас. Потом мы говорили про смерть Эллиота и про чувства, которые она у нас вызвала. Это был искренний, часто очень прямой разговор, который может возникнуть только между людьми вроде нас – старыми друзьями и бывшими любовниками: наши судьбы переплетались, а история наших отношений уходила так далеко в прошлое, что казалось, у нее нет начала. Настроение у нас было уже не таким грустным, зато более интимным, более рефлексивным – в такой атмосфере могло произойти все что угодно, но я знал, что ничего не произойдет. Это было совсем не то что в старые времена. Сейчас каждое действие имело свои последствия, и мы это понимали.

Я повернулся к Джинни и улыбнулся:

– Странно, да?

Она тоже улыбнулась.

– Ты и я сидим на заднем крыльце дома твоей мамы, – продолжал я. – Сколько раз мы уже вот так здесь сидели?

– Много. – Джинни поставила свой бокал на землю и перевела взгляд на дальний угол сада. – Я грущу по маме, понимаешь? – сказала она после паузы.

– Да. Само собой.

– Знаю. Так оно и есть. Я не уверена, что «грущу» – подходящее слово, Мэтт. Без нее я чувствую, что чего-то не хватает. Какой-то части меня больше нет. – Она снова подняла бокал. – Иногда я пытаюсь с ней разговаривать. Знаю, что это только в моем воображении, но это лучше, чем ничего. Я представляю себе, как мы сидим за кухонным столом и я рассказываю ей о своих новостях – про школу, про Иэна, про мое отношение к миру, – а она слушает. И от одной мысли, что она слушает, мне становится легче. Странно, не правда ли, что тебе становится легче только от того, что кто-то тебя слушает. Мама всегда умела выслушать. О чем бы я ни болтала, она слушала меня так, как будто это самое важное в жизни. А сейчас, когда ее нет, мне кажется, что все хорошее, что было в моей жизни благодаря ей, тоже ушло. – Джинни вздохнула. – Извини, – сказала она, поворачиваясь ко мне. – Я начинаю тебя доставать, да?

– Нет, – ответил я. – Ничего подобного. Я рад, что ты можешь говорить об этом со мной, только и всего.

Джинни улыбнулась:

– Конечно. Я могу говорить об этом с тобой. – Она посмотрела на меня с любопытством. – Вижу, ты хочешь меня о чем-то спросить. Спрашивай.

Я засмеялся.

– Ты права. Но это не столько вопрос, сколько… Я не знаю. Просто до сих пор никто, кого я знал – ну, с кем я был близок, – не умирал. Мои дедушки и бабушки умерли, когда я был еще маленьким, и после того никто не умирал, разве что какой-нибудь дальний родственник. Когда я встретил тебя тогда в «Кингс Армс» и ты сказала, что твоя мама умерла, я и понятия не имел, через что ты прошла.

– Понимаю, о чем ты. Пока мама не заболела, я тоже понятия об этом не имела. Всю жизнь были только я и она. Я никогда не видела отца и никогда не хотела его видеть. Поэтому, понимаешь, мы были как бы вдвоем против всего мира, и так должно было быть всегда – как это могло вдруг оборваться? Мама казалась мне вечной, я думала, что мы всегда будем вместе. И когда она сказала мне, что больна, это меня просто вырубило. В двадцать восемь лет я поняла, что мама не вечна и что мы не будем все время вместе… – голос Джинни задрожал.

– Успокойся, – сказал я. – Не надо расстраиваться.

– Ничего, – сказала Джинни, глубоко дыша. – Я в порядке, Мэтт. – Она улыбнулась. – Тебя не должно пугать, если кто-то расстраивается. Это естественно. Ты не можешь просто убежать или не делать чего-то лишь из-за того, что это тебя расстраивает. – Она засмеялась. – Тебе всегда не нравилось, когда я плачу при тебе, правда?

– Да, в общем, – тихо сказал я. – Но только из-за того, что я не знал, как тебя утешить.

– В этом все дело, – сказала она. – Иногда не надо утешений, иногда все, что тебе нужно, – это чтобы кто-то посочувствовал тебе.

– Не знаю, что бы я сделал, если бы кто-то из моих родителей умер. Да, я все время жалуюсь, как они меня раздражают, отравляют жизнь и так далее, но если бы их не стало, то мне бы их не хватало всю жизнь.

– Ты должен сказать им об этом. Хорошо во всей этой истории с мамой было только то, что я могла сказать ей, как я люблю ее, и что, когда придет время, она поймет, как много для меня значит.

– Знаешь, я думал об этом, – начал я. – Ты можешь не верить, но это правда. Я пытался представить себе, что я говорю своим родителям, как я их люблю и все такое, но не знаю… Вряд ли они бы поняли. Это классно, что у тебя так было с мамой, но мои и понятия не имеют, что делать с эмоциями. Да, мы любим друг друга и все такое, но вот сможем ли мы когда-нибудь сказать друг другу об этом? Не знаю… Наверное, для нас лучше, если мы не говорим про это. В смысле, для некоторых людей это хорошо, но для других…

Джинни улыбнулась.

– Понимаю, о чем ты. Такие отношения не возникают просто так, из ниоткуда. Думаю, мы с мамой были ближе друг к другу, чем обычные мамы и дочки, потому что у нас больше никого не было – только она и я.

– Иногда мне кажется, что я с самого детства ни разу нормально не разговаривал с папой. По крайней мере, в детстве мне хотелось с ним разговаривать, и если он не был занят на работе или в саду, то мы разговаривали. Но я помню, что чаще всего мы просто молча шли куда-то: он – большими шагами, а я безнадежно пытался за ним поспеть. Хоть это меня и утомляло, в его глазах была радость оттого, что я хотя бы старался.

– Твой папа любит тебя, я знаю, – сказала Джинни.

Я кивнул.

– И мама тоже.

Я опять кивнул.

– Ты, наверное, думаешь – зачем я это все тебе говорю?

Я кивнул еще раз.

– А говорю я это только по одной причине: как бы ты ни был уверен в чьей-то любви, всегда приятно об этом услышать.

Мы замолчали на некоторое время, наслаждаясь ситуацией. Я в первый раз подумал, как бы это было – снова поцеловать Джинни. Я подумал об Эллиоте и о том, что до сих пор не мог понять, что значила для меня его смерть. И наконец, я подумал о своих родителях и попытался представить себе жизнь без них. Многое из того, что говорила мне Джинни, было правильным. Мысль, что родители – неизменная часть твоей жизни, и они будут в ней всегда, безусловно обеспечивала определенный комфорт. Может быть, подумал я, нужно начать воспринимать мир, каким он есть, а не таким, каким я его хочу видеть? Но сколько я ни пытался представить свою жизнь без родителей, сколько ни старался вообразить дыру на том месте, где должны были быть они, у меня ничего не получалось.

В десять минут девятого я объявил наконец Джинни, что мне пора домой. Я помог ей вымыть тарелки, блюда и все остальное, что попалось мне под руку, когда я готовил, а потом сходил за своей курткой.

– Ну ладно, – сказал я, открывая входную дверь. – Мне, пожалуй, пора.

– Хорошо. – Джинни подошла ко мне и поцеловала в щеку. – Спасибо за сегодняшний день, Мэтт. Странно, что мы снова встретились по такому поводу, но мне было приятно.

Я улыбнулся и вышел из дома, потом двинулся по дорожке к воротам. Но, дойдя до ворот, я развернулся и подошел к Джинни.

– Я надеялась, что ты это сделаешь, – сказала она.

– Почему тогда ничего не сказала?

– Неуверенность, страх, немного ненависти к себе – обыкновенные подозреваемые. Я чувствовала то же самое, когда мы прощались в прошлый раз. Я должна была тогда что-то сказать, но ты знаешь, как это сложно. Не хочется ведь казаться глупой, да? Но я скажу сейчас, чтобы тебе не пришлось это говорить, да?

Я засмеялся.

– Так вот, Мэтт, я бы хотела, чтобы независимо от того, сколько ты здесь пробудешь, ты считал, что наша дружба восстановлена. Звони мне в любой момент – чтобы выпить вместе, пожаловаться друг другу или просто потусоваться.

– Конечно, я рад, если мы снова будем друзьями.

– Это не просто слова, Мэтт, – сказала Джинни с явной серьезностью в голосе. – Я этого правда хочу. Быть настоящими друзьями. И не только с тобой, но и с Гершвином. – Она обняла меня. – Мы могли придумать что-нибудь получше, чем просто разойтись в разные стороны. – Ее голос дрожал. – Мы должны были придумать что-то получше.

To: [email protected]

From: [email protected]

Subject: Как дела?

Мэтт!

Пишу тебе короткое письмо просто узнать, как твои дела. Я волнуюсь за тебя с тех пор, как узнала твою новость. Знаю, ты не хочешь, чтобы я волновалась, но я ничего не могу с собой поделать. Просто хочу убедиться, что с тобой все в порядке. На этой стороне пруда все без перемен. Работа слегка достала. (Но когда она не достает?) Сара все еще ночует на Адском диване (кстати, она ни разу не пожаловалась на то, какой он неудобный, а значит, либо она просто не хочет показаться невежливой, либо у нее стальной позвоночник), а мои родители собираются скоро приехать в гости. Я сообщила им, что мы с тобой расстались, и папа был счастлив, как победитель телеигры. Я тебе говорила, почему ты ему никогда не нравился? Потому что ты англичанин. А мой папа в жизни хорошего слова не сказал про англичан. Он говорит – я цитирую – «Они все делают, как будто им в задницу телеграфный столб засунули». По правде говоря, – ему не нравился ни один из моих парней. По-моему, что у отцов получается лучше всего, так это ненавидеть тех, с кем встречаются их дочери. Ну, мне пора сделать кое-какую работу (или хотя бы сделать вид, что я ее делаю).

Не вешай нос.

Как всегда с любовью,

Элен ххх

To: [email protected]

From: [email protected]

Subject: Я

Элен!

Рад слышать, что ты в порядке, подружка, и что Адский диван не сделал Сару инвалидом, и что твой папа по-прежнему меня недолюбливает. Ну а кроме всего этого, спасибо за все остальное в твоем письме и за телефонный звонок. Я на самом деле в порядке. Гершвин, Джинни и я ходили сегодня на кладбище, где похоронен Эллиот, и у меня было странное чувство, совершенно некомфортное. Понятия не имею, чего мы хотели достичь своим походом на кладбище. Странно, что в тяжелые моменты, когда не знаешь, как действовать, чаще всего действуешь, как в каком-нибудь телесериале. Но мы вовремя остановились и поехали в бар. Кажется, этот день стал для нас поворотным моментом. Думаю, мы снова будем друзьями, и это меня радует. В любом случае, ты тоже не вешай нос и постарайся поберечь нервы, когда приедут твои родители.

С любовью,

Мэтт.