Текст книги "Горменгаст"

Слово «любимая» подействовало на Ирму, как удар пули. Она сжала у груди руки, вдавив их вовнутрь с такой силой, что тепловатая водичка ее подложного бюста забулькала в темноте.

Кличбор, решив, что Ирма смеется над сказанным им, на мгновение замер. Но голос ее загасил жуткий багрец унижения, почти уж обливший всю его шею. Должно быть, бульканье это знаменовало любовь, некую странную водянистую страсть, для него непостижную, ибо:

– О господин мой, – сказала Ирма, – веди меня туда, где луна позволит нам увидеть тебя и меня.

«Нам увидеть тебя и меня»? – некоторое время Кличбор оставался не способным истолковать эту прозвучавшую для него тарабарщиной фразу. Однако он не замер на месте, как поступил бы, задумавшись, человек калибром помельче, но, исполняя первую часть Ирминого приказа, вывел ее из беседки. И мгновенно лунный свет затопил их – и в то же мгновение разум Школоначальника совладал с синтаксическим изыском Ирмы.

Согласно, как два привидения, как две отбрасывающие на дорожки черные тени самоходные статуи, плыли они по склонам каменных горок, вдоль увитых цветами решеток.

И наконец ненадолго остановились там, где каменный херувим сидел на корточках на краю гранитной птичьей купальни. Слева от них светились окна длинной приемной залы. Но им не дано было видеть, как окруженный зачарованной публикой Доктор воздевает серебряный молоточек, словно намерясь подвергнуть все и вся испытанию. Им не дано было знать, что посредством сверхъестественного усилия воли, мобилизации всех своих дедуктивных способностей и раскрепощения иррационального чутья, Доктор пришел к решению, обычному скорее для композитора, нежели ученого, – и замер теперь на пороге успеха или провала.

Дабы помочь врачу провести исчерпывающий осмотр, с «тела» сняли все, кроме академической шапочки.

Сколь бы ни рознились впоследствии рассказы Профессоров о том, что случилось следом, – ибо казалось, будто каждый из них приметил некую тонкость, от всех остальных ускользнувшую, – они оставались, однако же, самосогласными в главном. Быстрота, с которой все совершилось, казалась феноменальной, и потому следует предположить, что микроскопические уточнения происшествия, которому предстояло на долгое время остаться главной темой разговоров, были не более и не менее чем выдумками, имевшими своим назначением так или иначе возвысить рассказчика над другими – быть может, осенив его отблеском триумфа, чувством коего все они прониклись уже по тому одному, что просто-напросто присутствовали при случившемся. Как бы там ни было, все сходились на том, что высоко закатавший рукава Доктор внезапно привстал на цыпочки и, подняв над головою серебряный молоточек, так что тот заблистал, озаренный свечами, точным и словно бы не потребовавшим усилия движением уронил его на нижнюю часть позвоночного столба пациента. Ударив молоточком, Доктор отпрыгнул назад, разведя в стороны руки, растопырив пальцы, – и застыл, вглядываясь в мгновенную конвульсию несчастного. Тот же, корчась, точно издыхающий угорь, внезапно взвился в воздух, а приземлившись на ноги, молнией пронесся по комнате к эркерному окну, выскочил в него и полетел по освещенной луною лужайке со скоростью, бросавшей вызов легковерию наблюдателей.

Профессора, стоявшие, окружив Доктора и наблюдая за трансформацией пациента и столь быстро последовавшим за нею торжеством атлетизма, не были единственными, кого ошарашила эта сцена.

Голос звучал в саду, среди мертвенных пятен и холодных колодцев теней…

– Не подобает нам, Ирма, драгоценнейшая моя, в эту ночь, в эту первую ночь, изнурять наши сердца… нет, нет, не подобает, о блистательная невеста.

– Невеста? – вскрикнула Ирма, сверкнув зубами и тряхнув головой. – О, Господин, не так скоро… что вы!

Кличбор нахмурился, – как Бог, озирающий мир в третий день Творения. Понимающая улыбка искривила его старые губы и заблудилась среди морщин.

– Пусть так, упоительная водительница. Вы вновь наставили меня на истинный путь, и за это я почитаю вас, Ирма… не невеста, верно, но…

Тут старик дернулся, как расправляющийся пожарный рукав, и Ирма дернулась с ним, поскольку покоилась в его обвитых мантией руках. Отведя от лица Кличбора очумелые очи, она проследила за направлением его взгляда и на миг припала к нему в безрассудном объятьи, ибо пред ними внезапно предстал в ослепительном свете луны голый, летящий невесть куда человек, который при всей его коротконогости пожирал пространство со скоростью зайца. Кисточка черной академической шапочки – единственное, что притязало в нем на благопристойность, – витала за ним, как ослиный хвост.

Едва явившись Ирме и Школоначальнику, призрак достиг высокой стены сада. Как ему удалось вскарабкаться на нее, никто впоследствии объяснить не сумел. Он просто взлетел вверх с парящей пообок тенью и последним видением, оставленным господином Вростом, состоявшим прежде в штате господина Кличбора, был блеск луны на ягодицах – там, где высокая стена подпирала небо.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Оставалось убить на что-то по крайности три часа. Положение для Стирпайка непривычное. Какое-нибудь занятие у него находилось всегда. В обширной, зловещей арабеске его расписанного по пунктам будущего всегда присутствовали неправильной формы кусочки, кои надлежало сыскать и вставить в огромную разрезную картинку его хищнической жизни, – и Горменгаста, телом которого он питался.

Но в этот день, когда все часы пробили два, и клинок, с которым возился Стирпайк, был заточен, как бритва, и заострен, как игла, молодой человек погрузил шпагу в трость и озадаченно наморщил высокий, поблескивающий лоб. Под конец лежащих впереди трех часов ему предстояло исполнить чрезвычайной важности дело.

Предприятие его ожидало простое, но захватывающее и, главное, важное, – настолько важное, что впервые в жизни он на несколько мгновений впал в замешательство, не зная, чем заполнить оставшиеся до него часы, ибо Стирпайк понимал, что сосредоточиться на чем-либо серьезном не удастся. Задумавшись, он подошел к окну своей комнаты и окинул взглядом простор кровель и крошащихся башен.

День стоял безветренный, слабый туман умерял жару. Несколько видневшихся на башенках флагов вяло свисали с флагштоков.

Вид этот неизменно доставлял бледному молодому человеку удовольствие. Взгляд его не без коварства прошелся по этой картине.

Но вот он отвернулся от окна – новая мысль явилась ему. Вытянув руки и прихлопнув ладонями о пол, он перевернулся вниз головой и, приподняв одну бровь, прошелся по полу на руках. Мысль состояла в том, чтобы нанести краткий визит Двойняшкам. Он давно уже не был у них. Далеко за кровлями на глаза ему попалась окраина тех пустынных мест, где арочный проход вел из некоего забытого коридора в серый мир голых комнат, в одной из которых сидели в заточении их светлости Кора и Кларисса. Их присутствие там, как и присутствие их скудных пожитков, никак не сказывалось на общем ощущении запустелости. Напротив, сестры, казалось, лишь делали пустоту этих уединенных мест более полной.

Поход туда отнял бы у Стирпайка без малого час, но беспокойство томило его, и мысль навестить сестер показалась ему привлекательной. Присогнув руки в локтях, – он все еще разгуливал по комнате вверх ногами, – Стирпайк резко оттолкнулся от пола и, точно акробат, в один мах встал на ноги.

Через несколько мгновений Стирпайк, скрупулезно заперев комнату, отправился в путь. Шел он быстро, чуть приподняв и выдвинув вперед плечи в присущей только ему постановке тела, придававшей каждому его движению вид и целеустремленный, и злоумышляющий.

Кратчайшие пути, которые он выбирал в лабиринтовой паутине проходов замка, приводили его в странные места. В одних над ним громоздились отвесные, безоконные стены. В других голые, мощеные кирпичом или камнем просторы расстилались вокруг – огромные, пыльные пустоши, где сквозь щели брусчатки пробивались разнообразные сорные травы.

Споро перемещаясь из одного места в другое, из мира бессолнечных коридоров в панораму развалин, которыми непререкаемо правили крысы, из развалин – в странные области, где пути были почти вглухую забиты подростом, а резные фасады холодил аквамариновый плющ, – Стирпайк ликовал. Все пробуждало в нем ликование. То обстоятельство, что только ему одному и хватило предприимчивости, чтобы обследовать эту глушь. Его неугомонность, и сметливость, и страстная тяга взять в свои руки бразды, деспотические или иные, верховной власти.

На востоке высоко над ним в продолговатом овальном окне голубого стекла горело солнце. Окно сверкало, как лазурит, как самоцвет, свободно свисающий с серой стены. Не сбавляя хода, Стирпайк вытащил из кармана маленькую, отполированную, прекрасной работы рогатку, вложил в мошну ее пулю – и следом, как бы в одно движение, натянулась и освободилась резинка, и Стирпайк вернул рогатку в карман.

Он продолжал идти, но лицо его было повернуто туда, где в высокой серой стене сияло окно.

Он увидел, как в стекле появилась пробоинка, и сразу за тем словно осыпался голубой порошок, а только потом послышался далекий, схожий с выстрелом звук.

Высоко на востоке в разбитом окне появилось лицо.

Лицо очень бледное. Тело под ним обтягивала мешковина, кроваво-красный попугай сидел на плече, – но Стирпайк ничего этого не увидел, он уже вступил в иные места и какое-то время оставался в тени, передвигаясь под слитным ландшафтом лишаистых черепиц.

Достигнув, в конце концов, арочного прохода, ведшего к жилищу Двойняшек, Стирпайк помедлил и обернулся, чтобы окинуть взглядом серую перспективу. Воздух здесь был промозгл, нездоров; запах гниющего дерева и волглого камня наполнил легкие Стирпайка. Он окунулся в атмосферу распада – распада, полного собственной озлобленной силы – более мощного и неумолимого, чем какая ни на есть свежесть, – удушающего и иссушающего любую вибрацию жизни, любую надежду.

Другой, пожалуй, и содрогнулся бы, но молодой человек всего лишь провел языком по губам. «Вот уж точно местечко, – сказал он себе. – Ничего не скажешь, самое то, что нужно».

Однако стрелки часов ползли, времени на размышления не оставалось, и потому он повернулся спиной к холодным пространствам, где вздувались и прогибались длинные стены, где штукатурка обвисала и покрывалась испариной от холода и безжизненной жары, от немощей умбры и недомоганий оливковой краски.

Дойдя до двери, за которой взаперти сидели Двойняшки, он вытащил из кармана связку ключей и, выбрав один, изготовленный им самим, отпер замок.

Дверь подалась его нажиму с натужным, скрежещущим звуком.

Сколь ни туги были петли двери, Стирпайку потребовалось не больше секунды, чтобы распахнуть ее настежь. Если б ему пришлось побороться, чтобы войти, с разбухшей древесиной, повозиться с замком, надавить плечом на сырые филенки, – даже если бы звук шагов Стирпайка предвестил скорое его появление, – и тогда увиденное им, сколь оно ни было странно, не окатило бы молодого человека столь необычайным, фантастическим ужасом.

Ни звука не произвел он. Никак не предупредил о своем приходе – и однако ж Двойняшки с белыми, как свиное сало, лицами стояли перед ним рука в руке. Они разместились прямо за дверью, на которую, надо думать, неотрывно смотрели. Они походили на восковые либо алебастровые фигуры, или же на зверьков, застывших стойком над своими норами; взоры сестер были, казалось, прикованы к лицу хозяина, рты полуоткрыты как бы в ожидании лакомства – некоего привычного сигнала.

Никакого выражения не обозначилось в глазах Двойняшек, да там для него и места-то не было, ибо каждый из глаз по отдельности заполняло чужеродное тело, в каждой из четырех остекленелых зениц великолепнейшим образом отражался молодой человек. Пусть те, кто хоть раз пробовал передавать любовные письма сквозь игольное ушко или писал стихи на булавочных головках, – пусть они воспрянут духом. При всей грубости и суровости обращения с ними, сестрам так и не дано было уяснить степень собственной их топорности, ибо не дано было увидеть, как голова и плечи Стирпайка наклоняются, уместившись в бусины, самое равноотстояние которых (Двойняшки застыли щека к щеке) словно служило оправданием жуткой повторяемости всего кошмара в целом. Крохотные и совершенные в микрокосме зрачков, эти четыре мирка, тождественные и ужасные, поблескивали между их век. Казалось, они – изображенья Стирпайка – написаны одним-единственным волоском либо хоботком пчелы – ибо даже белки его глаз светились в них, точно хрустальные. Когда же стоящий в двери Стирпайк откинул назад голову – откинул, повинуясь внезапному побуждению, – четыре его головы, величиной не превосходившие зернышек, откинулись в то же мгновение, и восемь глаз сузились, выглядывая из четырех микроскопических зеркал – созерцая оригинал, высящегося в двери молодого человека, от которого зависели теперь уж недолгие, бездеятельные жизни сестер, – на человека с сузившимися глазами, малейшее движение коего было и их движеньями.

Неведенье глаз Двойняшек о том, что они отражают, было вполне естественным, неестественно было бы, если б глаза сестер, доносившие изображенье Стирпайка до их идентичных мозгов, хоть в малой мере отвечали за волнение в груди каждой из них. Ибо казалось, что сестры не чувствуют ничего, ничего не видят, что они мертвы, а на ногах держатся только каким-то чудом.

Стирпайк мгновенно понял, что в его отношениях с Корой и Кларисса завершилась еще одна глава. Ставшие глиной в его руках, они теперь уже не были глиной, если только глине не свойственно нечто не просто непредсказуемое, но и зловещее. И не только зловещее – твердокаменное. Отныне он знал: сестры вышли из повиновения, самый состав их изменился, – они остались, как прежде, сестрами, но ужесточились, обратились в кремень.

Все это можно было понять с первого взгляда. Но вот, внезапно, возникло нечто, ускользнувшее от зоркости Стирпайка. Сейчас скажу – что. Из глаз сестер исчезло его отражение. Их светлости, сами того не ведая, изгнали его. Нечто иное пришло ему на смену – и так же, как молодой человек не ведал прежде, что отражается в их глазах, точно так же не ведал он сейчас и того, что больше уж не отражается: что обменялся в хрусталиках сестер местами с обухом топора.

Однако Стирпайк мог видеть, что сестры на него больше не смотрят, – что взгляды их устремлены на что-то, находящееся над ним. Они не подняли кверху лиц, хоть сделать это было б только естественно, ибо то, на что они уставились, находилось выше линии их взглядов. Обе завели вверх глаза – так, что белизна засветилась меж век. Но если не брать в расчет это движенье глазных яблок, сестры даже не шелохнулись.

Справившись с боязнью, что, оторвав хоть на секунду взгляд от сестер, он попадет в какую-то неведомую западню, Стирпайк глянул вверх и сразу увидел в дюжине футов над собою здоровенный топор, свисающий из сложного переплетения шнуров и веревок, которое, подобно сплетенной в потолочной мгле паутине, удерживало в нужном положении холодную, сероватую тяжесть стального обуха.

Спиной вперед вылетел молодой человек из дверного проема. Мгновенно захлопнул он дверь и еще не успел повернуть ключ в замке, как услыхал глухой удар, с которым топор врезался в пол там, где он только что стоял.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Возвращение Стирпайка в самое сердце замка было решительным и быстрым. Бледное солнце висело, как шарик цветочной пыльцы, в пустом, блеклом небе, и пока молодой человек поспешал под ним, тень его поспешала следом, зыблясь на брусчатке огромных дворов, или стойком плывя пообок там, где у самого локтя его освещенные, изнуренные стены отражали бледный свет. Внутри ее границ не было ничего, кроме ровной черноты тона, и все же тень выглядела такой же хищной и осмысленной, как создавшее ее тело: тело, подвижный очерк которого отличался таким обилием выразительных средств – от общей бледности молодого человека и его темно-красных глаз, до неуследимого выражения взгляда и губ, – тело, которое с каждым шагом приближалось к месту назначенной его хозяином встречи.

Солнце скрылось. На несколько минут тень исчезла, как исчезает дурной сон человека, когда он, проснувшись, видит самую суть своего ночного кошмара, замершую близ его постели, – сам же Стирпайк никуда не делся: он сворачивал за углы, пронизывал лабиринты, спускался по каменным скатам или гнилому дереву лестниц. Странно однако ж, что при всем обилии жизни, бьющейся в оболочке его тела, тень, когда она объявилась вновь, вновь подтвердила свою обособленность, свое существование как неких ножен злоумышления. Почему это было так – почему определенная скромность пропорций и определенные особенности движения оказались способны породить ощущение мрака? Тени куда более страшные и гротескные, чем Стирпайкова, такого чувства не вызывали. Раздутые или тощие, они скользили по стенам, оставаясь сравнительно безобидными. Казалось, у его тени есть сердце – сердце, в которое кровь поступает из пределов мира, менее вещественного, чем воздух. Мира тьмы, самое существование коего зависит от его врага, от света.

Она оставалась с ним, эта тень, скользила со стены на стену, с полов на полы – плечи приподняты, но не чрезмерно, голова склонена, но не вправо и не влево, а вперед. На открытых местах тень, плывя по сухой земле, блекла, поскольку тускнело солнце, а там и вовсе истаяла, когда на него надвинулся край захватившей полнеба тучи.

Почти сразу пролился дождь, и воздух потемнел еще пуще. Но то была еще не последняя тьма, ибо ниже полога тучи, неуклонно сползавшей к северу, волоча за собою мили и мили того, что походило на грязную простыню, под этим пологом еще один, такой же необъятный, но более быстрый стал обгонять ее снизу, и когда этот нижний облачный континент вошел в ту область неба, где в последний раз вспыхнуло солнце, в воздухе ощутилось нечто воистину непривычное.

Тьма, доселе невиданная, сомкнулась над Горменгастом. Стирпайк, поглядывая по сторонам, видел, как в десятках окон зажигается свет. Темнота не позволяла разглядеть, что творится вверху, но судя по все густеющей мгле, новые тучи, плотные, беременные дождем, плыли по небу, образуя нижний из трех незримых, бескрайних слоев.

Теперь дождь уже гулко колошматил по крышам, заливая желоба, бурля в трещинах и до краев наполняя тысячи неправильной формы впадин, выдавленных веками в крошащемся камне. Продвижение этих хаотических туч было настолько стремительным, что Стирпайк не успел укрыться от ливня, однако струи дождя хлестали его по голове и плечам лишь несколько мгновений, поскольку, припустившись сквозь неестественную тьму бегом к ближайшему из освещенных окон, он очутился в знакомой ему части замка. Отсюда он мог проделать остаток пути под крышей.

В преждевременной тьме мерещилось нечто гнетущее. Проходя освещенными коридорами, Стирпайк видел людей, теснившихся у окон пообширнее, видел лица, озадаченно и встревоженно вглядывавшиеся в подложную ночь. То была причуда природы, не более, вследствие которой мир опутался как бы повязкой, слой за слоем отрезавшей его от закатного солнца, пока не задохнулся сам воздух. И все же казалось, что у насылаемой тьмой подавленности имеется не одно лишь материальное истолкование.

Словно сражаясь с обступающей мглой, служители ее зажгли все подручные фонари, горелки, свечи и лампы, соорудив на скорую руку – из олова и стекла, даже из золотых подносов и блюд полированной меди – удивительное множество отражателей. Задолго до того, как удалось бы перенести через всю махину Горменгаста какое угодно распоряжение, в замке не осталось ни единой конечности, ни единого перста, не отозвавшегося на всеобщее ощущенье удушья, ни фаланги каменного пальца, которая осталась бы неосвещенной.

Бесчисленные свечи сочились воском, и язычки пламени их, подобные маленьким флагам, волновались, колеблемые неуследимыми токами воздуха. Тысячи ламп, непокрытых или забранных в цветное стекло, горели, изливая пурпурный, янтарный, травянисто-зеленый, синий, кроваво-красный и даже серый цвет. Стены Горменгаста уподобились стенам рая – или ада. Цвета их были дьявольскими или ангельскими – в зависимости от окраски мыслей смотрящего на них человека. Они купались, эти стены, в тонах геенны, в отливах Сиона. Перси крылатых серафимов, чешуя Сатаны.

И Стирпайк, споро пронизывая разнообразные всполохи, слышал, как нарастает шум дождя. Он добрался до места, очень похожего на перешеек: до коридора с выходящими во внешнюю тьму круглыми окнами по сторонам. Эту аркаду, или крытый проход, – перешеек, соединявший два колоссальных, раскидистых каменных массива, освещали расположенные через более или менее равные промежутки светильники, и первой шла огромная, позеленевшая от времени масляная лампа с фитилем, широким, как бараний язык. Стеклянный шар ее выглядел пугающе уродливо – желобчатый, с отколовшимся на нижней кромке обода куском. Однако цвет лампы был совершенно особенным – вернее, цвет ее стекла, когда оно освещалось, как сейчас, изнутри. Сказать, что он был индиговым, – значит, не дать никакого представления ни о его густоте и сочности, ни о подводном либо пещерном свечении, наполнявшем своим аэром эту часть аркады.

Иными были другие две лампы с шарами мрачно багровым и айсбергово зеленым, создававшие там, куда достигал их свет, арены не менее театральные. Темные, как гагат, застекленные круглые окна также были не лишены своеобразия. По слепой черноте этих фланговых глазниц тянулись нити дождя, которые, казалось, не движутся, но, точно струны арфы, натянуты поперек чернильных иллюминаторов – эти нити, эти струны воды горели за стеклом синевой, горели багрецом, горели зеленью, ибо лампы обращали стекла иллюминаторов в витражи. И в красках их присутствовало нечто змеиное – ядовитое, чужеродное, нездоровое и безжалостное; цвета окон претворились в цвета морского змея, а из-за окон, расположенных по другую сторону прохода, слышалось протяжное шипение рептильного дождя.

И пока Стирпайк торопливо шел этим проходом, тень его меняла окрас. По временам она обгоняла его, как бы норовя поспеть на какое-то рандеву раньше отбрасывающего ее тела; по временам волоклась за ним, скользя у его каблуков, преследуя, меняя темный свой цвет.

Оставив позади перешеек и снова проникнув в континент камня, континент, в просторы которого он углублялся с каждым шагом, с каждым вдохом, Стирпайк выбросил из головы все мысли о Двойняшках и странном их поведении. До этой минуты ум его был по большей части занят догадками о причинах бунта сестер и предварительными планами их устранения.

Но у него имелись дела более безотлагательные и одно, первейшее, – в особенности. С завидной легкостью избавил молодой человек свой разум от их светлостей и впустил в него Баркентина.

Тень Стирпайка теперь тянулась справа от него. Она взошла по лестнице. Пересекла площадку. Спустилась по трем ступенькам. Некоторое время она тащилась по пятам за своим создателем, потом обогнала его. Она двигалась с ним вровень, а там вдруг сгустилась и полезла на стену, и голова ее, следуя высоким своим путем, поднялась над полом на двенадцать футов – туда, где профиль тени обретал временами волнистость, проплывая по густой паутине, набившейся в стыки стены с потолком.

А затем великанская тень задрожала, съехала вниз и потекла чуть впереди Стирпайка, пока, наконец, не расползлась и не исчахла – уродец, смутный и страшный, указующий путь к покоям, в которых завершится, на некоторое время, этот поход.