Текст книги "Горменгаст"

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ

Не было в Горменгасте ни единой живой души, которая помнила бы грозу, хоть в чем-то сравнимую с этим бесконечным, черным потопом, залившим окрестности, поднимавшимся с каждой минутой и уже плескавшимся на лестничных площадках первого этажа.

Гром гремел непрерывно. Молнии полыхали и гасли, словно какой-то ребенок играл с выключателем. По безбрежным просторам вод носились, вскидываясь, точно чудовища, тяжелые ветви приречных деревьев. Рыбы реки Горменгаст плавали, где хотели: их можно было видеть сквозь нижние окна замка.

На те возвышения почвы, одиночные скалы и смотровые башни, что поднимались над водной поверхностью, сбивалось всякого рода мелкое зверье, стеснявшееся в сплошную массу, решительно не обращая внимания на то, кто чьим оказался соседом. Разумеется, самым обширным из подобных прибежищ стала Гора Горменгаст, обратившаяся в редкостной красоты остров, – густолиственные деревья росли здесь прямо из лижущей их стволы воды, текучая гладь которой злобно посверкивала отражениями вздрагивающих молний.

В большинстве своем еще уцелевшие животные собрались на ее склонах, и небо над ними, при всем его неистовстве и негостеприимстве, неизменно наполняли кружащие с криками птицы.

Другим огромным прибежищем стал сам замок, к стенам которого сплывались – с зайцами пообок и крысами позади – усталые лисы, барсуки, куницы, выдры и прочее сухопутное и речное зверье.

Они стекались к замку со всех сторон, одни только головы их и виднелись над поверхностью вод – дыхание часто, блестящие глаза не отрываются от замковых стен.

Колоссальный приют, каким стала Гора (смотревшая на Замок по-над исхлестанными ливнем озерами, которым вскоре предстояло превратиться во внутреннее море), стал островом. Горменгаст тоже отрезало от остального мира.

Как только обитатели замка поняли, что имеют дело не с обычной грозой, разразившейся над их головами, что внешним отрогам замка уже угрожает опасность оказаться отрезанными от основного массива, что службы его, в частности хлева да и все построенное из дерева, может смыть, – были отданы приказы об эвакуации из отдаленных частей замка, о немедленном переселении в него Блистательных Резчиков и переброске всего домашнего скота из хлевов в пределы замковых стен. Отряды мужчин и юношей стаскивали в замок телеги, плуги и всякого рода крестьянские орудия. Все спасенное временно разместили, вместе с повозками и конской упряжью, в арсенале, расположенном на восточной стороне одного из внутренних дворов. Скот и лошадей загнали в огромную каменную трапезную, где одних животных отделяли от других барьерами, сооруженными по большей части из больших, отломанных бурей древесных ветвей, которые то и дело прибивало к южным окнам.

Внешние, и так уже уязвленные надругательством над Церемонией, не испытывали никакого желания возвращаться в замок, однако стоило дождю подмыть самые основания их становища, они поневоле подчинились полученному приказу и совершили угрюмый исход из древней своей обители.

Великодушие, явленное им в пору испытаний, не только не было оценено, но напротив, еще пуще озлобило их. Как раз в то самое время, когда Резчикам нечем было заняться, как только замкнуться в себе и погрузиться в размышления о тягостном оскорблении, которое они претерпели, доверившись Дому Гроанов, им пришлось воспользоваться гостеприимством главы этого Дома. С детьми и скудными пожитками на плечах вымокшая орда недовольных и ропщущих потянулась в замок, и темная вода забурлила, доходя им до колен.

Резчикам отвели обширный замковый полуостров, выстроенный из камня без соблюдения какого-то особого плана – в милю, если не больше, длиной и в несколько этажей высотой. Здесь они застолбили на плесневелых полах участки, каждая семья обозначила свою стоянку жирными линиями, проведенными кусками меловой штукатурки.

Теснота заново напитала их горечь и, поскольку излить раздражение на великую абстракцию Горменгаста они не могли, то обратились друг против друга. Вспомнились старые счеты, и всякого рода скверна воцарилась на длинном, мрачном мысу. Злопамятство заливало один этаж за другим. Глиняные лачуги Внешних погибли. Сами же Внешние стали теми, кем ни за что не признали бы себя в дни, когда жили в откровенном убожестве вне замковых стен – зависимыми людьми.

В окнах их лил темный дождь. С каждым минующим днем жуткое, обвислое брюхо небес, казалось, становилось все грузнее и грязнее, все обжорливее и чернее. С верхушек стен, возвышавшихся на дальнем, труднодостижимом краю мыса, узники, ибо таковыми они и были во всем, кроме названия, вглядывались в Гору Горменгаст. При первом свете утра, при ночных всполохах молний, они высматривали, далеко ли взобрался по ее отрогам потоп. Отлогая ветвь далекого дерева или какая-нибудь приметная особенность близкой к воде части скалы выбирались в качестве точки отсчета, и Внешние с нездоровым интересом определяли, как высоко и скоро поднялась вода.

Затем они отыскали род отдушины – не в каком-либо постороннем источнике, нет, отдушиной их снабдила мудрость одного старого резчика, и ею стало для Внешних со всеми их горестями строительство лодок. Работа, правда, не творческая, но все же по дереву. Мысль о ней, как только она была высказана, распространилась, подобно кругам по воде, из конца в конец полуострова.

Невозможность занятий резьбой злила Резчиков не меньше, чем оскорбление, которое им пришлось проглотить. Рашпили и стамески, пилы и киянки – вот первое, что они собрали, когда исчезла всякая надежда отсидеться в своих лачугах. Но тащить с собой тяжелое дерево или корни ярла, извечный их материал, они не могли. Да теперь и пользы-то от тех и других не было бы никакой. Для лодок, плотов или челноков требовалось нечто иное, и прошло совсем немного времени, прежде чем начали пропадать потолочные балки и брусья, внутренние стенные панели, двери, а при случае – и половицы заодно со стропилами. Соревнование между семьями, норовившими навалить в своих мелом очерченных становищах сколь можно более высокие груды досок и брусьев, было беспощадным, сравнимым разве что с последующим соперничеством в попытках построить посудину не только легче всего управляемую и водостойкую, но и самую оригинальную и красивую.

Они не испрашивали разрешений; панели и доски полов отдирались и выламывались по наитию; они часами ползали по пыльным стропилам, пиля твердую сосну и бархатистый дуб; они воровали ночами, а днем открещивались от воровства; они выставляли сторожей и производили вылазки; они препирались насчет надежности полов, насчет того, какие балки лучше не трогать, а какие служат лишь украшениями. В полах образовались огромные бреши, сквозь которые дети швыряли грязь и сыпали пыль на головы тех, кто поселился этажом ниже. Жизнь Внешних вновь обрела почти привычный для них уклад. Ожесточение было их хлебом, соперничество – вином.

И строительство началось, и стук молотков наполнил воздух, между тем как под хлестанье дождя по окнам и раскаты грома тысячи разнообразных суденышек обретали в потемках красоту.

В самом же замке мало оставалось времени для каких бы то ни было занятий, кроме перетаскивания наверх, все наверх и наверх, разнообразного скарба Горменгаста.

Второй этаж стал для проживания непригодным. Наводнение, затопившее его ульеобразные помещения, обратилось в нечто большее, нежели простая угроза имуществу. Все больше людей, не отличавшихся особым проворством или сообразительностью, попадали там в западни или тонули; двери, придавленные водой и переставшие открываться, лишали их доступа к внешнему миру или же люди сбивались с пути среди неузнаваемых протоков.

Немного осталось таких, кому не пришлось заниматься каторжным трудом – перетаскивать пожитки по десяткам лестничных маршей.

Скот, столь необходимый для выживания на отрезанном от мира острове, раз за разом менял жилища. Перегонять его даже по самым широким лестницам без того, чтобы он не паниковал, было нелегко. Перила из самого крепкого дерева ломались, как спички, металлические же гнулись под нажимом прущих вверх гуртов; кладка расшатывалась, огромный каменный лев рухнул с площадки в пролет, и четыре коровы с телкой последовали за ним, найдя кончину в плескавшей внизу холодной воде.

Лошадей приходилось вести по одной, копыта их ударяли в ступени, ноздри раздувались, белки глаз посверкивали в темноте.

Дюжины людей целыми днями переволакивали охапки сена в верхние залы. Плуги же и повозки приходилось бросать, как и неповоротливые, невосстановимые механизмы и всевозможные массивные грузы.

На каждом этаже оставлялась на поживу прибывающей воде масса самых разных вещей. Оружейная обратилась в красный от ржавчины пруд. Десятки библиотек – в наполненные бумажной кашей болота. Картины плавали в длинных коридорах или понемногу сползали вверх, самостоятельно снимаясь с крюков. Трещинки в дереве и кирпичах, крохотные полости между камнями бесчисленных стен промывались, освобождаясь от обживших их насекомых. Там, где тайно обитали поколения ящериц, теперь осталась только вода. Вода, поднимавшаяся, как ужас, дюйм за дюймом, холодным и влажным.

Кухни перевели на самый верх замка. Сбор и транспортировка тысячи и одной вещи, необходимых для прокормления замка, были сами по себе предприятием эпическим. Так же, как, хоть и в ином роде, лихорадочная упаковка и выволакивание из Главной Библиотеки манускриптов с описаниями Традиции и вековых законов Ритуала, а в придачу к ним – тысяч древних справочных томов, без коих сложное устройство жизни замка ни за что бы не удалось сохранить. Тяжеленные корзины со священными пожелтевшими бумагами оттащили на чердак первыми и сразу приставили к каждой по паре часовых.

На всякой заваленной спасенным скарбом лестничной площадке измученные люди в прилипших к спинам рубашках, со лбами, поблескивающими, точно свечной воск, от заливающего глаза пота, проклинали грозу, воду и день, в который они родились. Казалось, им так и придется заниматься всем этим до скончания лет – таскать огромные ящики по извилистым лестницам, тянуть за веревки – и все это лишь для того, чтобы услышать, как те лопаются, и груз стремительно рушится по маршам, которые с таким трудом удалось одолеть; натруживать тела и ноги; валиться от жуткой усталости. Конца видно не было – ни возне с обвязкой и такелажем, с сотнями импровизированных изобретений, рычагов и рукоятей, ни вращению наскоро сооруженных воротов, ни медленному подъему припасов и металла, зерна и ценностей, вин и старинной мебели. Из кладовых, закутов, хранилищ, складов, из погребов, сундуков и укладок, из житниц и арсеналов, из великолепных покоев прежних времен, по которым плесневели огромные «творения» художников, из жилищ бесчисленных служащих, из общих зал и дортуаров челяди – отовсюду и все поднималось наверх: мебель, пожитки, никчемные безделушки и произведения искусства; всё, от здоровенных столов из резного дуба до крошечных серебряных браслетиков.

Однако труды эти не лишены были общего плана. За ними стояла работа определенного мозга. Мозга, продремавшего с самого девичества, не находившего себе применения так долго, что потребовался ни больше ни меньше, как бунт Стирпайка, чтобы мозг этот зевнул, наконец, и потянулся. Теперь он бодрствовал. То был мозг Графини.

Это она отдала самые первые приказы; она призвала в замок Блистательных Резчиков; она усаживалась, расстелив перед собою большую карту центрального Горменгаста, на одной из центральных лестничных площадок за стол и направляла разнообразную деятельность по спасению и переселению, не давая своим подданным времени думать о нависшей над ними опасности – только о непосредственных их обязанностях.

Оттуда, где она сидела, ей было видно, как на площадке пониже заканчиваются последние работы. Вода почти достигла уже пятого марша этой верхней лестницы. Графиня смотрела вниз на четверку мужчин, боровшихся с длинным черноватым сундуком. При каждом покачивании из него выливалась вода. Шаг за шагом сундук взволакивали по широким ступеням. Плещущая вода давилась плавающими по ней предметами. Каждый этаж отдавал наводнению собственную долю вещей – потерянных, позабытых или ненужных, – и добыча, взятая им в нижних пределах замка, дюйм за дюймом всплывала к более высоким водных путям, где к ней присоединялись новые, только что спущенные на воду флотилии, отчего однородный слой плавучего мусора становился все толще и толще.

Несколько мгновений Графиня глядела на темную воду в пролете лестницы, затем перевела взгляд на замерших перед нею вестовых.

В этот миг прибыл еще один запыхавшийся гонец. Его посылали проверить дошедшие до центрального замка слухи о том, что Блистательные Резчики начали строить лодки и почти уже ободрали свой мыс подчистую.

– Ну? – глядя на гонца, произнесла Графиня.

– Все правильно, ваша светлость. Строят.

– Угу, – сказала Графиня. – Что еще?

– Им нужны тенты, ваша светлость.

– Тенты. Зачем?

– Нижние этажи затопило, как и у нас. Приходится спускать лодки на воду недостроенными, через окна. А от дождя защититься нечем. В верхние этажи их не пускают. Те уже перенаселены.

– Что за лодки?

– Самые разные, ваша светлость. И превосходной работы.

Графиня большой ладонью подперла подбородок.

– Доложите Заведующему Плотным Полотном. Пусть отправит им всю парусину, какую удалось сохранить. Известите Резчиков, что при чрезвычайных обстоятельствах их лодки могут быть реквизированы. Пусть сработают их столько, сколько смогут. И пришлите ко мне Смотрителя Речных Судов. У нас ведь есть свои суда, не так ли?

– Насколько я знаю, есть, ваша светлость. Но не много.

– Следующий! – сказала Графиня.

Из строя служащих выступил старик.

– Ну? – спросила Графиня.

– Никаких просветов в небе я не увидел, – сказал старик. – Напротив…

– Отлично, – сказала Графиня.

При этом слове все глаза обратились к ней. Никто не поверил своим ушам. Впрочем, обменявшись взглядами, десятка два стоявших вокруг нее служащих и посыльных поняли, что не ослышались. Каждый обрел вид равно недоумевающий. Слово было произнесено почти шепотом, но с силой, и слово именно такое: «Отлично!» Они словно подслушали некую ее тайную мысль.

– Начальник Отряда Крупных Спасательных Работ здесь?

– Да, ваша светлость. – Усталый, бородатый мужчина шагнул вперед.

– Пусть ваши люди отдохнут.

– Да, ваша светлость. Им это не помешает.

– Нам всем это не помешает. И что с того? Вода прибывает. Список очередности работ у вас есть?

– Да.

– Рабочие копии у начальников бригад имеются?

– Имеются.

– Через шесть часов вода доберется до наших ног. Через два – разбудить всех. Шансов провести ночь на этом уровне у нас нет. Шахматная Лестница шире остальных. Мой приказ о порядке работ вы получили: скот, туши, зерно и тому подобное – так?

– Разумеется, ваша светлость.

– Котов устроили?

– Для них отведена анфилада из двенадцати Синих Чердаков.

– Угу… ну, тогда… – голос Графини замер.

– Ваша светлость?

– Тогда, милостивые государи, приступим. Наводнение сплотило нас. Не правда ли?

Все поклонились, выражая озадаченное согласие.

– С каждым часом пригодных для жизни помещений остается все меньше. Наводнение гонит нас вверх, верно? – в ограниченное пространство. Так скажите мне, милостивые государи, способны ли изменники жить в воздухе и питаться им? Могут ли они жевать тучи? Или глотать громы и набивать утробы молниями?

Милостивые государи покачали головами и переглянулись.

– Или им по силам жить под водой, как щуке, которую я видела там, внизу, в темноте? Нет. Он ничем не отличается от нас, милостивые государи. Стража, расставлена, как обычно? Кухню охраняют?

– Так точно, ваша светлость.

– Ну и довольно. Мы попусту тратим время. Распорядитесь о двухчасовом сне. Все свободны.

Когда подчиненные разошлись, чтобы разнести по замку приказы Графини, она встала и, подойдя к массивным перилам лестницы, замерла, облокотясь о них. Со времени, когда ей доложили о лодках Резчиков, вода поднялась еще на половину ступеньки. Гертруда стояла, облокотясь, походя на статую, выполненную в величину, гораздо большую натуральной: тяжелые руки ее покоились на перилах, прядь темно-красных волос свисала на пространный бледный лоб, – стояла и смотрела в пролет, на задумавшуюся черную воду.

ГЛАВА СЕМИДЕСЯТАЯ

Услышав о возвращении Титуса в замок, Графиня сразу призвала сына к себе и выслушала его рассказ о том, как жара одолела его, как он впал в беспамятство и по прошествии неизвестного ему времени очнулся на опушке леса Горменгаст.

Пока Титус излагал эти небылицы, она не спускала с него глаз, но никаких замечаний не делала и только спросила – после долгого молчания, – виделся ли он, вернувшись, с Фуксией.

– Я говорю о твоем возвращении, – добавила она, – поскольку, уходя, ты пребывал в состоянии, не позволявшем узнать кого бы то ни было. Верно?

– Верно, матушка.

– Так виделся ты с ней, когда вернулся, или после того?

– Нет.

– Я распоряжусь, чтобы твой рассказ распространили по замку. В течение часа Резчиков осведомят, что ты потерял память. Ты выбрал для этого неудачное время. Теперь иди.

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

Дождь лил, не ослабевая, почти две недели, и под воду ушла столь большая часть замка, что пришлось разбить временные лагеря на пригодных для этого крышах – тех, на которые можно было попасть через слуховые окна. Теснота в верхних этажах стояла пугающая.

По глубокой воде с мыса резчиков пришла на веслах первая из заказанных флотилий. Резчикам, отправившимся по крышам и верхним этажам в обратный путь, разрешили взять с собой столько строительного леса, сколько они смогли унести.

Графиня получила лодку просторную и красивую. Устройство ее предполагало гребцов, а корма позволяла Графине разместиться привольно и с удобством править рулем.

Резчиков загодя снабдили смолой и большими банками с краской, так что лодку Графини украшали красные, черные и золотые эмблемы.

Нос ее выступал из воды с неторопливой, тяжеловесной грацией, завершаясь резной скульптурой – подобием хищной птицы с рельефными перьями на шее, тускло-багряным лысым лбом, желтыми лепестковыми глазами, похожими на цветки подсолнечника, и черным, зловеще изогнутым клювом. Практически все резчики делали носовые фигуры, заботясь о красоте их ничуть не меньше, чем об устройстве и надежности судна.

Пришел день, когда Титуса известили, что и для него сооружена особая лодка и что она ждет его в южном коридоре. Титус без промедления направился к ней, качавшейся на воде. В любое другое время он вскрикнул бы от восторга, заимев для передвижения по водным путям нечто настолько изящное и серебристое, с таким совершенством сохраняющее на воде равновесие; получив возможность соступить с неподъемного притопленного стола, болтающегося на полуплаву по седьмому этажу замка – соступить в челнок, который, в отличие от всего виденного им в детстве на книжных картинках, похоже, только и ждал первого удара весла, чтобы помчаться вдаль.

Но все равно Титус влюбился в лодку – хоть и не без боли сердечной. Казалось, она напоминала ему обо всем, что пробуждало в нем смутную тоску. О днях, когда Титус почти и не помнил о том, что он граф; когда отсутствие отца и материнской любви воспринималось как нечто естественное; когда он еще не видел насилия, смерти, разложения. О днях, когда Стирпайк не разгуливал на свободе подобием мерзкого призрака, омрачающего все и всех держащего в страхе; а сверх того, легкая лодка под Титусом напомнила ему о времени, когда он ничего не ведал о таящемся внутри страшном противоречии, рвущем надвое его сердце и ум, о приверженности двум разным началам – день за днем нарастающей, горячечной жажде бегства от всего, что олицетворяется Горменгастом, и неискоренимой, нерассуждающей гордости за свою родословную, такой же сильной, как ненависть, – о любви, которую он против воли своей питал и к малейшему из холодных камней своего безлюбого дома.

Что еще заставило слезы навернуться на глаза Титуса, когда он взял весло и окунул синюю лопасть в словно бы нехотя текущую воду? Воспоминание о том, что сгинуло с такой же несомненностью, с какой ушло его детство; о чем-то, столь же легком, быстром и неукротимом, каким, он знал это, будет его челнок. Воспоминание о Той.

Он окунул весло в воду. Шедевр неведомого резчика прянул, так сказать, прелестной, заостренной головой, с легким шелестом описал изогнутую к северу серебристую дугу и, скользнув в тусклую галерею, рванулся, под все учащающиеся удары весла, вперед. Там, впереди, на далеком острие сужающейся перспективы лежала в самой середине водного пути точка света, и она понеслась к Титусу, который, скользя по затопленному черному коридору, с каждым ударом весла приближался к холодному, изрытому дождем морю.

И все это время сердце его рыдало, а радость и красота происходящего оставались всего лишь посредниками страдания. Как ни стремительно плыл он, ему невозможно было опередить свои тело и разум. Весло окуналось в воду, лодка летела вперед, но и она не могла оставить позади его затравленное призраками сердце. Сердце плыло с ним вместе по погребальной воде.

Уже приблизясь к почти ушедшему в воду окну, Титус вдруг сообразил, как опасно близка к поверхности воды верхняя оконная перемычка. За последний час снаружи сильно посветлело, и световой квадрат стал таким ярким, что Титусу показалось, будто все это светящееся пятно, включая и отражение, представляет собой проем, через который ему удастся выплыть наружу. Теперь он увидел, что проскользнуть можно лишь сквозь верхнюю половину светящегося квадрата. Подлетая к ней, Титус резко откинулся на спину и лег, опустив голову ниже края бортов, и закрыв глаза, услышал легкий песчанистый шелест, с которым изящный нос лодки, пронизывая окно, царапнул по его перемычке.

Внезапно широкое небо распахнулось над ним. Внутреннее море раскинулось впереди. Дождь так и лил, не переставая, однако в сравнении с долгим потопом, к которому все уже привыкли, погода смахивала скорее на ясную. Титус пустил челнок плыть наугад, понемногу теряя скорость, и, когда лодка остановилась, покачиваясь, одним ударом весла развернул ее носом к возвышающимся над водой верхним массивам своего царства. Огромные, выщербленные стихиями острова отвесного камня с бессчетными окнами, подобными пещерам и гнездам морских орлов. Архипелаги или башни – исхудалые кулаки с выпирающими костяшками наверший – башни с верхушками настолько искрошенными, что они обрели сходство с кафедрами проповедников, высокими и зловещими; с черными трибунами для наущения злу.

И тут дурнота, пустая, холодная и звенящая охватила его, словно он обратился в гулкий колокол, с внутренностями, раскачивающимися подобно колокольному языку. Чувство полного одиночества начало разрастаться под ребрами, как раздуваемый стеклодувом стеклянный шар.

Дождь прекратился. Взбаламученные воды успокоились, стали недвижными. Темная сквозистость обозначилась в них. Плывя по зияющей стихии, Титус вглядывался вниз – туда, где далеко под ним росли деревья, где вились знакомые дороги, где рыба проплывала над ореховыми рощами и страннее всего выглядело русло реки Горменгаст, переполненное чуждой ему водой.

Что общего имело все это, поражавшее и радовавшее Титуса, наполнявшее его изумлением и восторгом, – что общего имело оно с разорительным потопом, с утратой сокровищ, с множеством смертей, с призраком Стирпайка, который вынужден был постепенно перебираться все выше и поныне прятался где-то? Вот здесь и жила Фуксия? И Доктор, и Графиня, мать Титуса, которая после попытки сблизиться с сыном, похоже, опять от него отдалилась?

Томимый унынием, Титус скользил по спокойным водам, лишь изредка ударяя веслом. Тусклый небесный свет играл на воде, сплошными полотнищами спадавшей с лишенных стоков кровель.

Проплывая мимо островов Горменгаста, он видел на севере флот резчиков, похожий на рассыпанные по аспидно-серой глади разлива драгоценные камни. Перед ним возвышалась стена, в одно из окон которой он столь опасно проскользнул. То, что еще оставалось и от этого окна, и от тех, что его окружали, ушло под воду, и Титус понял, что покинут еще один этаж центрального замка.

У этой стены, образовавшей как бы тупой нос протяженного каменного мыса, имелся двойник, возвышавшийся в миле на восток от нее. Между ними раскинулся обширный, скучный залив с ничем не нарушаемой гладью. Как и в двойнике его, во втором мысу не было ни одного лежавшего на уровне залива окна. Чтобы добраться до следующего ряда окон и влиться в них или их повредить, воде оставалось подняться еще на добрую дюжину футов. Обратив же взгляд к завершению, или изгибу огромного залива – туда, где (будь он и вправду заливом) вполне мог лежать песчаный берег, Титус увидел, что далекие окна тамошних утесов, казавшиеся отсюда не большими рисовых зернышек, расположены, в отличие от окон на обоих мысах, далеко не регулярно.

Стены эти, поросшие плющом, были странны во многих отношениях. Каменные лестницы взбирались и спускались по внешним их сторонам, ведя к открытым дверным проемам. Окна, как Титус уже заметил, казались разбросанными по зеленым фасадам утесов в неразборчивом, капризном изобилии, не позволявшем сделать никаких заключений о внутреннем устройстве зданий.

К этому берегу «залива» и устремился Титус по прозрачной, холодной, как смерть, воде с ее потопленными дождем чудесами.