Текст книги "Стамбульский оракул"

Майкл Дэвид Лукас
Стамбульский оракул

Моим сестрам и братьям, Адаму и Анне, Коулману и Эллисон, – за то, что напомнили мне о важном, а еще – Хейли, за все.

Ах, Стамбул! Из всех способных заворожить меня имен это остается самым волшебным.

Пьер Лоти

Майкл Дэвид Лукас какое-то время жил в Турции (стипендиат программы Фулбрайта), в Тель-Авиве (типографский корректор) и в Тунисе (стипендиат фонда «Ротари»); теперь он обосновался в Окленде, штат Калифорния, и работает над следующей книгой.

Лукас демонстрирует яркий талант рассказчика, цепкий глаз путешественника, острый нюх историка.

San Francisco Chronicle

Потрясающий дебют! Лукасу с первой попытки удалось создать классический роман, который, кажется, только по недосмотру отсутствует на полках великих библиотек прошлого.

Рейф Ларсен («Юный гений Спивет»)

Глава 1

Элеонора Коэн пришла в этот мир в четверг, в конце лета 1877 года. Тем, кто встал в тот день на рассвете, долго потом вспоминалось, как над гаванью кружила стая пестрых удодов: птицы то опускались к самой воде, то взмывали ввысь, как будто пытаясь залатать прореху в небосводе. Неизвестно, удалось им это или нет, но спустя некоторое время птицы угомонились и расселись по городу – на ступени здания суда, на красную черепичную крышу гостиницы «Констанца», на колокольню Академии святого Василия. Часть их устроились на верхушке маяка, другая – на восьмиугольном минарете каменной мечети, третья – на носовой палубе парохода, выкашливавшего клубы дыма в ясное утреннее небо. Город был словно запорошен снегом: белые перья удодов забили водостоки вблизи губернаторского дворца, а позолоченный купол православной церкви стал почти неразличим под пушистыми тельцами. Птицы, устроившиеся на деревьях вокруг дома Якоба и Лии Коэн, вели себя и вовсе беспокойно: перекрикивались, хлопали крыльями, толкались и пихались – совсем как толпа крестьян, что выбрались в город посмотреть на парад султанской гвардии. Это можно было бы счесть счастливым знаком, если бы не все те несчастья, которые по странной случайности сопровождали рождение Элеоноры.

На рассвете того же дня двигавшаяся с севера 3-я кавалерийская дивизия императора Александра II, в составе шестисот двенадцати мужчин, пятисот тридцати семи лошадей, трех орудий, двух десятков серых холщовых палаток, полевой кухни и императорского штандарта, заняла холм, с которого открывался отличный вид на центр Констанцы. Поход длился почти две недели; с каждым днем пайки становились скуднее, а отдых короче. Они миновали Килию, Тульчу, Бабадаг, прошли по заросшим черникой болотам в дельте Дуная, по стоявшим под паром бескрайним пшеничным полям. Их конечной целью была Плевна, торговый центр посреди Дунайской равнины, где засела семитысячная армия генерала Османа-паши; его главной целью было не пустить русских дальше, вглубь страны. Взятие Плевны должно было переломить ход кампании, но до Плевны оставалось еще десять дней пути, и люди теряли терпение.

Прямо перед ними, как праздничный пирог на блюде, беззащитной лежала Констанца. Всего каких-то десять-пятнадцать метров отделяло гребень холма от развалин древней римской стены. В давние времена безжизненные розоватые камни защищали город от диких кабанов, бандитов и набегов фракийцев, время от времени пытавшихся захватить порт. Дважды перестроенная римлянами и потом еще раз византийцами, стена к концу пятнадцатого века, когда турки заняли Констанцу, была полностью разрушена. С тех пор ее не подновляли: лучшие камни шли на строительство дорог, дворцов и стен вокруг других, стратегически более важных городов. Возможно, если бы кто-нибудь потрудился восстановить стену, она и защитила бы город от варварского набега 3-й дивизии, но в своем нынешнем состоянии могла разве что ненадолго замедлить ее продвижение.

Все утро и позже, днем, кавалеристы 3-й дивизии отводили душу, носясь по улицам Констанцы: били витрины, гоняли бродячих собак, крушили попадавшиеся на пути статуи, подожгли особняк губернатора, разграбили здание суда и побили витражи над входом в Академию. Печальная участь постигла ювелира и сапожника – их обобрали дочиста. Бакалейная лавка вся была изгажена битыми яйцами и рассыпанным чаем. Торговец коврами Якоб Коэн тоже пострадал: ему разбили витрину и истыкали штыками всю стену. Кроме православной церкви, не тронутой русскими кавалеристами, как будто сам Господь хранил ее, без потерь нашествие 3-й дивизии пережила только городская библиотека. И отнюдь не из-за особого почтения к печатному слову. Своим спасением библиотека Констанцы была обязана исключительно мужеству своего хранителя. В то время как остальные горожане забивались под кровати или, прижавшись друг к другу, прятались по подвалам и чуланам, библиотекарь бесстрашно стоял на ступенях оставленного на его попечение храма знаний, высоко подняв над головой, как икону, растрепанный томик «Евгения Онегина». Кавалеристы 3-й дивизии хоть и были почти поголовно неграмотны, но родную кириллицу распознали. Это, похоже, и решило дело: библиотеку пощадили.

Тем временем в маленьком доме из серого камня, почти на вершине Восточного холма, Лия Коэн мучилась схватками. В гостиной пахло гамамелисом, спиртом и потом. Бельевой сундук стоял нараспашку, на столе громоздился ворох заляпанных йодом простыней. В городе имелся всего один врач, да и тот оказался занят в другом месте, так что Лии пришлось обходиться помощью двух повитух-татарок из ближней деревни. Провидение привело их к порогу Коэнов именно тогда, когда они были нужнее всего. Татарки говорили про какие-то знаки: про огромный, как море, табун лошадей, про собрание птиц, про Полярную звезду, совпавшую с луной. Будто бы об этом пророчил последний татарский царь на смертном одре, но растолковывать знаки повитухам было некогда. Они велели тотчас отвести их в спальню. Спросили чистого постельного белья, спирта и кипятка и заперлись с Лией. С тех пор дверь открывалась лишь затем, чтобы выпустить младшую из повитух за новой порцией горячей воды и свежих чистых простыней.

Муж Лии, Якоб, чувствовал себя лишним в собственном доме. Заняться ему было нечем, оставалось лишь погрузиться в тревожные раздумья. Якоб был крупный мужчина с гривой непослушных черных волос и ярко-голубыми глазами. Чтобы как-то унять волнение, он то и дело бесцельно дергал себя за бороду, перекладывал счета и принимался набивать трубку. До него доносились то крики роженицы и негромкие голоса повитух, которые призывали тужиться лучше, то ружейные выстрелы и ржание лошадей. Якоб не отличался особой религиозностью, не был он и суеверным. Тем не менее сейчас он молился о благополучном исходе родов и трижды по три раза постучал по дереву, чтобы защитить роженицу от сглаза. Он старался не волноваться, но что еще остается будущему отцу?

На закате, в тот час, когда небо постепенно теряет румянец, удоды смолкли. Смолкли и выстрелы, и топот копыт. Весь мир как будто бы решил наконец немного передохнуть. В эту самую минуту из спальни донесся усталый тихий стон, за которым последовали звонкий шлепок и крик новорожденного. В приоткрывшейся двери показалась старшая повитуха, госпожа Дамакан, со свертком на руках. В комнате стояла полнейшая тишина, которую прерывало только тихое сопение младенца.

– Слава Господу, – прошептал Якоб и наклонился, чтобы поцеловать лобик новорожденной.

Крошечная девочка так и сияла новой жизнью. Якоб протянул руки к ребенку, но повитуха остановила его:

– Господин Коэн…

Он посмотрел на ее сжатые губы.

– Беда у нас.

Лия истекала кровью. Она все слабела и угасла спустя несколько часов после рождения девочки. Последнее слово, слетевшее с ее губ, было имя дочери, и при звуке этого имени небеса разверзлись.

Такого никто в Констанце не помнил: дождь лил как из ведра, раскаты грома не затихали ни на секунду. Тугие струи потушили пожарища, размыли дороги и накрыли городскую площадь периной влажного пара.

Пока бушевало ненастье, удоды укрывались под крышами домов и в дуплах мертвых деревьев. А кавалеристы 3-й дивизии устремились на юг, к Плевне, и награбленное добро, словно паучьи гнезда, билось о крупы их лошадей. Дождь шел четыре дня и четыре ночи, и все это время госпожа Дамакан и ее племянница ухаживали за новорожденной. Лию похоронили в общей могиле с теми, кто погиб, защищая свое имущество, а Якоб предался горю. К концу недели вода в гавани покрылась плотным слоем мусора, а городскую площадь завалило мокрым пеплом.

Но жизнь продолжалась. Когда небо очистилось от туч, Якоб Коэн заложил повозку и съездил в Тульчу отправить две телеграммы: одну – сестре Лии в Бухарест, другую в Стамбул – другу и деловому партнеру, турку по имени Монсеф Барк, недавно пожалованному титулом бея. Первая телеграмма сообщала свояченице о несчастье и просила ее родственного участия. Вторая же рекомендовала госпожу Дамакан и ее племянницу как особ, способных выполнять любую работу по дому. Тетя и племянница, как и большинство татар-мусульман, проживавших в окрестностях Констанцы, собирались искать лучшей доли в Стамбуле. Пока же повитухи согласились помочь Якобу с девочкой.

Несколько дней спустя от Монсефа-бея пришел ответ: он будет рад видеть госпожу Дамакан в своем доме, тем более что ему как раз нужна новая служанка.

Ответ на первую телеграмму прибыл в Констанцу через неделю. Было шесть часов вечера, когда из экипажа, остановившегося у подножия Восточного холма, вышла длинноносая дама, вся состоявшая из острых углов, не считая несколько вялой линии подбородка. Ее левую щеку украшала крупная родинка, наводившая на мысль о вулкане за секунду до извержения. На ней был дорожный костюм и зеленая фетровая шляпка. В левой руке она держала чемодан, в правой – скомканную телеграмму. Дама заплатила вознице и пошла в гору, к дому Коэнов. Это и была Руксандра, старшая сестра покойной Лии.

Поднявшись на крыльцо, Руксандра поправила шляпку и обернулась посмотреть на густой слой птичьего помета перед домом. Затем бегло взглянула на удодов, устроившихся на высоком платане, и постучала. Никто не ответил. Она постучала еще раз и прислушалась. Никакого ответа. Не желая дожидаться на холоде, Руксандра решительно поправила шляпку и вошла в дом.

Весь дом Коэнов уместился бы, пожалуй, в столовой бухарестского особняка, где Лия и Руксандра провели детство. В доме было три спальни, кладовая, кухня, гостиная. Стены в ней были голые, не считая рисунка углем, висевшего над очагом. На нем была изображена Лия. В одном углу располагались буфет и щербатый стол из березы, весь заставленный немытой посудой. В другом, напротив камина, стояли потертые кожаные кресла. Пол устилали разномастные восточные ковры, в некоторых местах чья-то небрежная рука положила их в целых три слоя: так древние города, построенные на руинах еще более древних, скрывают под собой слои былых цивилизаций. Опасливо перешагнув через порог, Руксандра поставила у ног чемодан и закрыла за собой входную дверь.

– Якоб, вы дома? – позвала она.

Все это время Якоб, скрытый кипами бумаг на неприбранном столе, сидел, обхватив голову руками. Когда он поднялся навстречу свояченице, Руксандра поняла, что дело плохо. Сюртук весь в пятнах, борода всклокочена, глаза красные.

– Руксандра! – проговорил он, глядя на нее с изумлением. – Проходите, садитесь, прошу вас.

Руксандра пододвинула к себе стул и села.

– Вы просили о помощи, – сказала Руксандра, разглаживая на столе телеграмму в подтверждение своих слов. – И вот я здесь.

– Да-да, конечно, – сказал Якоб. – Как ваше здоровье?

– Учитывая обстоятельства, хорошо, благодарю вас. Но я проделала немалый путь и не отказалась бы от чашки чая.

Пока Руксандра говорила, дверь кухни отворилась и в гостиной показалась госпожа Дамакан. Из угла ее рта свисала нитка, а на руках она держала спеленатого младенца. Элеонора спала, ее ресницы подрагивали, как стрекозиные крылышки, а ручки были мирно сложены на груди.

– У нее Лиин рот, – сказала Руксандра, склонившись над свертком. Потом она выпрямилась и спросила: – Это ее няня, полагаю?

– Можно сказать и так, – ответил Якоб. – Госпожа Дамакан и ее племянница принимали роды и теперь помогают мне с ребенком, уже несколько недель.

– Понятно, – сказала Руксандра. – Госпожа Даламан, я правильно расслышала? Не будете ли вы так любезны приготовить мне чашку чая? Покрепче, пожалуйста. Я провела много времени в пути.

Руксандра села и посмотрела вслед госпоже Дамакан.

– Скажу сразу, – начала Руксандра, – я не люблю церемонии. Предпочитаю переходить прямо к делу. Некоторым моя прямолинейность кажется несколько излишней. Говорю вам об этом сразу.

Якоб кивнул.

– Я получила вашу телеграмму, – начала она, – и откликнулась на призыв о помощи. Я готова оставаться у вас месяц или дольше, вести хозяйство и делать все, что потребуется. – Тут Руксандра обвела взглядом гостиную. – Так вы говорите, госпожа Далматин скоро съедет?

– Да, – ответил Якоб. – Они с племянницей собираются в Стамбул.

– Грязный городишко, – процедила Руксандра. – Кишмя кишит турками.

– Они турчанки, – сказал Якоб. – Точнее, татарки.

– Ну, кем бы они ни были, – сказала Руксандра, – они скоро уезжают, да?

– Они собираются уехать в конце недели, хотя не все еще готово к отъезду.

– Как я уже сказала, – продолжила Руксандра, – я охотно побуду тут месяц или даже два, чтобы помочь вам в час испытаний, но если вы хотите, чтобы я жила тут и дальше, думаю, нам следует пожениться.

Надо отдать Руксандре должное: она всегда была примерной дочерью и о себе думала в последнюю очередь. Пока младшая сестра училась в школе и выбирала мужа, Руксандра преданно ухаживала за родителями, которые дряхлели, болели и наконец сошли в могилу. Отец умер около года назад, когда Руксандра уже стояла на пороге тридцатилетия. К этому опасному рубежу она подошла порядком обиженная на судьбу, не очень-то к ней благоволившую: несмотря на солидное приданое, ей до сих пор не удалось найти достойного супруга. Надо сказать, Руксандра смотрела на вещи весьма трезво и о страстной любви не мечтала. Все, чего она хотела от брака, – быть хозяйкой в собственном доме и найти в муже приятного собеседника, чтобы было с кем перемолвиться словом по вечерам.

После довольно долгого молчания Якоб сказал:

– Вы не будете против, если я не дам вам покуда никакого ответа? Мне нужно подумать.

– Разумеется.

– А как же ваши вещи? Это все?

Руксандра улыбнулась и посмотрела на обитый кожей сундучок, стоявший у нее в ногах.

– Не беспокойтесь, – сказала она. – Я сделала все необходимые распоряжения.

На следующее утро из Бухареста прибыли два больших сундука, и Руксандра начала обживаться. Она заняла свободную спальню, распаковалась, потом с помощью младшей госпожи Дамакан отскребла кухню, перемыла все окна в доме, выбила ковры, стерла пыль с книжных полок и вымела золу из печи. Покончив с этим, Руксандра отчистила дорожку перед входом от птичьего помета и попыталась прогнать удодов, облюбовавших платан возле дома. Это ей, однако, не удалось. Чем яростней она махала руками и кидала в птиц камнями, тем горячей была любовь удодов к насиженному месту. Не прошло и трех дней, как дорожка перед входом опять покрылась коркой помета. Несмотря на эту небольшую хозяйственную неудачу, Руксандра вскоре почувствовала себя у Коэнов как дома. Она готовила, убирала и, когда госпожа Дамакан с племянницей были заняты подготовкой к предстоящему путешествию на юг, присматривала за Элеонорой. Две недели спустя повитухи отбыли в Стамбул, и Руксандра стала полновластной хозяйкой в доме. В конце третьей недели Якоб постучался к ней в спальню и сказал, что принимает ее предложение: им и вправду нужно пожениться, так будет лучше для всех.

Брак был заключен в Тульче – констанцскую синагогу не успели восстановить после атаки 3-й кавалерийской. Тульчинский раввин, молодой еще человек с густой рыжей бородой, совершил обряд. Его братья засвидетельствовали брак, а жена баюкала плачущую Элеонору. Дела задержали Якоба в Тульче до вечера, в шесть часов они сели в экипаж и поехали в Констанцу. Удоды, держась на почтительном расстоянии, провожали Коэнов домой.

Глава 2

Властитель дома Османов, султан султанов, хан ханов, предводитель правоверных и наследник пророка Владыки Вселенной, защитник святых городов Мекки, Медины и Иерусалима, его величество Абдул-Гамид II задумчиво смотрел на сине-зеленое море мозаичных плиток на потолке, пока цирюльник намыливал ему щеки. В соседней комнате кто-то перебирал струны у́да, через открытую дверь доносились томные голоса наложниц. В клетке заливался бюльбюль, жаркое солнце проникало в комнату сквозь узорчатое окно и густыми пятнами ложилось у ног султана. Абдул-Гамид прикрыл глаза, вдохнул мыльный запах жасмина и прислушался к звуку скользящего по его шее лезвия.

Этот цирюльник брил Абдул-Гамида каждое утро вот уже тридцать лет, с тех пор как первые признаки мужественности показались на августейших щеках. До того он в течение семи лет служил при дворе отца Абдул-Гамида. Цирюльник был стар, однако его рука оставалась тверда, словно рука каллиграфа, но все же, несмотря на долгие годы практики, к каждому утреннему бритью он подходил так, словно это было главным делом всей его жизни. Такой подход Абдул-Гамид ценил: живя в водовороте дворцовых интриг и заговоров, хочется доверять человеку, водящему бритвой по твоему горлу. Покушения на царствующую особу не были новостью при султанском дворе. Трое дальних родственников Абдул-Гамида – Мурад II, Мустафа Челеби и Ибрагим I были убиты слугами, чья верность вроде бы не вызывала сомнений: Мурад – поваром, Мустафа Челеби – телохранителем, Ибрагим – цирюльником.

Абдул-Гамид открыл глаза и посмотрел, как брадобрей правит бритву о полоску кожи. Затем он опять прикрыл глаза, поглубже уселся в кресле и позволил еле различимым, словно шепот моря, звукам уда ласкать свой слух. Столько грусти было в этом мотиве, столько лет горя… Не у Аль-Фараби ли читал он о том, что своим изобретением уд и в особенности выгнутая дека инструмента обязаны повешенному? Чье именно тело раскачивалось на рожковом дереве? Абдул-Гамид вспомнить не мог. Ламех, дитя Мафусаила? Или кто-то из сыновей Ноя? В любом случае жизнь древнему инструменту дало горе.

Султан задумался, но вдруг почувствовал чье-то присутствие.

– Ваше величество?

Это был великий визирь Джамалудин-паша, красный от усердия, на усах поблескивают брызги слюны.

– Ваше величество, – повторил он, утирая лицо, – простите, что прерываю ваш туалет, но у меня тревожные вести.

– Слушаю вас, паша, – ответил султан и знаком велел цирюльнику продолжать. – Государственные новости не терпят отлагательств.

– Ваше величество, русские заняли Плевну три дня назад. Осман-паша с остатками войска отступил к Габрово.

Новость была неприятной. Не неожиданной, но чрезвычайно тревожной. Султан вздохнул, искоса глядя на визиря, в то время как цирюльник выщипывал ему волоски под скулой. Плевна стала еще одним звеном в длинной цепи военных неудач. Скорее всего, это означает конец войны, очередную конференцию Великих Держав, новые предлоги для дробления Османской империи. Его не так заботила утрата контроля над Болгарией и Румынией. Пропади они пропадом вместе с Грецией и Балканами. Нет, не потеря земель мучила его, а позор. Ретивые соглядатаи, подосланные Великими Державами, рыскали вокруг дворца, словно волки. Болгария и Румыния занимали бы его мысли куда как меньше, не знай он, что этим не кончится. Русским нужен Карс, французы уже давно жаждут захватить Левант, а греки не успокоятся, пока не наложат свои грязные лапы на Стамбул.

– Осман-паша считает, что следует отойти к Адрианополю, но он ждет вашего распоряжения.

Султан посмотрел на визиря: приземистый и краснолицый Джамалудин-паша был обладателем внушительного носа, по обе стороны которого зияли темные провалы глаз, как будто мальчишка второпях поставил две чернильные кляксы, и тонких усов, делавших нос еще более заметным.

– А что считаете вы?

– На этот раз я согласен с Османом-пашой. Адрианополь – лучшее место для обороны нашей столицы, если в этом возникнет надобность. Боюсь, она может возникнуть.

– Таково ваше мнение?

– Да, именно, ваше величество. Другого выхода я не вижу.

В этом была главная беда Джамалудина-паши. Хотя он и превосходил своего предшественника, прежнего великого визиря, как в изворотливости, так и в преданности, течение событий слишком затягивало его – он чересчур заботился о своем месте в истории. В каждом заговоре ему виделось рождение революции, в каждом шпионе мерещился заговорщик, каждая война грозила утратой власти. При всем своем уме Джамалудин был не способен смотреть в будущее, сделать шаг назад и беспристрастно проанализировать ситуацию. Но на этот раз он оказался прав. Обеспечить оборону Стамбула было важнее всего.

– Хорошо, – сказал Абдул-Гамид. – Осман-паша может отвести войска к Адрианополю или на любую другую позицию, которая кажется ему подходящей. А теперь, Джамалудин-паша, какие еще вести?

Великий визирь поправил тюрбан, заглянул в черную книжечку, которую обычно носил в нагрудном кармане, и принялся перечислять события прошедшего дня:

– Мы продолжаем расследовать обстоятельства офицерского бунта. Новый ректор Робертс-колледжа прибыл в Стамбул два дня назад. Из Новопазарского санджака доносят: там накалились отношения между общинами.

Абдул-Гамид почувствовал, как лезвие защекотало верхнюю губу, и заморгал, чтобы не чихнуть.

– Расскажите мне об этом новом ректоре.

– Как вы велели, ваше величество, мы старались не досаждать ему и не возбуждать никаких подозрений. Поэтому расследование было не таким тщательным, как полагалось бы. Однако кое-что удалось узнать. Он родился и получил образование в штате, который называется Коннектикут, по окончании учебы получил место в американском университете в Бейруте, где и служил последние семь лет, и, перед тем как покинуть это место, был назначен заместителем декана по воспитательной работе.

Великий визирь помедлил, чтобы свериться с записями.

– Ходят слухи, – продолжал он, – правда совершенно ничем не подкрепленные… Кое-кто из близких нам людей утверждает, что он американский шпион, другие говорят, что он мужеложец.

– Одно другому не мешает.

– Нет, мой господин. Не мешает.

– Хотя для человека его профессии и то и другое довольно странно.

– Да, ваше величество. Мадам Корвель, наш друг из американского консульства, клянется, что встречала ректора раньше, когда жила в Нью-Йорке; тогда он носил совершенно другое имя. Но она не может припомнить ни этого имени, ни обстоятельств их знакомства.

– Продолжайте наблюдать за ним, – сказал султан. – И сообщайте, если откроется что-нибудь интересное.

– Слушаюсь, ваше величество.

Пока цирюльник взбивал новую порцию пены, Абдул-Гамид откинулся назад и скрестил ноги перед собой. Он увидел, что забыл снять ночные туфли. Входить в домашних туфлях в эту часть дворца считалось нарушением этикета, но даже если великий визирь и заметил, то промолчал.

– Прежде чем удалиться, ваше величество, хочу сообщить еще одно известие, которое может вас заинтересовать.

– Говорите, паша.

– Выяснилось, что Монсеф Барк-бей организовал новое тайное общество. Вы, должно быть, помните этого человека. Это тот самый Монсеф-бей, который так настойчиво требовал принятия конституции при вашем предшественнике.

– Монсеф-бей, – задумчиво проговорил султан. – Я помню это имя. Мне казалось, ему был предложен какой-то пост в Диярбакыре.

– Это так, господин. Возможно, вам также небезызвестно, что в последний момент его перевели в Констанцу.

– А ведь там сейчас русские.

– Именно так. К сожалению, Монсеф-бей вышел в отставку в прошлом году и вернулся в Стамбул.

Наблюдая за тем, как солнечный луч рисует желтовато-красные узоры на веках, Абдул-Гамид неопределенно кивнул и вздохнул:

– Что известно об этом новом обществе? Оно представляет угрозу? Или это еще один литературно-теософский кружок?

– Трудно сказать, ваше величество.

– Тогда подождем развития событий.

– Очень хорошо, мой господин. Простите, что потревожил вас во время бритья.

– Вы можете идти, визирь.

Однако, прежде чем удалиться, Джамалудин-паша поделился еще одной вестью, на сей раз понизив голос до почтительного шепота: валиде-султан, мать великого султана, все утро разыскивает повелителя. По-видимому, она чем-то сильно расстроена. Абдул-Гамид провел по гладкому после бритья подбородку, поблагодарил визиря и за эту новость и резко поднялся – стоило поискать более спокойного уголка. Не то чтобы он избегал встреч с матерью. Ему просто хотелось в одиночестве обдумать падение Плевны и возможные последствия этого события. Через боковую дверь дворцовых бань султан вышел в сад гарема, прошел вдоль стены темницы, миновал северные конюшни и оказался в Слоновьем саду – происхождение этого названия было для него загадкой.

Он направлялся в северную часть сада, к уединенной купе абрикосовых и вишневых деревьев, куда часто уходил поразмышлять. Около двух веков назад их посадили по велению султана Ахмеда II, с тех пор деревья разрослись и стали излюбленным местом для белок и птиц. Абдул-Гамид открыл этот почти забытый людьми уголок много лет назад, еще юношей, во дни правления своего отца. Теперь он и сам был султаном, а его слово – законом на землях от Салоник до Басры, но, как и прежде, он часто выскальзывал сюда из дворца почитать и понаблюдать за птицами, которых в сад манила вода.

Султан думал о том, к чему приведет падение Плевны. В попытке защитить глаза от солнца он поднес ладонь, сложенную козырьком, ко лбу и посмотрел на сияющую гладь Босфора – не кружат ли над проливом аисты или хоть буревестники. Абдул-Гамид проводил взглядом стаю стрижей, которая направлялась от Галатской башни к новому вокзалу в Кадикое. Кроме стрижей, ничего достойного внимания султан не увидел: обычные птицы – чайки, бакланы, ласточки.

– Вот вы где.

Он мог бы и не оборачиваться – голос матери не спутаешь ни с чем. Но он обернулся, поцеловал ей руку и подвинулся, освобождая место на скамье. Хотя она намеренно нарушила его уединение и, как всегда, пренебрегла полным титулом, мать всегда остается матерью.

– Доброе утро, матушка. День сегодня чудесный.

– Да, – ответила она, так и не присев. – И мне искренне жаль, что я мешаю вам любоваться им.

– Прошу вас, матушка, сядьте. Вы нисколько не помешали.

– Ваше величество, – продолжала она, – у меня к вам совсем небольшое дело. После чего я тотчас же уйду.

Несмотря на годы, она все еще была хороша собой. Конечно, фигура уже не та, на лице появились неизбежные морщины – спутницы жизненного опыта, но султан видел следы былой красоты, которая когда-то так неудержимо влекла к ней его отца.

– Как вам известно, – начала она, сцепив руки за спиной, – на следующей неделе во дворце состоится прием в честь французского посла и его супруги.

Абдул-Гамид нахмурился. Французский посол был крайне заносчив и нимало не заботился хоть как-то скрывать свои истинные цели. Его жена ничуть не лучше: толстая глупая квочка, которая посвятила жизнь светским приемам и мелким склокам.

– Я знаю, вы не слишком его жалуете. Но этот прием и так откладывался непростительно долго. А нам необходима любая поддержка, если мы собираемся противостоять русским.

– Да, – сказал султан. – Безусловно.

Из слов матери было пока неясно, получила ли она известие о поражении Османа-паши под Плевной. Если она еще не знала об этом, он не станет ей говорить.

– Как вы, возможно, помните, – продолжала она, – посол очень любит белужью икру. Он неоднократно упоминал об этом в письмах ко мне и великому визирю.

– Да, припоминаю. Он как-то намекал. Я уверен, что вы позаботитесь, чтобы ее подали к столу.

– Она уже включена в меню, ваше величество. К сожалению, сегодня утром Муса-бей доложил, что запасы белужьей икры у нас иссякли. Он отдал распоряжение привезти новую партию, но из-за военных действий ее вряд ли доставят вовремя.

– Это большое несчастье, матушка.

Вражда между киларджи-баши[1]1
  Главный надзиратель султанских погребов. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть] Мусой-беем и валиде-султан не затихала с тех пор, как Абдул-Гамид был еще ребенком. По сравнению с другими дворцовыми войнами эта была вполне безобидной: противники стремились скорее измотать друг друга постоянными придирками, чем нанести существенный урон. В последнее время Абдул-Гамид начал даже подозревать, что корни отвращения, которое его мать питала к евреям, уходили в ее многолетние битвы с Муса-беем, хотя могло быть и наоборот.

– Есть десять банок стерляжьей, – сказала она.

– Стерляжья вполне подойдет.

– Да, если ничего другого не остается, – продолжила валиде-султан. – Конечно, на фоне худших горестей это не так и страшно. Однако, памятуя о том, что посол выказывал любовь именно к белужьей икре и также о том, что в ближайшем будущем нам может понадобиться поддержка французского правительства, я считаю, что мне следует наведаться в ваши личные кладовые: не отыщется ли там несколько банок? Но Муса-бей отказывает мне в праве доступа. Говорит, это невозможно без личного распоряжения вашего величества.

Султан водил кончиками пальцев по деревянной поверхности скамьи. Ну почему необходимо обращаться к нему по таким пустякам? Неужели ему, султану Османской империи, есть дело до нескольких банок икры? Его внимания требовали более серьезные вопросы: война, мир и международная дипломатия.

– Я распоряжусь, – сказал султан, сдерживая раздражение. – Лично.

– Ваше величество, еще…

– Что еще, матушка?

– Ваши комнатные туфли. – Она не отводила глаз от его ног. – Вы совсем промочили их, гуляя по саду. Если пожелаете, я тотчас же принесу другую пару либо иную обувь.

– Благодарю вас, матушка, ничего не надо.

– Хорошо.

Она поклонилась и пошла прочь.