Текст книги "Горменгаст"

О чем он и не догадывался – так это о том, что челнок был ни больше ни меньше, как Той. В хаосе сердца и воображения Титуса, в средоточье его мечтаний, так оно и состоялось – челнок стал, а возможно, уже и был, когда Титус впервые выскользнул в нем на приволье внешнего мира, истинной сутью леса Горменгаст – Той и ничем иным.

Но и это не все. Имелась еще причина. Лишенная какой-либо символики, туманности происхождения; простая и ясная, как кинжал на его поясе.

Он видел в челноке, теперь попавшем в руки убийцы, совершенное орудие внезапного и безмолвного нападения – иными словами, мести за сестру. Его лишили оружия.

Если бы Титус обдумал все обстоятельно, он понял бы, что Стирпайк никак не мог убить Фуксию, поскольку не мог – едва ли не сразу после ее смерти – забраться так далеко на север, к самым Надгробьям. Однако разум Титуса двигался иными путями. Стирпайк убил его сестру. И украл его челнок.

Когда шедшее крышами войско добралось наконец до последних зубчатых стен и перед ним раскинулись воды «залива», сразу же были выставлены дозоры и отдан приказ, дабы каждый, заметив огни, выплывающие из-за южного мыса, немедля доложил о том своему непосредственному командиру. Тем временем люди, усеявшие ближайшие крыши, начали постепенно, через слуховые окна, отдушины и люки в потолках сходить вниз, заполняя, комната за комнатой и зал за залом, заброшенное, печальное пространство, опустевшее за много лет до того, как Стирпайк приступил к своим разведывательным изысканиям.

Зажгли факелы. Возможность немедля выяснить, не укрывается ли Стирпайк в той или этой комнате, перевешивала страх спугнуть беглеца светом. И все-таки дело продвигалось медленно. Наконец, примерно к тому времени, когда установлено было, что четыре доступных этажа пусты, как безъязыкий колокол, поступило донесение об увиденных в заливе огнях.

Каждое окно Западных стен немедля заполнили лица – и точно: ожерелье разноцветных искорок, увиденное Стирпайком из его затопленной комнаты, растянулось во мраке.

То, что в десятках верхних помещений не обнаружилось никаких следов Стирпайка, позволяло более чем уверенно полагать: он все еще в своем логове, на уровне воды. Титус немедленно спустился на нижний из незатопленных этажей и, высунувшись из окна, расположенного примерно в середине фасада, смог, опасно кренясь, держась рукой за ветку плюща, опознать окно, сквозь которое Стирпайк с такой поспешностью проник в замок.

Теперь, когда в заливе показались огни, времени терять не стоило, поскольку Стирпайк, если он по-прежнему внизу и тоже увидел огни, мог немедля ринуться им навстречу. Титус и трое бывших при нем командиров вышли из комнаты и, пробежав шестьдесят-семьдесят футов по коридору, свернули в одну из западных комнат, выглянули наружу и поняли, что находятся почти над тем самым притопленным окном.

На поверхности залива Стирпайка не было. По их оценкам, он находился прямо под видневшейся за дверью комнатой справа – просторной, почти квадратной, с полом, покрытым мягкой, как бархат, пылью.

– Если он там, внизу, мы могли бы, мой господин, напасть на него сверху… – И сказавший это человек направился к названной комнате.

– Нет! Нет! – яростно зашептал Титус. – Он может услышать твои шаги. Вернись.

– Лодки еще недостаточно близко, – сказал другой. – Сомневаюсь, что ему удалось углубиться в замок. Вода стоит всего в четырех футах от верха окна. Раньше или позже она должна была запечатать там все двери. Вы совершенно правы, мой господин. Нам лучше соблюдать тишину.

– Вот и соблюдайте, – сказал Титус и, несмотря на гнев, им испытываемый, ощутил на языке сладкий вкус крепкого вина властолюбия – сладкий и опасный, поскольку юноша только еще начинал понимать, что обладает властью над другими людьми, и не по одному праву рождения, но вследствие природной своей властности, проявленной им впервые, – и все это, сознавал он, опасно, ибо, набирая силу, стремление подчинять себе людей будет становиться все более сладостным и сильным, а беззащитный зов свободы – все менее отчетливым, и в конечном итоге Та, научившая его свободе, обратится в воспоминание, не больше.

Решение остаться пока в укрытии и, если придется, сразиться со всем миром, зная, что сзади на него не нападут, – взамен того, чтобы выскользнуть наружу и попасть в окружение посреди «залива», – Стирпайк принял, наблюдая приближение и стеснение лодок, еще до того, как замковые барки замерли во всем их сверкании по сторонам от окна, еще пока над входом в его логово висела относительная темнота. Выбор дался ему нелегко, возможно даже, что он и не сделал его окончательно до того, как засияли огни барок, – во всяком случае, он не тронулся с места и, развернув челнок, еще раз оплыл свою темную комнату по кругу. Тогда-то внезапный желтый свет и полыхнул во всей его жестокости за окном и остался – словно занавес взвился перед началом драмы. Но и глядя на свет, Стирпайк сознавал: враги не могут знать наверняка, что он все еще в затопленной комнате. Не могут они, к примеру, знать, что внутренние двери ее запечатаны и не дают прохода. Не могут быть совершенно уверенными в том, что он, вплыв сюда через окно, не выплыл обратно. Но как, если это возможно, использовать их незнание, он себе пока что не представлял.

В комнате не было ничего, что он мог бы использовать, только вода и увешанные картинами стены. И тут Стирпайк впервые подумал о потолке. Приглядевшись, он обнаружил, что на подгнившие потолочные балки настлан всего один слой половиц. Он выругал себя за мешкание и сразу же начал, стараясь сохранить равновесие, подниматься в лодке – прямо под искрошившимся участком потолка. Однако, едва потянувшись кверху, чтобы ухватиться за балки, ударить по ним, он услышал над собой страшные звуки шагов и почувствовал, что доски пола дрогнули в нескольких дюймах над его головой.

Стирпайк мгновенно присел в уже опасно раскачавшемся челноке. Ветер свежел, все новые потоки вливались в окно, возмущая сравнительно гладкую поверхность плененной комнатой воды.

Его отрезали, и сверху, и с любой из сторон. Взгляд Стирпайка то и дело возвращался к сиявшему желтизной квадрату окна. Внезапно волна, большая, чем ее предшественницы, обрызгала оконницу до самого верха, злобно пришлепнув по каменным колонкам. Темную комнату наполнил плеск воды. Негромкий, но холодный и безжалостный – и в тот же миг Стирпайк услышал новый звук: возвратившегося дождя. С этим шипением подобие надежды вернулось к нему.

Не то чтобы он уже лишился всяких надежд. У него их и не было. Он мыслил в иных понятиях. Он слишком углублялся в то, что ему следует делать, секунда за секундой, чтобы представить себе миг, в который потеряет все. Больше того: заносчивая гордыня Стирпайка усматривала в нынешнем соединении всех замковых сил дань уважения ему. Ни о каких ритуалах Горменгаста тут и речи не шло. То было нечто совершенно новое.

Пышная, неожиданная процессия освещенных фонарями лодок не имела прецедентов. Она возникла не во исполнение замысла, не по обдуманному велению. Репетиций не проводилось. Процессия была вынужденной. Вынужденной страхом перед ним. Однако с гордостью и тщеславием мешался в Стирпайке и собственный его страх. Не людей, смыкавших вкруг него кольцо, боялся он, но огня. Горящие факелы – вот что заставило его лицо растянуться в волчьей гримасе и обострило злое его хитроумие. Воспоминание о том, как близка была смерть, когда его с Баркентином окутало общее пламя, до того растравило Стирпайка, так ударило в голову, что вместе с огнями к нему все ближе подступало безумие.

Теперь уж в любой миг он мог увидеть в окно, как золото иссеченной дождем воды будет разбито носом лодки – или, быть может, несколькими носами без единого просвета меж ними – либо услышать голос, который окликнет его и прикажет выйти.

Освещенные фонарями лодки подошли уже так близко, что многоцветный свет, горевший над неровными водами, позволял разглядеть их экипажи.

Стирпайк снова услышал шаги наверху и снова поднял к прогнившим доскам красные глаза. Сохранять равновесие становилось все труднее, поскольку скольжение по волнам давалось ему непросто.

Вновь обратив взгляд к потолку, он заметил нечто до этой минуты от него ускользавшее. Подобие полки, счастливо образованной выступающим в комнату навершием окна.

И мгновенно увидел в ней ближайшее свое пристанище. Быть может, буря возобновится и рассеет флотилию, что раскачивалась сейчас на вздыбливающихся волнах.

Если предстоит разразиться буре, значит времени до того, как враги нанесут первый удар, остается всего ничего. Время не приняло ничьей стороны – ни их, ни его. Они могут ворваться сюда в любую минуту.

Однако подъем на лежащую в самых густых тенях полку над окном оказался делом нелегким. Стирпайк взгромоздился на нос челнока, высоко подняв его корму над водой. Одной рукой он вцепился в балку низкого потолка над головой, другой начал ощупывать полку, отыскивая зацепку. А приходилось еще удерживать раскачиваемый волнами вверх-вниз челнок как можно ближе к стене.

Самое главное было – не позволить лодке сдвинуться, приплясывая на волнах, вперед и выставить нос из квадрата окна на обозрение тем, кто находился снаружи. Стирпайк напрягался до последних пределов, перекосив растянутое тело, держась руками за полку и потолок, сомкнутые ноги его опирались о нос капризного суденышка, вода металась туда-сюда, поднимаясь и опадая, осыпая все вокруг мелкими брызгами.

По счастью, ему уже удалось надежно зацепиться правой рукой: пальцы нащупали глубокую трещину в неровном камне выступающей в комнату полки. И вовсе не высота ее заставляла Стирпайка гадать, удастся ли ему вообще затянуть наверх все тело, – стоя на носу челнока, он видел полку всего лишь в футе над своей головой. Самую отчаянную трудность составляла синхронизация всего, что ему придется проделать, перед тем как улечься, съежившись, над окном, прижимая к себе челнок.

И все-таки, цепкий, точно хорек, Стирпайк сумел медленно, бесконечно малыми движениями убрать с челнока правую ногу и упереться коленом во внутреннюю колонку окна. Левая нога, придерживая лодчонку, по-прежнему заставляла ее стоять торчком, практически на носу. Эта ее вертикальность позволила Стирпайку в приступе некоего лихорадочного озарения отнять от балки, шедшей над его головой, левую руку и ею вытянуть челнок из воды. Теперь у него были заняты обе руки – одна удерживала его на весу, другая держала челнок подальше от света. Правое, прижатое к колонке колено продирала боль. Левая нога висела, как мертвая.

Какое-то время Стирпайк сохранял эту позу – пот струился по его пятнастому лицу, мышцы вопили, требуя избавления от жуткой натуги. Он не сомневался, что кончиться все это может только одним – он свалится, как валится со стены дохлая муха, в воду, и там его, бьющегося в золотом свете факелов, схватит ближайший из врагов. И все же, когда боль стала почти нестерпимой, он подтянул кверху все свое тело – подтянул на одной руке, скрюченные пальцы которой дрожали в расщелине полки. Дюйм за дюймом, постанывая, как младенец, как больная собака, он тянул себя вверх, пока не смог, перекрутив тело, пустить в ход левую ногу. Вот только носку ее башмака, искавшему на каменной колонке хоть какую-нибудь неровность, не удавалось найти ничего.

В безумстве отчаяния Стирпайк завращал глазами. Опять мелькнула мысль о падении в воду. Однако глаза, обегая комнату, наполовину бессознательно приметили здоровенный ржавый гвоздь, горизонтально торчавший из едва различимой балки. Он съежился, этот гвоздь, и снова разбух, когда Стирпайк, в чьей голове поплыла размытая мысль, которую он сперва не смог уяснить, опять взглянул на него. Но то, чего еще не уяснило сознание, осуществила рука. Стирпайк следил за тем, как она поднималась – собственная его левая рука; как понемногу поднимала челнок, пока нос лодчонки не оказался выше его головы; а затем он, точно так, как мужчина вешает шляпу на крючок, повесил челнок на ржавый гвоздь. Теперь, освободив левую руку, Стирпайк смог уцепиться и ею за трещину и сравнительно безболезненно подтягиваться, пока, наконец, не утвердился на четвереньках на массивном двенадцатидюймовом выступе.

Там, где прежде наблюдалось отчетливое разделение черных волн комнаты и желтых, плещущих за окном, резкая граница ныне отсутствовала. Языки золотистой воды заползали в комнату, черные языки, хоть и с меньшей легкостью, выскальзывали в наружное сияние.

Стирпайк уже ничком растянулся на полке в нескольких футах над водой и понемногу опускал голову к верхнему, северному углу окна. Несколько мертвых плетей плюща, зацепившихся за внешнюю стену и слегка затенивших этот каменный угол, образовали что-то вроде оконной сетки, вглядываясь сквозь которую, он надеялся хотя бы отчасти понять намерения врагов.

Дюйм за дюймом опуская голову, он внезапно увидел их. Плотная стена лодок, до которой было футов двенадцать, окружала вход. Лодки, качаясь на опасных валах, взлетали и падали. Дождь, мелкий, но злобный, косо хлестал по мокрым, облитым светом факелов лицам.

Люди в лодках были вооружены – не огнестрельным, как воображал Стирпайк, оружием, но длинными ножами: и он тут же вспомнил закон замка, требовавший предавать убийцу смерти, сколь возможно больше похожей на смерть его жертвы. Очевидно выбор оружия определило убийство Флэя.

Свет факелов играл на скользкой стали. Носы лодок все ближе подступали к окну.

Стирпайк разогнулся, присел на корточки. Свет в пещере усиливался. Теперь в ней стояли золотистые сумерки. Он глянул на висящий челнок. И начал обдуманно, но торопливо освобождать карманы от немногих предметов, которые неизменно носил с собой.

Нож и рогатку Стирпайк уложил бок о бок с аккуратностью домашней хозяйки, наводящей порядок на каминной полке. Большую часть боеприпасов он оставил в карманах, однако дюжину круглых камешков выстроил, словно солдат, в три опрятных шеренги.

Следом показались зеркальце и гребешок, и в наполнявшем пещеру тусклом золотистом свете Стирпайк принялся расчесывать волосы.

Добившись результата, его удовлетворившего, он снова высунул голову за краешек полки и увидел, что самые большие лодки уже стоят сплошной стеной, вырастающей из воды, лишая его всякой надежды на бегство. Над их слитной, набитой людьми массой перетаскивали лодки поменьше – пока Стирпайк смотрел, их опускали с ближней к нему стороны на неспокойную воду, так что носы их отделялись от окна всего несколькими футами.

Тут он с испугом заметил, что замковые барки сближаются, перегораживая окно, обращая единственный возможный для него путь к свободе в узкую щель.

Сближение барок позволило направить свет горящих на них факелов прямо в пещеру, и по залившей комнату воде заплясало такое сияние, что, не находись Стирпайк над самым окном, его бы тут же увидели все, кто заглядывал внутрь.

Однако заметил он и то, что поверхностный блеск лишил воду прозрачности. Стены комнаты уже не казались уходящими в воду и длящимися под нею. Вода вполне могла представлять собой сплошной золотой пол, как бы корежимый землетрясением, отбрасывающий отблески на стены и потолок. Стирпайк, взяв рогатку, поднес ее ко рту и, вытянув тонкие, жестокие губы, поцеловал ее, как иссохшая старая дева целует нос спаниеля. Вложив камушек в мягкую кожаную мошну, он ждал, когда под ним появятся лодочные носы или прозвучит выкликающий его голос, но тут большая волна поднялась из окна и, обежав, как безумная, комнату, выкатилась наружу, оставив в центре ее водоворот. И в тот же миг Стирпайк услышал громкие голоса, предупреждающие об откатной волне, перехлестнувшей борта нескольких раскачивающихся лодок. И опять-таки в тот же миг – оружие все еще лежало в руке Стирпайка, и вода угрожающе кружила под ним – произошло кое-что новое. Сквозь плеск воды, сквозь гомон за окном, пробился новый звук – пробился по причине отнюдь не силы его или пронзительности, но постоянства. То был звук, который издает прорезающая древесину пила. В комнате наверху некое острое орудие впилось в гнилые доски пола – впилось тихо, поначалу Стирпайк ничего не услышал, – однако теперь кончик пилы выставился из потолка Стирпайковой комнаты и резво заходил взад-вперед.

Все внимание Стирпайка было направлено вовне, где на воду, в нескольких футах от окна, спускали разведывательные лодчонки, – так что о происходящем над ним и глаза его, и уши забыли.

Но сквозь баюканье волн и крики людей он вдруг услышал ее, осторожную работу пилы, и, глянув вверх, увидел зубастое это орудие, сверкавшее в отраженном водой свете так, словно его отлили из золота, увидел, как оно выныривало и отпрядывало, выныривало и отпрядывало в самом центре потолка.

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ

I

Минуты шли, и Титуса охватывало все большее беспокойство. И дело было не в том, что приготовления к штурму затопленной комнаты производились нерасторопно или бестолково, а в том, что гнев его не только не ослабевал, но набирал новую силу.

Два образа то и дело проплывали перед его глазами – создание тонкое и неукротимое, девочка, бросающая вызов ему, Горменгасту, грозе, и все же невинная, как воздух или молния, что убила ее; и маленькая, голая комната, в которой, смежив веки, одиноко лежит на носилках сестра, столь мучительно близкая. И ничто, кроме мести за них обеих, кроме удара, который он должен нанести, его не интересовало.

Поэтому он не остался у окна, глядящего на ярко освещенную, тяжело волнующуюся воду. Он покинул комнату, спустился по внешней лестнице и перешел в одну из лодок – к этому времени пещеру Стирпайка уже взяли в кольцо настолько плотное, что на волнах покачивались десятки ставших ненужными суденышек. Титус приказал гребцам доставить его к внутреннему полукругу лодок, сплошной дугой обложивших окно. Он переходил с одной вздымающейся посудины на другую, пока не оказался перед окном и, глядя по-над водой, не увидел наполненную яркими отблесками комнату так ясно, что без труда различил даже детали картины, висевшей на дальней стене.

Графиня же избрала путь прямо противоположный – и хотя мать с сыном не видели друг друга, пути их пересеклись в янтарном свете, ибо, пока Титус вглядывался в затопленную комнату, Гертруда поднималась по внешней лестнице. Ей тоже пришла в голову мысль пробиться в комнату, разобрав полы над окном, – Графиня понимала, что никто не сможет вплыть в Стирпайкову западню, не подвергая себя огромной опасности. Конечно, с виду комната казалась пустой, но кто может знать, что таится в тени ближайших к окну углов или у стен по его сторонам?

Именно там и должен был прятаться Стирпайк, если он вообще находится в комнате.

Вот Графиня и вспомнила о комнате наверху. Войдя в нее и убедившись, что замысел ее уже исполняется, Графиня подошла к окну и глянула вниз. Ненадолго прекратившийся дождь возобновился, сплошные, косые струи его били в стены, так что Графиня, не проведя у окна и минуты, промокла до нитки. Постояв так немного, она повернула голову влево и оглядела стену. Стена уходила в мокрую даль. Графиня взглянула вверх – целые акры камня вставали, истекая водою, в ночи. Впрочем, огромный фасад был вовсе не пуст: из каждого окна его торчало по голове. И каждая голова казалась в свете факелов неотличимой по цвету от стены, из которой она выступала, как будто владельцы голов были, подобно горгульям, высечены из камня, – и каждое лицо обращалось к сверкающим баркам, вздымавшимся на волнах у входа в пещеру.

Однако, пока Графиня оглядывала «изваяния», выпиравшие слева от нее из стены, словно бы начал работать некий механизм вычитания. Казалось, будто стену охватывает, растекаясь по ней, замешательство. Головы исчезали одна за другой, пока левая часть стены не опустела совсем.

Графиня повернулась в другую сторону – там, наоборот, десятки голов все еще торчали наружу, облитые факельным светом, но скоро и они начали исчезать, и тоже одна за одной.

Графиня вновь обратила взгляд к тому, что происходило прямо под нею, и сразу бесчисленные мокрые лица, словно их высосало наружу, выпростались из замковых стен, как выпрастываются из-под панцирей головы черепах.

Маленький ялик, который перетащили через лодочный кордон, находился уже в футе от окна. В ялике сидел человек с толстым веслом в руках. Черная кожаная шляпа с широкими полями защищала его глаза от дождя. В зубах он сжимал длинный кортик.

Нелегко ему было подобраться к окну между барками. Ялик его опасно раскачивался, черпая бортами золотистую воду. Ветер разгулялся уже до того, что слышно было, как воет он над заливом.

И тут Титус окликнул человека в ялике, приказывая ему вернуться.

– Пусти меня первым, – крикнул он. – Назад, слышишь? Отдай кинжал мне.

Лицо сестры проплыло поперек окна. И Та заплясала, подобно русалке, по яркой воде. Титус оскалил зубы.

– Дай мне убить его! Мне! – опять закричал он, словно помолодев в этот миг на четыре года, ибо вновь обратился в мальчишку, доведенного силой своего воображения до истерики. Человек в ялике заколебался, оглянулся, и тут из стены над ним взревел голос:

– Нет! Клянусь кровью любви! Держите мальчика!

Двое мужчин накрепко вцепились в Титуса, уже собравшегося прыгнуть в воду.

– Тише, господин мой, – сказал один из них. – Его там может и не быть.

– Как это? – орал, вырываясь Титус. – Видел я его или нет? Пусти! Ты знаешь, кто я? Пусти меня!