Текст книги "Шальная музыка (сборник)"

Глава IV

Обстановка малогабаритной однокомнатной квартиры Зуева удивила не только эмоционального Славу Голубева, но даже и всегда сдержанного Бирюкова. Из мебели, кроме старомодной железной кровати с никелированными спинками, простенького стула да небольшого школьного стола с выдвижным ящиком, в комнате ничего не было, однако комната так плотно была заставлена всевозможной телерадиоаппаратурой, что казалось, в ней шагнуть некуда. Вероятно, заметив, как Антон со Славой переглянулись, Люба смущенно сказала:

– Не удивляйтесь, все это Лева купил по дешевке.

– А за сколько продать намеревался? – спросил Бирюков.

– По комиссионной цене. Сейчас покажу документы.

Люба протиснулась между цветным телевизором «Рубин» и музыкальной установкой «Эстония» к школьному столу и достала из ящика пухлую пачку квитанций, сложенных вперемежку с кассовыми чеками. Это были документы из комиссионных новосибирских магазинов: «Юного техника», «Мелодии», «Орбиты», занимающихся торговлей радиотоварами. Бирюков обвел взглядом комнату:

– Выходит, все это уцененное?

– Да, конечно, – ответила Люба.

Антон кинул взгляд на цветной телевизор:

– Сколько же, например, заплатил Лев Борисович за этот «Рубин»?

– Кажется, около трехсот рублей.

– А получил бы за него в комиссионном?…

– Пятьсот, может, пятьсот пятьдесят.

– Неплохая выручка, – вмешался в разговор Слава. – Почти сто процентов дохода.

Люба с упреком посмотрела на него:

– Расходы тоже надо считать. Без них доходов не бывает. Над этим «Рубином» Лева две недели, не разгибая спины, сидел. На целую сотню, как он говорил, пришлось купить новых деталей. Да транспорт в верную пятидесятирублевку обошелся. В электричке такую махину не повезешь. Лева всегда такси нанимал или с частниками договаривался.

– Ясненько. Коммерция – дело тонкое, – будто ставя крест на своей недоверчивости, быстро проговорил Слава. – А с какого окошка украли магнитофон?

Люба показала форточку, через которую утащили японский «Националь». Окно выходило во двор с детской песочной площадкой посередине. Со стороны площадки его плотно загораживал черемуховый куст. Ржавый запорчик форточки оказался чисто символическим, но зато сама форточка была основательно прибита гвоздями к оконной раме.

– Это после кражи Лева заколотил, – сказала Люба.

Голубев посмотрел на Бирюкова:

– Ну что, Игнатьич, пойду беседовать с народом?…

– Иди.

Когда Слава вышел, Люба села на кровать и робко предложила Бирюкову единственный стул. Стараясь не раздавить старый стул, Антон осторожно присел на краешек и, встретившись взглядом с Любой, спросил:

– Значит, Лев Борисович собирался в столицу?…

– Да, он хотел там попасть на прием к известному профессору, который успешно лечит энцефалит.

– У него была какая-то договоренность?

– Нет, просто лечащий врач посоветовал.

– Каким же образом он рассчитывал встретиться с тем профессором?

– Не знаю. Видимо, через знакомых. В Москве у Левы есть друг, который помогал добывать разные штуковины для ремонта. В новосибирских магазинах сильно не разживешься радиодеталями.

– И часто брат встречался с тем другом?

– Нет. Леве тяжело было по состоянию здоровья из дома отлучаться. Поэтому он отсылал другу деньги, а тот слал почтовые посылки.

– Деньги у брата не переводились?

– У него есть сберкнижка. И наличные всегда при себе были. Рублей по триста и больше.

– А в этот раз, когда ушел из дома, он не взял с собой кругленькую сумму?

– Нет. Пятьсот тридцать рублей для поездки в Москву в столе лежат… – Люба выдвинула ящик стола, достала оттуда пачку десятирублевых купюр и показала Антону. – Вот они… Других денег у Левы не было. Он говорил, ему и этих за глаза хватит.

– Сберкнижка на месте? – спросил Антон.

– Да, конечно.

Люба стала выкладывать на стол содержимое ящика. Чего там только не было: магнитофонные кассеты, радиолампы, конденсаторы, разноцветные сопротивления с короткими медными проводками, электрические батарейки и еще много всякой всячины, о назначении которой Бирюков не имел представления. Осторожно разложив все это богатство по столу, Люба достала из глубины ящика потрепанную общую тетрадь с черными ледериновыми корочками, толстую пачку писем в надорванных конвертах и, наконец, сберегательную книжку. Заглянув в нее, сразу подала Бирюкову:

– Вот Левины сбережения. Всего полторы тысячи.

Бирюков полистал сберкнижку. Она велась около двух лет. Вклады были систематические, но небольшие, в основном по сорок – шестьдесят рублей в месяц. Люба тем временем стала перебирать письма и раскладывать их по столу. Краем глаза Антон видел, что адресованы они Зуеву Льву Борисовичу на новосибирский адрес. Два письма пришли уже сюда, в райцентр, на улицу Озерную. В обратных адресах фигурировали Москва, Рига, Одесса, Владивосток и даже Петропавловск-Камчатский. На одном из конвертов жирно чернела отпечатанная на пишущей машинке короткая строчка: «ул. Озерная, № 7, кв. 13». И все. Видимо, это заинтересовало Любу. Она вытащила из конверта сложенную вдвое половинку тетрадного листка в клеточку, нахмурившись, прочитала и дрогнувшей рукой молча протянула Антону.

«Левчик, ты начинаешь меня раздражать. Занимайся своим ремонтным бизнесом и прекрати писательство. Не забывай, что мы в разных весовых категориях. Если сойдемся, от тебя мокрое пятно останется. И скажи карикатуристке, чтобы прикусила язык. Иначе я сделаю из вас неузнаваемые карикатуры», – прочитал Антон машинописный текст.

– Это же неприкрытая угроза… – тихо проговорила Люба.

Бирюков внимательно оглядел конверт. Никаких знаков почтовой пересылки на конверте, разумеется, не было, а короткая адресная строчка наводила на мысль, что «ультиматум» вручен Зуеву через посредника, приезжавшего в райцентр.

– Брат не говорил вам об этой угрозе? – спросил Антон.

– Ни слова.

– Каким «писательством» он занимался?

Люба задумалась:

– По-моему, это переписывание магнитофонных записей. За деньги, ручаюсь, Лева никогда никому ничего не писал. Он даже возмущался теми, кто на этом деле греет руки.

– Конкретного случая не помните?

– Конкретного… Ну, например, после оформления на пенсию Лева устроился оператором студии звукозаписи. Вскоре он уволился. Я тогда жила у него, сдавала экзамены на заочное отделение. И вот, брат пришел домой очень расстроенный. Спрашиваю: «С начальством не поладил?» Он усмехнулся: «При чем начальство… Думал, там люди работают, оказалось, мафиози собственные карманы набивают». – «Ну и чего ты скис? Напиши об этом куда следует». Лева махнул рукой: «Ага! Попробуй, напиши… Они, как муху, раздавят».

– И все-таки не написал он?…

– Вряд ли. После того разговора Лева о студии ни разу не вспоминал.

– И никаких дел с этой студией не имел?

Люба вновь задумалась:

– Две недели тому назад брат приезжал ко мне в общежитие с двухкассетником «Шарп». Есть такой японский магнитофон. Весь вечер переписывал на нем какие-то ритмы. Потом за этим магнитофоном забежал высокий симпатичный парень в коричневом кожаном пиджаке. Мишей его зовут, фамилии не знаю. Лева говорил, Миша – единственный порядочный человек в студии.

– Сколько лет примерно тому Мише?

– Ну, он постарше Левы… Наверное, где-то около тридцати, но выглядит… В общем, как парень. – Люба смутилась и сразу предложила: – Давайте посмотрим другие письма.

Каждый раз, когда Бирюкову приходилось сталкиваться с личной перепиской незнакомых людей, он чувствовал себя неловко, будто подглядывает в замочную скважину. Хотелось в таких случаях побыстрее перелистать написанное, однако служебный долг, напротив, обязывал не только читать внимательно, но и анализировать содержание, выискивая смысловые тонкости, заключающиеся, как говорится, между строк.

Все письма, адресованные Зуеву, были от любителей музыки. Одни благодарили его за отличный ремонт «Сони»; другие просили совета, стоит ли покупать с рук подержанный «Акай»; третьи спрашивали, нельзя ли чего сделать, чтобы приемник «Шарп777» ловил радиостанции Европы так же надежно, как ловит азиатские страны. В нескольких письмах содержались благодарности за прекрасные магнитофонные записи. Одно из таких писем заинтересовало Бирюкова. Адресовалось оно некому Ярославцеву Анатолию Ефимовичу, проживающему в Новосибирске по улице Иркутской.

«Здравствуй, дорогой дядя, Анатолий Ефимович! Бандероль твою получил. Записи – люкс! Теперь у меня полностью русский репертуар незабвенной Анны Герман с чистейшим звучанием. Сосед твой – Мастер с большой буквы. Уплати ему, сколько запросит, и телеграфируй мне сумму. Деньги пришлю немедленно. А если он согласится сделать мне с таким же чистым звуком пару кассет Софии Ротару (хотя бы последние песни), то не посчитаюсь ни с какими деньгами. Качество того заслуживает!.. Ты предлагаешь вернуть на студию записи, сделанные халтурщиками. Это длинная песня, и овчинка выделки не стоит. Теперь у меня прекрасный двухкассетник. Недавно купил в Токио. Увлекся я этим делом, как мальчишка. Других увлечений нет. По-прежнему ловлю рыбку, большую и малую. Сейчас ремонтируюсь во Владивостоке. Пробуду здесь полмесяца. Затем уйду в Атлантику за сельдью. По возвращении – полугодовой отпуск. В первую очередь залечу к тебе. Соскучился – жуть! Как себя чувствуешь, старый мушкетер? Не укатали сивку крутые горки?… Держись, гвардеец! На таких, как ты, опирается матушка-Русь. Здоровья тебе и успехов, мой двужильный богатырь! Крепко обнимаю и троекратно целую. Безмерно любящий тебя – морской скиталец Сережка».

Ниже размашистой подписи было приписано:

«Одновременно с твоей бандеролью получил пакет от Жени Дремезова. Прислал прожект с “научными” обоснованиями и чертежами изобретенного им метода лечения алкоголиков. Предлагает желающим морякам ехать к нему и гарантирует стопроцентное выздоровление. В Новосибирске, пишет, медицинские бюрократы не дают ходу новому методу. Ох, насмешил меня Женя “своим изобретением”! Видно, основательно у мужика мозги помутились. Грустно. Славный ведь был парень. Страшно подумать, сколько талантливого люду погублено “зеленым змием”! Спохватиться бы нам лет на 20 раньше…»

В левом верхнем углу письма, похоже, старческим почерком была начертана наискосок шутливая резолюция: «Тов. Зуеву – для сведения и принятия мер по обеспечению капитана дальнего плавания С.П. Ярославцева добрыми песнями С. Ротару. Старперпенс А. Ярославцев».

Люба, прочитав письмо после Антона, сказала:

– Анатолий Ефимович – персональный пенсионер, бывший сосед Левы по новосибирской квартире. Ему, наверное, уже под восемьдесят. Высокий интересный дед. Женька Дремезов тоже из бывших соседей. Спившийся алкоголик, я уже говорила. Кстати, здесь и от него письмо есть…

Она быстро перебрала конверты и один из них подала Бирюкову. Антон внимательно стал читать:

«Здорово, Лева! Ты чего, корефан, проходишь не заходишь? Я теперь работаю то строителем, то слесарем, то просто так – на подхвате. Все это называется “ремонтные работы”. Тощища страшная. Где-то прочитал, что чем выше интеллектуальный потенциал, тем тяжелее выполнять примитивную работу. Действительно, столько замыслов в голове. Стучатся не совсем ординарные мысли, а приходится замешивать раствор, носить его или работать со стекловатой, что вдвойне противно. Совесть, чувство собственного достоинства не позволяют мне прятаться за спины товарищей по труду. Берусь первый и за самую тяжелую операцию. А мои “коллеги” по лопате этими комплексами не страдают. Они прекрасно освоили формулу: будь не так в деле, как при деле. Посмотришь: стоит и держит шланг, из которого течет вода в бочку, хотя его можно вполне положить. Находят повод, чтобы отлучиться. И это те, кто способен только на физическую работу! Противно, что приходится кувыркаться за кусок, словно медведю на манеже. Виноват, конечно, сам: “лето красное пропел…” Что-то я разнюнился перед тобой. Настроение такое. Но в целом все не так уж хреново. Сейчас ушли в смену – работаем по скользящему графику. Днем могу что-то делать для себя по мелочи. Слава богу или черту, я не пью вот уже, как ты знаешь, полтора года. И чем дальше, тем безумнее мне кажется начать. Отвращение к спиртному – и моральное, и физическое. Раньше, когда после лечения не пил, хотел, но держался. Сейчас – иное. Все-таки мой метод – всем методам метод! Одумайся, Лева, сообрази мне музыкальное сопровождение. Прославимся на весь мир! Без шуток… Недавно в аптеке встретил “грубияночку”. Побормотали. Не вяжись с ней! По-моему, она наркоманит, зараза. Будешь в Новосибирске, обязательно заходи. Я жду от тебя положительного ответа, как соловей лета. Жму лапу! Кирюха Женька».

Бирюков дал прочитать письмо Любе. Когда она прочла, спросил:

– Какие у Дремезова могут быть дела «по мелочи»?

– Кто его знает.

– А что за «грубияночка» в письме упоминается?

– Дашка Каретникова, с Левой в ГПТУ училась.

– Наркоманка?

– Нет вроде бы, но… довольно странная. Никогда не угадаешь, какой трюк выкинет.

– Какие дела связывали с ней Льва Борисовича?

– У них сложная история… – Люба опустила глаза и вдруг будто спохватилась: – Минуточку, сейчас покажу эту красавицу…

Она взяла со стола общую тетрадь, быстро полистала ее и подала Бирюкову небольшую фотографию. На цветном снимке молодая миловидная блондиночка с распущенными по плечам густыми волосами, словно рекламируя пышную грудь, едва прикрытую низко расстегнутым нежно-розовым батником, с томными голубыми глазами смотрела прямо в объектив. На обратной стороне снимка кокетливым почерком было написано с каким-то намеком: «Вам отдавая свой портрет, вас о любви я не молю…»

– Хороша самореклама? – с брезгливой усмешкой спросила Люба.

Бирюков улыбнулся:

– Что это она так?…

– Спросите дурочку. Вообще-то Дашка неглупая, но всегда прямо из кожи лезет, чтобы выделиться. Если что-то задумает, своего всегда добьется. Вот, Лева около года за японским магнитофоном охотился, она – в неделю провернула… – Люба опять полистала тетрадь и подала Антону распечатанный почтовый конверт. – Пожалуйста, приглашение явиться за покупкой…

Письмо, адресованное в райцентр Зуеву, было без обратного адреса. Бирюков внимательно посмотрел на новосибирский штемпель с неразборчивым числом отправления и достал из конверта картинку с обнаженной женской ногой, отрезанную от упаковки импортных колготок. На чистой стороне была короткая записка почти чертежными буквами: «Левчик! Нашла милого дядечку. Если не передумал иметь японский однокассетник, срочно вези 600 р.».

– Значит, «Националь» помогла купить Каретникова? – спросил Антон.

– Наверное. Лева мне об этом ничего не говорил. Это я нашла в столе, когда запасной ключ от квартиры искала.

– Где Каретникова живет?

– По-моему, гдето в Железнодорожном районе Новосибирска.

Бирюков взглядом указал на общую тетрадь:

– Там нет ее адреса?

– Нет, Лева сюда только свои стихи записывал.

– Можно посмотреть?

– Пожалуйста, смотрите.

Антон, перелистывая страницы, стал читать рифмованные строчки. Почти все стихотворения Зуева были о любви. В общем-то, как говорят, складные, но откровенно подражательные. Бегло долистав до конца, Бирюков отложил тетрадь и еще раз прочитал отпечатанный на машинке «Ультиматум».

– «Карикатуристка» не Каретникова? – спросил он Любу.

– Не знаю, – тихо ответила Люба. – В общем, расскажу вам всю запутанную историю Левы с Дашкой… Когда учились в ГПТУ, у них любовь была. Брат прямо жить не мог без Дашки, ну и она… глазки ему строила. Когда бабушка наша умерла и Лева квартиру на себя оформил, даже свадьба намечалась. Но тут Леву энцефалитный клещ укусил. С ней же, с Дашкой, ездил в лес – и там… Дашка вроде бы сильно переживала, каждый день в больницу к Леве бегала. А как только его выписали, она вильнула хвостом и за какого-то старика замуж выскочила. Лева чуть с ума не сошел, пытался Дашку образумить. У них какой-то скандал был. Леву в милицию вызывали, даже под суд отдать грозились. Подробностей я не знаю, но когда старик Дашкин умер, все затихло. И преподобная Дашенька опять к Леве зачастила. А у нее бессчетное количество поклонников. Может, они и… убили Леву?…

– Все может быть. Брат ничего на эту тему не рассказывал?

– Лева очень замкнутым был. Я старалась к нему в душу не лезть. Сердцем чувствовала, что Леве и без моих расспросов тошно. А тут еще у самой неприятности начались…

– Какие?

– Парни повадились в общежитие звонить. Почти каждый день приглашают к телефону и загадочными намеками встречу назначают, сальности всякие плетут.

– Не угрожают?

– Нет, просто хамят, подонки, и все.

– С Каретниковой не разговаривали насчет Левы?

– С Дашкой бесполезно говорить. Она из воды сухая выйдет. Как-то встретились, спрашиваю: «Зачем ты над Левой издеваешься? Чего за нос его водишь?» Дашка напрямую, будто в порядке вещей: «Не могу же за инвалида замуж выходить. Так хромает, что стыдно рядом идти». – «А со стариком не стыдилась?» – «Старик коньки отбросил и квартиру в центре города мне оставил. Вот если Левчик поправится, перестанет хромать, мы с ним свадебный пир на весь мир устроим». Высказала я от всего сердца, кто она есть на самом деле, на том и расстались. Каждая при своем мнении…

– В какой обуви брат ушел из дома? – внезапно спросил Бирюков.

– В белых кроссовках «Адидас» – Дашка недавно ему подарила на день рождения. – Люба недоуменно глянула на Антона. – А что?…

– Разули его.

– Ой… В морге я даже не заметила этого. Следователь что-то спрашивал насчет обуви, а я, как чумная, только головой крутила…

Бирюков взял со стола фотографию Каретниковой. Рассматривая ее, сказал:

– Придется забрать у вас некоторые письма и портрет этой красавицы. Кстати, она не уроженка Новосибирска?

– Нет, из Ордынского района в ГПТУ приехала.

– А ваши родители где живут?

На глазах Любы в который уже раз навернулись слезы:

– В пригородном совхозе жили. Позапрошлой зимой рано закрыли печную трубу и угорели. Теперь я одна осталась. Не представляю, как Леву похоронить…

– Завтра утром к вам придет участковый инспектор милиции. Поможет организовать похороны.

– Спасибо, – еле слышно проговорила Люба и уткнулась лицом в ладони.

Глава V

Сбор информации о Зуеве Слава Голубев начал с опроса жильцов соседних квартир, однако ничего от них не узнал. Все удивленно пожимали плечами и отговаривались, что почти не знают недавно подселившегося соседа. От бесплодных разговоров оптимизм Голубева несколько увял. Чтобы собраться с мыслями, Слава вышел во двор и сел на скамейку у песочной площадки.

Во дворе мальчишки гоняли большой полосатый мяч. Под ногами у них путался крепенький розовощекий малыш. Изо всех силенок он пытался завладеть мячом, но опережали более взрослые. Основательно запарившись, мальчик подолом рубахи обтер вспотевшее лицо, устало подошел к Голубеву и отчетливо, чуть не по слогам, проговорил:

– Здравствуйте.

Голубев улыбчиво подмигнул:

– Здравствуй, будущий Пеле.

– Меня Димой зовут.

– Извини, пожалуйста. – Слава, подхватив мальчика под мышки, усадил рядом с собой на скамейку. – Как живешь, Дима?

– Хорошо живу, – малыш показал растопыренные пальцы на одной руке и мизинец – на другой. – Мне скоро вот сколько лет будет, полных шесть.

– Ну, молодец! В детский садик ходишь?

– Садик ремонтировают. К нам мамина бабушка из деревни приехала. Говорит, до зимы меня будет каравулить. У меня еще бабушка есть. Только бабе Маше некогда со мной водиться. Она пенсию зарабатывает. А мамина баба Феня давно заработала…

– Ух, какой ты богатый бабушками! Во дворе играешь?

– Да, – малыш показал на песочную площадку. – Вот здесь крепости строю.

Слава повернулся к черемуховому кусту, загораживающему окно Зуева:

– Дим, кто живет в квартире вон за тем деревом?

– Это дерево чуромухой называется, – с трудом выговорил Дима. – Бабушка говорит, на чуромуху нельзя лазить. Упасть можно, и тогда горб на спине вырастет.

– Верно, – поддерживая разговор, сказал Голубев. – Так кто же живет за черемухой, не знаешь?

– Знаю. Хромой музыкант там живет. У него в комнате много-много музыки.

– Ты был у музыканта в гостях?

– Нет, он меня в гости не звал. Мальчишки через окно видели. А я не видел. Бабушка говорит, нельзя в чужие окна заглядывать.

– Почему же мальчишки заглядывали?

– Они большие. Их бабушки уже не каравулят.

– А они из комнаты через окно ничего не вытаскивали?

– Нет, только музыку посмотрели.

– А кто из вашего двора еще любит музыку?

Дима ладонью потер нос:

– Дядя Федя на гармошке играет. Когда с получки надерется, громко поет, как он на почте служил ямщиком.

– Выпивает дядя Федя?

– Не знаю. Это бабушка, как услышит песню, говорит: «Опять Федька с получки надрался».

«Музыкальный» вопрос оказался малышу не по зубам. Слава хотел было попросить Диму, чтобы тот познакомил со своей бабушкой, которая «каравулит» его во дворе и наверняка знает о мальчишках, заглядывавших в окно к хромому музыканту. Но в это время к скамейке подошла энергичная старушка в длинной, будто с чужого плеча, вязаной кофте. Окинув Голубева пристальным взглядом, она строго спросила:

– Почему, гражданин, с ребенком заигрываешь? Умыкнуть хочешь?…

Голубев засмеялся:

– Соображаю, кому бы такого джигита под контроль сплавить.

– Ты мне зубы не заговаривай!

– Честное слово, не ворую. – Слава достал из нагрудного кармана рубашки служебное удостоверение. – Я в милиции, бабуся, работаю. Сам воров ищу.

Старушка, прищурясь, заглянула в развернутые корочки. Будто читая по слогам, шевельнула губами и подобрела:

– Это другой табак, а то – джигит… Тут такие джигиты мельтешат, того и гляди чегонибудь стибрят. Да и люди теперь всякое говорят…

– Не слушайте пустые разговоры.

– Здоров живешь! Как не слушать? Из пустого не придумают. Видать, что-то было на самом деле, коль говорят. Сам-то чего, прошлогодний снег здесь ищешь?

– Из тринадцатой квартиры через форточку магнитофон утащили.

– О, батюшки! У хромого музыканта?

– У него.

– Когда?

– Четыре дня назад, пятнадцатого числа.

– Это, стало быть… В понедельник?…

– Так, выходит.

– Жалко инвалида. Очень приветливый, ласковый паренек. – Старушка вдруг подняла со скамейки любопытно притихшего внука и поставила его на землю. – Топай, Димочка, домой. Мама оладушков испекла, тебя поджидает.

Мальчик с неохотой, но беспрекословно пошел к подъезду.

– Хороший малыш, послушный, – глядя ему вслед, сказал Голубев.

Старушка присела на скамейку. Чуть помолчав, вздохнула:

– В таком возрасте все хорошие да послушные, а подрастут – закусывают удила.

– Вас как зовут, бабуся?

– Федосьей Андреевной. – Старушка опять вздохнула. – Своровали, говоришь, у инвалида музыку?

– Своровали.

– Вот несчастье… Это, так и знай, кто-то из подрастающего молодняка набедокурил. Помешались ныне молодые на музыке. Вот, к примеру, возьми мою внучку Татьяну, старшую Димину сестру. В восьмом классе учится. Считай, невеста. А прибегает из школы и… загудело все в квартире. Такую оглушительную музыку заводит, хоть из дому убегай. На прошлой неделе подарила ей ко дню рождения десятирублевку. Купи, мол, сама себе подарок. И что, думаешь, купила?… – Старушка протянула сморщенную ладонь. – Вот такую, меньше моей ладошки, фитюльку с музыкой. «Пленка» – называется. А на той пленке: то ли черти горох молотят, то ли ведьмы с подвывом горшки об пол бьют. Покачала я головой: «Эх, Татьяна, не жаль тебе было спалить десятку за такое дерьмо?» Она от удивления глаза таращит: «Ты что, бабуленька?! Это настоящий американский рок!» Вот и поговори с ней…

– Где Татьяна купила эту музыку? – заинтересовался Слава.

– В магазине, должно быть.

– В магазинах такое не продают.

– Ну, видать, жулик какой-то Татьяну облапошил.

– Федосья Андреевна, – спросил Голубев, – подростки часто в окно к хромому музыканту заглядывают?

– Почти каждый день пялются. Музыкант сам с ними заигрывает.

– Из вашего двора мальчишки?

– Нашенские.

– А чужие здесь бывают?

Старушка задумалась:

– В понедельник… или во вторник, не могу точно вспомнить, два посторонних стригунка, лет по двенадцати, на черемуху за ягодой хотели взобраться. Я прикрикнула, чтоб сучья не обломали. Их как ветром со двора выдуло.

– Не они ли в форточку залезли?

– Кто их знает. Шустрые были мальчуганы. Один конопатый, как сорочье яйцо, у другого личико чистенькое.

– Одеты как?

– Оба в школьной форме.

– Волосы какие?

– Конопатый – светленький, другой – чернявый. Подстрижены коротко. Видать, перед началом школьного года в парикмахерской были.

– Вы в какое время обычно во дворе находитесь?

– Считай, целыми днями тут вот сижу. Только после обеда, когда Дима на часик засыпает, отсутствую… – Старушка вдруг придвинулась к Голубеву и понизила голос: – Слушай-ка, а ведь в понедельник утром появлялся в нашем дворе подозрительный мужчина. Годов ему этак… возле сорока. Роста приличного, белесый и круглолицый. Одет хорошо. Белые наутюженные штаны; рубаха, видать, заграничная – с разными картинками вдоль и поперек; на макушке расписная тюбетейка. Другими словами, если по одежке судить, человек интеллигентный. Но руки рабочие. И улыбка нехорошая, от уха до уха. А во рту, поверь моему слову, сплошь золотые зубы…

– Что этот мужчина здесь делал? – быстро спросил Голубев.

– Музыканта хотел дождаться, но тот поздним вечером домой заявился.

– Долго ждал?

– Во двор он зашел около десяти. Аккурат я с Димой из квартиры вышла. С полчаса посидел со мной на этой вот лавочке. Потом где-то по райцентру часа два мотался. Вернулся уже после обеда. Еще минут двадцать о разных пустяках со мной поговорил. Признаться, я без охоты с ним разговаривала и прямо высказала, мол, чего-то ты, гражданин, не вызываешь у меня доверия. Он не обиделся. Тебе, говорит, мать, прокурором надо работать. Но в данный момент подозрения твои ошибочны. «А какая нужда приспичила к хромому музыканту?» – спросила. – «Дружки мы с ним. Хочу подработку дать». После этих слов закурил папиросу и быстренько испарился. Вечером, когда музыкант домой прибыл, рассказала ему о «дружке». Тот удивился: «Нет у меня, бабушка, такого друга, с золотыми зубами».

– Не испугался?

– А чего пугаться? Только плечами передернул.

– Как он вообще, музыкант?…

– Безотказный, услужливый паренек. По ремонту музыки большой спец. Соседи распознали, ну и зачастили к нему с просьбами насчет неисправных телеков да прочего радио. Наше бытовое обслуживание без радости встречает клиентов. Придешь в бытовку, а там то нахамят, то запчастей нету, то очередь такую создадут, что и до морковкиного заговенья не дождешься починки. А музыкант придет в дом, покумекает возле неисправного телека, смотришь, тот разом и заиграл как новенький… – Старушка помолчала. – И, главное, вроде из чистого интереса неисправности устраняет, денег за починку с соседей не берет. Только материалы просит оплачивать. Ну это и понятно: не станет же мастер из собственного кармана еще и запчасти доставать. Скажи, не так?…

– Так, – согласился Слава.

Разговор со старушкой вдохновил Голубева. Он почувствовал внутренний подъем еще и оттого, что инвалид Зуев был, кажется, порядочным человеком. Вообще-то Слава не делил потерпевших на положительных и отрицательных, но порядочных людей, когда волею случая или злого умысла на них обрушивалось несчастье, жалел больше. Поэтому при раскрытии преступлений, где пострадали невинные люди, Голубев работал вдохновеннее и напористее.

Взяв мысленно на заметку «золотозубого в тюбетейке», как про себя окрестил Слава мужчину, показавшегося Федосье Андреевне подозрительным, он поинтересовался у старушки, в какое время прибыл Зуев домой в понедельник вечером.

– Сразу после ужина со стороны железнодорожного вокзала пришел. Налегке, без багажа, – ответила Федосья Андреевна.

– Бывало, и с багажом появлялся?

– Иногда подкатывает к подъезду на такси. То какие-то коробки привозит, то, видала, телевизор как-то выгружал.

– А клиенты к нему на машинах не приезжают?

– Теперь машин развелось, не сразу поймешь, кто к кому едет.

– Когда вы последний раз видели музыканта?

Старушка, будто считая, принялась загибать пальцы:

– После ужина во вторник Дима тут в песочке копался, а я на лавочке так же сидела. Аккурат в это время музыкант и появился с красивенькой барышней. Поздоровался со мной. Я пошутила: «Никак невесту подхватил?» Он сконфузился: «Сестренку, бабушка, на вокзале встретил. Из Новосибирска приехала». Вот и все.

– Больше не видели?

– Нет. Барышню ту сегодня видала. С нашим участковым милиционером куда-то из дому уходила.

– Другие «сестренки» здесь не надоедают?… – опять намекнул Слава.

– Ни-ни! В этом отношении очень скромный паренек.

С улицы во двор вошла высокая девушка в модной курточке и белых «бананах». Увидев ее, старушка доверительно шепнула Голубеву:

– Глянь, моя Татьяна тут как тут. Во, в какую лосиху вымахала…

– Надо бы узнать, у кого она пленку с американским роком купила, – быстро сказал Слава.

– Сейчас узнаем. Татьяна!.. – окликнула девушку Федосья Андреевна.

– Что, бабуленька?

– Ходика, милка, сюда…

Девушка неторопливо подошла к скамейке. Скосив ироничный взгляд, поздоровалась с Голубевым. Старушка снизу вверх посмотрела на нее:

– Скажи, милая, где продают американскую музыку, которой ты мне всю голову заглушила?

– В магазине.

– В каком?

– Где радиотовары.

– Не винти! В советских магазинах таким безобразием не торгуют, – старушка кивком указала на Голубева. – Между прочим, этот гражданин из милиции.

– Бабулька!.. – Девушка, наигранно испугавшись, расширила чуть подкрашенные глаза. – Нельзя пугать детей милицией. Это запрещено. Наша милиция – лучшая в мире.

Татьяна оказалась не из робкого десятка и с юмором. Разговорившись с ней, Слава узнал, что японскую кассету для портативного магнитофона она действительно купила за девять рублей в районном магазине радиотоваров, а музыку записал на пленку Лева Зуев бесплатно.

Беседу с Федосьей Андреевной Голубев закончил в сумерках. Когда он зашел в квартиру Зуева, чтобы выяснить, не знает ли Люба золотозубого человека в тюбетейке, Бирюков уже собрался уходить. Они остановились в небольшой прихожей, тускло освещенной настенным светильником. По словам Любы, среди знакомых брата не было мужчин с золотыми зубами, и, тем более, никто из них не носил редкую для Сибири тюбетейку.

На этом Бирюков и Голубев расстались с Любой. Перед тем как разойтись по домам, обменялись информацией.

– Игнатьич, почему Зуев написал заявление о краже магнитофона, а в милицию не передал?… – спросил Слава. – Тебе не кажется, что он из страха придержал свою бумагу?

– Может, из страха, а может, просто не успел, – ответил Антон и показал цветную фотографию Каретниковой. – Не встречал эту красавицу?

– Нет, – внимательно посмотрев на снимок, сказал Голубев.