Текст книги "Горменгаст"

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

Была одна часть внешней стены, так глубоко упрятанная под пологом ползучих побегов, что за сто с лишним лет ничьи глаза, не считая глаз насекомых, мышей и птиц, не видали ее камней. Эти волнистые акры обвисшей листвы глядели на некий проулок, прилегавший к внешней стене Горменгаста столь близко, что, если бы мышь либо прячущаяся птица выбросила из лиственной тьмы сучок, он упал бы прямо в него.

Проход этот был узок и большую часть дня купался в глубокой тени. Только совсем уже к вечеру, когда солнце повисало над Лесом Горменгаст, сноп медовых лучей косо скользил вдоль проулка и янтарные лужицы света наливались там, где по целым дням роились зябкие, негостеприимные тени.

И с появлением этих янтарных лужиц, сюда, откуда ни возьмись, сбредались окрестные дворняги и рассаживались, вылизывая болячки, в золотистых лучах.

Но совсем не ради того, чтобы понаблюдать за этими наполовину одичавшими псами или полюбоваться лучами солнца, протискивалась Та сквозь плотную поросль застлавших стену ползучих растений, пронзая с беззвучной легкостью змеи отвесный покров листвы, пока, поднявшись над землей футов на двадцать, не отникала она от стены и не занимала позицию, с которой могла видеть некую часть проулка. На все это у нее имелась причина, пожалуй что алчная. И состояла она в том, что некоторый одинокий ваятель неизменно приходил на закате в это привычное ему место – разделить вечерний час с собаками и солнечными лучами. В эти часы он трудился над колодой ярлового дерева. В эти часы из-под его резца вырастала фигура. В эти часы Та, широко, по-детски открыв глаза, следила, как медленно рождается на свет деревянный ворон. Ради этой фигурки она и томилась здесь, взвинченная, нетерпеливая. Потому-то, что ей ничего не стоило вырвать фигурку из рук ее создателя и унестись единым духом в холмы, и таилась она здесь вечер за вечером, жадно следя сквозь свисающий плющ за сотворением чудесной игрушки.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

Когда Фуксия услышала об измене Стирпайка, когда поняла, что первым и единственным увлечением ее сердца стал убийца, лицо девушки подернулось омерзеньем и ужасом, въедливый след которых запятнал его бесповоротно.

Долгое время она не говорила ни с кем, не покидала своей комнаты, где, неспособная плакать, изнемогала от чувств, бушевавших в ней в поисках хоть какого-нибудь естественного выхода. Поначалу Фуксия ощущала лишь последствия удара, боль от полученной раны. Руки ее подергивались, дрожали. Беспросветная, гнетущая тьма затопляла рассудок. Жить ей не хотелось совсем. Боль в груди терзала ее. Огромный страх словно заполнил грудную клетку – шар боли, все росший и росший. В первую неделю после получения страшного известия она не могла заснуть. А затем в нее проникло подобие ожесточения. Нечто такое, чего она никогда в себе не знала. Оно пришло защитить ее. Необходимое. Оно помогло ей исполниться горечи. И Фуксия стала душить в зародыше всякую, столь для нее естественную, мысль о любви. Слоняясь по своей комнате из угла в угол, она менялась и старилась. Она не видела больше причин, по которым и прочие люди не могли бы оказаться, подобно Стирпайку, безжалостными и двуличными. Она возненавидела жизнь.

Когда Титус пришел проведать сестру, его поразило, как изменился ее голос, как запали глаза. Впервые понял он, что перед ним не просто сестра, но женщина.

И Фуксия заметила в нем перемены. Его нетерпение было таким же реальным, как ее разочарование. Его жажда свободы – такой же неотвязной, как ее жажда любви.

Но что мог он поделать, и что могла сделать она? Замок громоздился вокруг и над ними, бескрайний и непроглядный, как сумрачный день.

– Спасибо, что зашел, – сказала она, – но говорить нам с тобой не о чем.

Титус, смолчав, прислонился к стене. Сестра выглядела теперь намного старше. Каблук Титуса принялся отковыривать ослабевший кусок штукатурки над плинтусом, и отковырял.

– Никак не могу поверить, что он мертв, – сказал наконец юноша.

– Кто?

– Флэй, конечно. И ведь сколько всего он сделал. Как там его пещера? Наверное, опустела навек. Ты не хотела бы…

– Нет, – сказала, предвосхищая его вопрос, Фуксия. – Не сейчас. Больше нет. Собственно, мне вообще никуда идти не хочется. Ты видел доктора Прюна?

– Раз или два. Он просил передать, что был бы рад навестить тебя, когда ты захочешь. Он не очень хорошо себя чувствует.

– Как и все мы, – сказала Фуксия. – А что собираешься делать ты? Ты очень переменился. Нет, не говори. Не хочу думать об этом!

– Теперь повсюду стража, – сказал Титус.

– Я знаю.

– И комендантский час. Я должен возвращаться к себе в восемь вечера. Кто там стоит у твоей двери?

– Имени я не знаю. Он торчит тут почти весь день и всю ночь. И во дворе, под окном, еще один.

Титус подошел к окну, выглянул.

– Какой от них прок? – и затем, оборотясь: – Его они никогда не поймают. Он слишком хитер, скотина. Почему они не спалят здесь все – вместе с ним, и с нами, со всем миром, – не покончат с этой грязью, с прогнившим ритуалом, со всем, и не дадут волю зеленой траве?

– Титус, – сказала Фуксия, – иди сюда.

Он подошел к сестре, руки его дрожали.

– Я люблю тебя, Титус, но я ничего не чувствую, совсем ничего. Я мертва. Даже ты умер во мне. Я знаю, что люблю тебя. Только тебя одного, но я ничего не чувствую и чувствовать не хочу. Хватит, меня уже тошнит от чувств… я боюсь их.

Титус приблизился к сестре еще на шаг. Фуксия неотрывно смотрела на него. Год назад они бы поцеловались. Они нуждались в любви друг друга. Теперь даже сильнее, чем прежде, но что-то разладилось. Между ними легло, разделив их, пространство, а моста у них не было.

И все же Титус, прежде чем торопливо пройти к двери и исчезнуть, на мгновение сжал ее руки.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

День Блистающей Резьбы приближался. Резчики добавляли последние штрихи к своим творениям. Замок изнывал от жгучего нетерпения, умеряемого лишь засевшей в каждом уме страшной мыслью о том, что Стирпайк может в любое мгновение нанести новый удар. Ибо за последние восемь дней пегий негодяй нанес их, точных, уже четыре – и всякий раз возле пробитой головы его жертвы, а то и прямо в ней, над глазами, находили небольшой камушек. Убийства эти, столь низкие в своей бессмысленности, совершались в местах, до того удаленных одно от другого, что никаких заключений о том, где находится логово негодяя, вывести не удавалось. Смертоносная рогатка его наводила на Горменгаст прилипчивый ужас.

И все-таки, несмотря на этот над всем преобладавший страх, неминуемость традиционного дня изваяний вселяла в сердца обитателей замка волнение куда менее страшное. С облегчением правили они свои помыслы к этой извечной церемонии, как к чему-то, на что можно опереться, – к чему-то, совершавшемуся ежегодно с самой давней из памятных каждому поры. Они тянулись к традиции, как ребенок тянется к матери.

Продолговатый двор, в котором предстояло провести церемонию, отскоблили и затем отскоблили повторно. Всю неделю, восход за восходом, тихий этот двор полнился эхом ведерного лязга, плеском и шелестом воды, криками мойщиков. Особенно безукоризненный вид приобрела высокая южная стена. Помостья, по которым чистильщики сновали, как обезьяны, ковыряясь средь грубых камней, отскребая расселины, вымывая из впадин и трещин остатки скопившейся пыли, убрали. Она уплывала, эта стена, сужающейся перспективой мерцающего камня, – и в пяти футах над землей по всей длине ее выступала во двор полка Резчиков. Ширина этой полки, или контрфорса, была такова, что на ней с удобством размещалось даже самое крупное из раскрашенных изваяний. Приготовляясь к великому дню, ее уже выбелили, как выбелили на дюжину футов в высоту и стену над нею. Растения и ползучие побеги, сумевшие за последний год пробиться между камней, обрезали, как обычно, заподлицо со стеной.

Сюда, в этот до столь ненатуральной опрятности отчищенный двор Резчикам из Наружных Жилищ предстояло влиться, подобно темной, неровной волне, неся деревянные статуи в руках или на плечах – либо, если изваяние оказывалось неподъемным для одного человека, прибегая к подмоге домашних; и дети будут бежать пообок, босые, с упавшими на глаза черными волосами, и высокие их голоса пронзят, точно стилетами, тяжкий воздух.

Ибо воздух наполняла гнетущая тяжесть. Немногие жаркие дуновения, что веяли в нем, казалось, раздувались заплесневелыми крыльями огромных и хворых птиц.

Страх перед Стирпайком еще усиливался этой духотой – и с тем пущим нетерпением предвкушалась церемония Блистающей Резьбы, ибо возможность обратиться к тому, чего единственным назначением была красота, сулила отдохновение душе и уму.

Но при всей виртуозности своего мастерства, при всем ритмическом очаровании изваяний, ревнивые создатели их не переносили друг друга на дух. Соперничества семейств, давние обиды, сотни жестоких ссор – все вспоминалось в ходе этой ежегодной церемонии. Заново бередились и растравлялись старые раны. Красота и горечь выступали бок о бок. Старые клешневидные руки с растрескавшейся за долгие годы неблагодарного труда кожей, держали наотлет изысканную деревянную птицу с расправленными для полета тонкими, как бумага, крыльями, с горящим на груди малиновым пятном.

К предпоследнему вечеру все уже было готово. Поэт, окончательно утвердившийся на посту Распорядителя Ритуала, произвел вместе с Графиней последний смотр. На следующее утро ворота Внешней Стены распахнулись, и Блистательные Резчики выступили в трехмильный путь ко Двору Изваяний.

И с этой минуты день распустился, как розовый куст с сотней соцветий и тысячью шипов. Серый Горменгаст напитался кровью, насытился золотом, продрог от синевы, многоразличной, как синь цветов; воды его испятнались оттенками вечной зелени, простиравшимися от мягчайшего оливкового до смарагдового, наполнились охрой, воспламенились и затлели, содрогаясь от красок воздуха и земли.

И раздражительные, чумазые скудоимцы стояли, держа в руках тяжелые статуи. К вечеру длинную каменную полку заполнили красочные фигуры – птицы, звери, воплощенья фантазии, гигантские кузнечики, рептилии, ритмы листвы и цветов, сотни голов, повернутых на шеях, свешенных или поднятых с гордостью, какой и не видано было никогда в живых головах из плоти и крови.

Так стояли они долгой, жаркой чередой, отбрасывая тени на южную стену. Из всех изваяний предстояло выбрать троицу самых оригинальных и совершенных и присоединить их к тем, что хранились в редко кем посещаемом Зале Блистающей Резьбы. Прочие надлежало в тот же вечер спалить.

Судейство было делом длительным и кропотливым. Резчики, посемейно сидевшие на корточках посреди двора или подпиравшие противоположную стену, наблюдали за судьями издали. Час за часом тянулись роковые труды, сопровождавшиеся лишь выкриками и плачем десятков мальчишек. Часов около шести слуги вынесли во двор длинные столы и расположили их встык, в три ряда. Затем столы уставили хлебами и мисками с густым супом.

Когда опустились сумерки, судейство уже почти подошло к концу. Небо затянулось тучами, непривычная тьма окутала двор. Воздух уплотнился до нестерпимости. Беготня детей прекратилась, хотя в другие годы они неутомимо носились по двору почти до полуночи. Теперь же дети, непривычно тихие, сидели близ матерей. Даже руку поднять невозможно было без того, чтобы не устать смертельно и не облиться потом. Многие лица были задраны к небу, где тучи, ярус за ярусом, словно крона какого-то баснословного кедра, сбивались в угрюмые континенты.

Титус по молодым годам его непосредственно в выборе «Троицы» не участвовал, но окончательное решение судей требовало формального его одобрения. Он беспокойно слонялся вдоль череды статуй, пронизывая скопления людей, почтительно расступавшихся при его приближении. Тяжесть железной цепи на шее и камня, ремешком удерживаемого на лбу, все возрастала, становясь почти нестерпимой. Юный граф углядел Фуксию, и тут же опять потерял ее в толпе.

– Надвигается страшная гроза, мой мальчик, – произнес за его спиной голос. – Клянусь всем, что есть проливного, надвигается, и с наивеличайшей определенностью!

То был Прюнскваллор.

– Смахивает на то, доктор Прюн, – отозвался Титус.

– И смахивает, и более чем походит, мой юный охотник на злодеев!

Титус взглянул на небо. Казалось, оно обезумело. Оно вспухало и видоизменялось, словно движимое не каким-то там ветром или воздушным потоком, но собственными нечистыми влечениями.

То было грязное небо, и оно все разрасталось. Небо, впитавшее слякоть жарких трущоб преисподней. Титус отвел глаза от его неизъяснимой угрозы и снова взглянул в лицо Доктора. Оно поблескивало от пота.

– Вы Фуксию не видели? – спросил Доктор.

– Видел, – ответил Титус, – да только опять потерял. Она где-то здесь.

Доктор, вытянув шею, огляделся поверх головы Титуса – острое адамово яблоко, зубы, полыхнувшие в улыбке, показавшейся Титусу пустой.

– Вы бы повидались с ней, доктор Прюн… она ужасно изменилась, и так вдруг.

– Конечно повидаюсь, Титус, как только удастся.

К ним приближался посыльный. Судьям понадобился Титус.

– Ступайте, – вскричал Доктор новым, лишившимся прежней звонкости голосом. – Ступайте, мой юный друг!

– До свидания, доктор.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ

В эту ночь на балконе мать сидела, как незнакомая великанша, по правую руку от него, а Поэт, человек и вовсе чужой, по левую. Великое поле поднятых лиц простиралось внизу. Впереди и вдали, там, куда не достигал свет огромного костра, едва различалась в темном небе Гора.

Близилось мгновение, когда ему придется выкликнуть имена трех победивших резчиков, чтобы те выступили вперед, и выставить толпе на обзор изваяния, веревками затянутые на балкон.

Пламя костра, вокруг которого теснилась масса людей, рвалось в небо. Ненасытимый пыл его уже обратил в пепел сотни мечтаний.

Титус смотрел, как летит по воздуху брошенный одним из двенадцати потомственных «вандалов» восхитительный тигр, откинувший на спину голову с оскаленной мордой и подобравший все четыре лапы под живот. Пламя, казалось, всплеснуло руками, принимая его, затем завилось вкруг тигра и постепенно пожрало зверя.

Страстное желание бежать отсюда обуяло Титуса с внезапной, стихийной силой. Творившееся внизу вопиющее расточительство было ему ненавистно. Жар вечера насылал тошноту. Близость матери и погруженного в свои мысли Поэта невнятно тревожили. Титус скользнул глазами по Горе Горменгаст. Что там, за нею? Лежит ли другая земля?.. Другой мир? Иначе устроенная жизнь?

Если бы только покинуть замок! Одна лишь мысль об этом окатила его дрожью боязни и возбуждения. Мысль, настолько революционная, что Титус покосился на спину матери, пытаясь понять, не слышно ли ей то, что творится в его голове.

Покинуть Горменгаст? Он не осмеливался даже строить догадки о том, к чему способна привести эта мысль. Других мест он не знал. Титус и прежде помышлял о нем – о Побеге. Побеге как отвлеченной идее. Но никогда не задумывался всерьез о том, куда бы он бежал и как бы жил там, где никто его не знает.

И отдающий ересью страх перед тем, что на самом-то деле никому он не нужен, навалился на Титуса. Страх, что и Горменгаст никому не нужен, а то, что он, Титус – граф и сын Сепулькревия, прямой потомок Рода, – все это интересно лишь тем, кто живет с ним рядом. Пугающая мысль.

Подняв голову, Титус оглядел тысячи обращенных к нему снизу лиц. С важным одобрением кивнул, когда в колоссальный костер полетело еще одно изваяние. Пересчитал десятки уходящих влево башен.

– Все мое… – сказал он, но слова эти отдались в голове пустым звуком, и тут случилось вдруг нечто, разбившее вдребезги и страхи его, и упования, наполнившее Титуса восторгом слишком огромным, чтобы его вместить, схватившее юношу, стрясшее прочь всю его нерешительность и метнувшее воображение его в земли, полные горячечного, жестокого блеска, черных прогалин, непереносимого волшебства.

Ибо пока он смотрел на лица, события начали развиваться с великой быстротой. Угольно-черного ворона – склоненная голова, тончайшей работы перья, когти, вцепившиеся в морщинистый сук – почти уж швырнули в огонь, когда Титус, полусонно глядевший во двор, приметил в безмолвной, оцепеневшей от жара толпе некое струение – там, где с необычайной скоростью пролагала себе дорогу одинокая фигура. Потомственный «вандал» уже завел за спину державшую ворона руку. Пламя скакнуло, потрескивая, и озарило его лицо. Рука метнулась вперед; пальцы разжались, и ворон понесся по воздуху, переворачиваясь, переворачиваясь, и начал падать в огонь, но тут кто-то, нежданный и стремительный, как развитие сна, неописуемый в присущей ему смеси изящества с дикостью, вылетел из сплошной, освещенной огнем толпы, на высшей точке прыжка выхватил ворона из воздуха и, держа его над головой, без малейшего промедления или сбоя в великолепном ритме полета всплыл на глазах у всех по заросшей плющом стене и растворился в ночи. Более чем на минуту все и вся замерло. Страшное смятение словно стиснуло свидетелей происшедшего. Потрясение, испытанное каждым, еще и усиливалось ошеломлением, поразившим толпу. Свершилось нечто немыслимое, до того вопиющее, что ярость, которой предстояло вот-вот выплеснуться наружу, на миг замешкалась, словно наткнувшись на стену смятения.

Такого осквернения священной церемонии никто и представить себе не мог.

Первой шевельнулась Графиня. Впервые со времени бегства Стирпайка ее обуял грозный гнев, никак с пегим мятежником не связанный. Она встала и, ухватившись большими ладонями за балюстраду, вперилась в ночь. Набрякшие тучи висели в страшной близи, наполняясь все большей тяжестью. Сам воздух потел. В толпе послышался ропот, люди в ней засновали, как пчелы в улье. Разрозненные гневные вскрики, летевшие из-под балкона, казались близкими, саднящими, страшными.

Что была смерть, принятая несколькими служителями от руки Стирпайка, в сравнении с ударом, нанесенным в самое сердце Замка! Сердцем же Горменгаста был не гарнизон его, не краткодневные обитатели, но то незримое, что минуту назад уязвили у всех на глазах. И пока поднимался крик, пока напирала теснящаяся толпа, Титус, последним вышедший из оцепенения, скользнул косвенным взглядом по матери. Чувствуя, что его мутит от волнения, он медленно поднялся на ноги.

Он, единственный из всех, кого глубоко задело нанесенное традиции нечестивое оскорбление, был задет по причинам совсем особым. Общий смерч потрясения не затянул его в себя. Едва увидев стремительное существо, Титус в единый миг перенесся в давний день – день, в который он больше уже и не верил, отнеся его к миру грез; день, когда в призрачной дубраве он увидел или решил, что увидел, летевшее по воздуху существо с отвернутым в сторону лицом. Как давно это было! И как быстро обратилось всего только в дымку мысли – в туман.

Но то была она. Нет сомнений, все оказалось правдой. Он видел ее прежде, когда она, пропадая за дубами, плыла мимо него, точно опавший лист. И вот опять! Конечно, она подросла, как подрос и он. Но не стала менее стремительной и менее сверхъестественной.

Он вспомнил, как мгновенный промельк ее пробудил в нем сознание собственной свободы. Но сегодня! Насколько мощнее оказалось оно. Воздух дышал пеклом, однако спина Титуса заледенела от волнения.

Он еще раз огляделся вокруг с совершенно ему не свойственным выражением лукавства. Все оставалось прежним. Мать так и стояла с ним рядом, уложив большие ладони на балюстраду. Костер ревел, выплевывая красные угли в темноту, в удушающий воздух. В толпе кто-то орал:

– Это Та! Та! – другой же голос с отвратительной регулярностью повторял:

– Камнями ее! Камнями! – Но Титус ничего этого не слышал. Отступая – медленно, постепенно, – он наконец развернулся и в несколько торопливых скачков достиг комнаты за балконом.

И побежал, и каждый шаг его был преступлением. Он несся по ночным коридорам, в одном из которых вполне мог таиться пегий Стирпайк. Страх и волнение больно сводили челюсти. Одежда липла к спине и ногам. Поворачивая и поворачивая, порой теряя направление, иногда налетая на неровные стены, он, в конце концов, достиг марша широких, низких ступеней и выскочил под открытое небо. Справа, примерно в миле от него, огонь костра отражался в напученных тучах, нависших над ним, будто призрачные подушки ведьминой постели.

Ночь укрыла от глаз взметавшуюся впереди Гору Горменгаст с ее широкими лесистыми склонами, но Титус несся к ней, как перелетная птица, слепо летящая сквозь мрак в нужную ей страну.