Текст книги "Как убивали Бандеру"

Вот и старинная церковь Святого Креста, за железной оградой виднелись и могилы. В этот час ворота уже были на замке, и я обошел ограду, надеясь найти щель. Сонное царство и, увы, никаких дыр. Что делать? Но, как учил товарищ Сталин, нет крепостей, которые не могут взять большевики! Вперед, полковник, на абордаж! Я собрался с силами, ухватился за верх ограды, подтянулся (о, мой радикулит!), занес одну ногу, отжался и прыгнул вниз. Раздался треск – это были мои джинсы, зацепившиеся за шпиль ограды, – и я повис над землей, как беспомощная сосиска. Еще одно движение – и я рухнул вниз, прямо на многострадальный зад. Подняв голову, я увидел кусок джинсов, развевающийся на шпиле под легким ветерком, словно королевский флаг в Виндзорском замке. Судорожно ощупав себя, я обнаружил лохмотья, прикрывавшие сатиновые трусы еще советского производства (никакие другие я носить не могу!), пришлось сбросить остатки джинсов и приступить к работе в исподнем.

Не могу сказать, что кладбища всегда притягивали меня, более того, я их боюсь как огня: там со мною происходят странные вещи вплоть до обмороков. И это при том, что в работе разведки кладбища играют важнейшую роль: где еще удобно оборудовать тайничок, засунув руку в склеп? Но как часто моя рука покрывалась холодным потом в предчувствии неожиданного клацанья мертвых челюстей, норовящих отхватить палец! Но где еще так удобно провести встречу с агентом, усевшись на скамейке и скорбно поливая слезами могилу? Правда, совсем неожиданно может появиться старушка, жена покойника, и усесться боязливо рядом. Совсем недавно в день Октябрьской революции я по старинке посетил кладбище Хайгейт, дабы возложить букет цветов к памятнику Карлу Марксу (одухотворенная бородатая голова). Постояв у монумента, я мирно зашагал по тропинке к выходу и вдруг увидел, что навстречу мне идет Карл Маркс – величественный и энергичный, шагает сам Карл, зажав под мышкой том «Капитала». Я решил, что это обыкновенный бродяга, запущенный и не стригшийся много лет, обыкновенное случайное сходство – и вдруг прохожий, поравнявшись со мной, наклонился и чуть пощекотал меня своей бородой. От неожиданности я брякнулся на землю и потерял сознание, а когда очнулся, то увидел, что лежу прямо на тропе рядом с могилой философа Герберта Спенсера и рядом из земли торчит длинный белый палец с огромным желтым ногтем и грозит мне… грозит! Стыдно признаться, но почетный чекист мчался, словно перепуганный заяц, к выходу.

Но за работу! Я легко нашел могилу Клаттербаков, обкрутил разорванными джинсами поясницу (радикулит), достал складную лопатку и компас, отмерил два фута от могилы на север и начал копать. Ночь уже окутала кладбище, я полностью обрел себя и даже почувствовал блаженный покой, какой обычно наступал после блестяще проведенной операции (так бывало после удушения двух-трех диссидентов). Немного мешали сатиновые трусы, назойливо застревавшие в заднице, пришлось засунуть их поглубже. Вдруг я почувствовал пристальный взгляд из-за кустов, зеленый и пронзительный, как у собаки Баскервилей. На миг окаменел от страха, но тут же взял себя в руки и поднял лопатку. Треск кустов, и жирная кошка мелькнула в лунном луче и скрылась в кромешной мгле. Что делает тут кошка? Ищет кости мертвецов? От этой мысли мне стало безумно весело, снял с талии джинсы, достал из заднего кармана фляжку с виски и сделал затяжной глоток, потом еще и еще один.

Виски приятно обжег пищевод, докатился до желудка и даже, по-видимому, прошел в ноги, они слегка отяжелели.

– Что вы тут делаете? – раздалось как гром среди ясного неба, хотя это был человеческий и даже несколько интеллигентный голос.

Я закашлялся, виски вперемешку со слюной вылетали изо рта, глаза слезились, но сквозь темноту я смог различить маленького священника с фонариком в руке, миролюбивого на вид, но вполне грозного в текущий момент.

– Кто вам дал право залезать сюда без разрешения?! – Он решительно взмахнул фонарем. – Я немедленно вызову полицию!

– Извините, отец мой, я пришел сюда по личным делам, у меня тут похоронен родственник… К сожалению, ворота были закрыты…

– Какой еще родственник?! Тут лежит семья Клаттербак! Почему вы говорите с иностранным акцентом? Кто вы такой? Шпион? – Вопросы сыпались на меня как камни с неба.

– Я поляк, отец мой, но живу в Лондоне всю жизнь. Мой отец эмигрировал из Польши перед вторжением Гитлера и служил в армии генерала Андерса. Боролся и с фашистами, и с коммунистами. Произошло экстраординарное событие… позвольте объяснить…

К счастью, фонарик падре осветил порванные джинсы и добрался до торчавших из зада трусов – весь этот натюрморт заставил его несколько смягчить тон.

– Давайте зайдем в приход, у нас не принято бегать голым по кладбищу… Вы католик?

– Формально – да. Но здесь я хожу в англиканскую церковь, она свободнее и не так ритуальна, как католическая. Разница не так велика, все мы ведь верим в Христа. Ведь правда? – И я униженно заглянул в глаза священнику.

Тем временем мы оказались в небольшой пристройке рядом с церковью.

– Вот вам иголка и нитка! – деловито сказал патер. – Зашейте джинсы! Что вы делали на могиле?

Я сбивчиво объяснил, что мой больной дядя попросил меня прибыть на могилу к своему брату – моему отцу и поставить свечку в день его рождения. Видимо, я что-то напутал, не туда попал – и вот результат. Священник слушал рассказ и покачивал головой, а я тем временем наскоро скрепил ниткой обрывки джинсов, натянул их и почувствовал себя истинным джентльменом. Тем более что в другом кармане нащупал еще одну фляжку виски.

– Когда-то Клаттербаксы жили на Миклефилд-хилл, в доме, где сейчас проживает Дик Эдмондс… – задумчиво заметил опиум для народа. – Может, ваш дядя с ним знаком?

Имя пронзило меня насквозь: вот она, удача! Вот она плата за разорванные джинсы и страдания на изгороди! И так всегда: поругаешься с негритосами в мастерской – неожиданно тебя обласкает Татьяна, брякнешься, спускаясь вниз по лестнице, – наутро Пушкин присылает благодарность за успехи в работе. Баланс несчастья и счастья, движущий стержень моей жизни, единство противоположностей, как учили классики.

– Дорогой отец, – сказал я, растягивая до боли улыбку и, видимо, напоминая ожившего Чеширского Кота из знаменитой книги. – Дорогой отец мой, не окажете ли вы мне честь? Не могли бы вы выпить со мной немного виски в память о моем усопшем папане?

Враг трудового народа опустил глаза, но явно заколебался. Симпатичный человек. Может, его завербовать? Священники всегда нужны нашей службе, ведь через них можно получить доступ к церковным книгам, где регистрируются рождения граждан, а потом получить свидетельство о рождении и паспорт, причем совершенно законно. Помнится, таким образом мне добыли документы на фамилию новозеландца, который давным-давно умер. Надежный поп – находка для шпиона.

Патер отошел к буфетику, достал стаканчики, поставил их на стол и начал копаться в холодильнике в поисках легкой закуски. Тем временем я налил виски, бросил в его стакан специальную психотропную пилюлю, которая могла вогнать в сон даже слона (раньше ею я кокнул Литвиненко). Мы подняли стаканы и тяпнули за папаню.

– А кто такой господин Эдмондс? – еще шире улыбнулся я.

– О, это замечательный человек, это гордость нашей деревушки!

– Он не работает, случайно, в английской разведке?

– Было бы странно, если бы он не трудился в этом почтенном учреждении, – заметил мой поп, начиная засыпать.

– У него есть слабости?

– Огромная шумная семья, он любитель охоты на лис, прекрасный рыболов. Единственная его слабость – это то, что он здоров, сукин сын! – И патер опустил голову на стол и засопел.

Половина задания выполнена, Пушкин будет счастлив.

Я выскочил на кладбище и начал копать. По описанию контейнер с материалами изготовлен в виде камня, моя лопатка работала так энергично, словно я снова превратился в юного курсанта и осваивал целину в Казахстане. Неожиданно нечто липкое коснулось руки, и холодный пот прошиб меня: неужели это та самая гробовая змея, которая ужалила вещего Олега? Лягушка! Тьфу! Между прочим, генерал Пушкин обожал лягушек и постоянно просил меня привезти несколько упаковок этих обработанных французских тварей. Я представил, как его секретарша и любовница Людка жарит их на сковородке, а он толчется рядом и пускает голодные слюни. Какая гадость! И тут звонкий удар лопатки по камню – ура, вот он, контейнер! Быстро бросил его в рюкзачок вместе с лопаткой и на радостях легко перемахнул через ограду – воистину удача окрыляет человека. Нажал на кнопку радиосигнального аппарата, и через пять минут появился «Форд» с любимой супругой за рулем – все это время она поджидала меня около мусорной свалки, вонь там стояла жуткая, но не привыкать, не случайно за боевые заслуги она имела саблю с дарственной надписью от руководства службы.

И мы помчались к Лондону словно два Шумахера на «Формуле-1», сердца наши бились в унисон, и я уже прикидывал, какую бравурную телеграмму направлю генералу Пушкину. Дома, не теряя время, я начал возиться с камнем, который, как ни странно, не имел кнопки, открывающей контейнер. Черт побери! Эти вечные накладки! Я схватил молоток и с силой ударил по камню, он раскололся, и моему взору представилась небольшая железная шкатулка явно старинного происхождения. Я открыл ее.

– Танечка, зая, иди сюда!

Мы завороженно смотрели на крупные бриллианты, мерцавшие загадочным и многообещающим огнем. Тане вдруг стало плохо, она мягко опустилась на пол, и пришлось влить ей в нос нашатырный спирт.

– Мой дорогой Карла! Это же бесценный клад! Нам этого хватит до конца жизни!

– Как тебе не стыдно! Мы должны сдать все это в фонд мира, разве ты не знаешь инструкций?

– И сидеть с голой задницей на чекистской пенсии в пятьдесят долларов?

Драгоценности мы не сдали, политического убежища не попросили. В первый же отпуск я представил генералу Пушкину рапорт об отставке, мы купили дачу в Барвихе, и с тех пор регулярно поднимаем бокалы в честь семейства Клаттербаксов. Но все же порой налетает грусть, и хочется хоть на миг вернуться в сапожную мастерскую и немного поработать молотком.

Дуня, Дундук и НКВД

Одни умны, как Софья Ковалевская, другие красивы до безумия, как Лиз Тейлор, а никакой любви в помине, торричеллиева пустота.

А дурам везет.

Ну что в ней, в простой уборщице чекистского клуба на Дзержинского? Вытянул брательник из деревни, сам пробился в ЧК еще в двадцатом, трудился хозяйственником, но все же вытянул и папашу – бедняка и пьянчугу, и ее, Дашу Смирнову, – мать не успел, умерла, – поселил в полуподвальной двухкомнатной квартире у Чистых прудов, устроил на работу в клуб. Чего еще желать?

Не писаной павой была, но и не уродиной: двадцать семь лет, образование – сельская школа. Мускулистая, широкоплечая, с оттопыренной аппетитной грудью, бедра – что надо, короткая стрижка а-ля комсомолка-физкультурница, такие на парадах ходили.

А везло.

Вот и в этот раз впервые в жизни пошла в театр, и не в какой-нибудь замухрышистый, а в Большой, получила билет в подарок от профсоюза к 8 марта, Международному женскому дню. Заняла у знакомой, дочки расстрелянного купца, панбархатное платье с оголенной спиной и белую камею, выглядела как барыня, даже неловко было. Очень нервничала, боялась опростоволоситься, пристроилась за полной дамой и делала все, что она: покрутилась у зеркала, сходила в туалет, купила программку, вышла в фойе рассматривать фото актеров.

Сидела в ложе, стеснялась.

И угораздило Криса Барни войти именно в ту ложу, войти и тут же обомлеть от широких плеч, от белой шейки, оголенной стрижкой, от прижатых нежных ушек…

Он неосторожно загремел стулом, она оглянулась – и тут еще большие серые глаза.

Улыбнулись приветливо друг другу, а тут поднялся занавес, давали «Евгения Онегина».

«Паду ли я, стрелой пронзенный?» – пел Козловский, высоко подняв брови и встряхивая длинной волнистой шевелюрой.

Опера давно сразила сердце англичанина: он коллекционировал пластинки и не пропускал случая, чтобы пойти в Большой или в Ковент-Гарден, боготворил Чайковского и Мусоргского. В свое время, когда учился в музыкальной школе, сам мечтал стать композитором или, на худой конец, дирижером, однако жизнь решила по-своему: служба в королевском воздушном флоте, а потом – суровый бизнес.

Больше смотрел на ее спину, а не на сцену, впитывал сумасшедшие флюиды, во всяком случае, так ему казалось.

В антракте пошел за прекрасной дамой в буфет, она купила шоколадную конфету и цикориевый кофе, скромно присела за столик. Он немного помучился: пристойно ли джентльмену бухаться на стул рядом? Впрочем, русские садятся где попало, было бы только место.

Купил стакан воды, сел рядом и представился:

– Кристофер Барни.

– Даша. Вы латыш? – спросила наобум, видимо, потому, что недавно в клубе разговорилась с бывшим латышским стрелком, он тоже говорил с акцентом.

– Нет, я англичанин.

Об Англии она знала, что там правят капиталисты, нещадно эксплуатирующие рабочий класс. В тонкостях она не разбиралась, газет не читала, по радио любила слушать частушки, они напоминали о хороводах в родной деревне, многие парни из-за нее теряли головы, Вася-гармонист, ныне московский пролетарий, до сих пор наведывался в клуб.

– Я здесь по делам, – сказал Крис, не зная, о чем говорить на своем ужасном русском. – Вы никогда не были в Лондоне?

Она улыбнулась – забавный парень, в темном костюме с галстуком-бабочкой, словно артист. Была ли в Лондоне? Ну и ну! Спросил бы лучше, была ли на Северном полюсе.

Барни взбодрился и повел умную беседу:

– Ковент-Гарден – это хорошо!

– Да, да… – улыбалась она.

– Вивальди, Гайдн, Моцарт… хорошо!

– Конечно! – улыбалась она, ничего не понимая.

– Венская опера, Фигаро…

– О да!

– Поехать в оперу в Вену? – это был хитрый заход.

– Конечно!

Многие прекраснополые умеют создать иллюзию полного понимания (даже Пушкину внушили его возлюбленные, что разбираются в поэзии), поэтому у Криса сложилось самое высокое мнение о ее интеллектуальных способностях, более того, он был счастлив, что наконец-то нашел родственную душу, обожавшую оперу, ну а о сложностях выезда советских граждан за кордон, в ту же самую Вену, он вообще ничего не знал и знать не хотел. Политикой Крис абсолютно не интересовался – мало ли какое общественное устройство пожелает создать у себя тот или иной народ? Феодализм, вольный город, большевизм? Все это мелочи, если фирма занимается закупками древесины, продукт этот совершенно не изменился со времен первых наездов английских купцов во владения Ивана III.

После спектакля Крис пригласил новую знакомую в «Метрополь», угостил ее икрой и шампанским, но кофе предложил выпить у него дома. Ресторан потряс Дашу, еще больше понравился ей «Шевроле» Криса. Приглашение на квартиру было принято, ибо Даша за свое достоинство не опасалась и однажды на танцах в клубе даже врезала одному пьяному чину, который посмел слишком откровенно ухаживать. Дома на улице Горького Крис поставил пластинку с аргентинским танго, пригласил Дашу и на третьем танго попытался поцеловать ее в шею, однако демарш она отвергла с места в карьер, хотя Крис ей пришелся по вкусу, держала грудь на почтительном расстоянии и вообще дала понять, что она не из тех, кто в первый же вечер уступает атакам мужчины. И это понравилось Крису, он проникся еще большим уважением к Даше, поинтересовался местом работы, получил ответ: в райсовете Дзержинского района (клубное начальство рекомендовало именно такую легенду) – этого было вполне достаточно, и даже слишком много.

Вечер закончился в лучших светских традициях: после кофе Крис благородно довез Дашу до дома, поцеловал на прощание руку и пригласил на «Лебединое озеро».

Далее сценарий повторился: Большой, «Метрополь», улица Горького, аргентинское танго с той разницей, что второй визит позволял некоторый интим (Даша это предполагала, сходила в баню, надела чистое белье).

В предвкушаемые события она так хорошо вжилась, что во время танца уже почувствовала, что влюблена, от шампанского чуть-чуть кружилась голова, и ноздри щекотал горьковатый запах лосьона, исходивший от холеных щек партнера.

– Я люблю вас! – сказал он.

– И я тоже, – ответила она, совсем не удивляясь своим словам.

Они прошли в спальню, она аккуратно сняла с себя платье, повесила на спинку стула, стараясь не помять, и залезла под одеяло в трусиках и бюстгальтере.

– Вам не нужно в ванную? – спросил он, появившись в клетчатом шотландском халате.

– А что? – испугалась Даша, решив, что от нее плохо пахнет.

– Если нужно, она прямо и налево.

– Не нужно, я сегодня в бане была, – радостно сообщила Даша.

Совершили грех, и совсем неплохо…

И пошло-поехало.

Сначала встречались раз в неделю, потом чаще, несколько раз англичанин на своем «Шевроле» заезжал за Дашей, в полуподвал его, естественно, не допускали, но соседи заприметили иномарку и тут же стукнули в органы.

О Барни там знали немного, фирма никого не интересовала, а его самого считали чокнутым и совершенно непригодным к оперативному использованию. Но дело на него, естественно, завели как на потенциально опасного иностранца, в конце концов даже полный дурак способен уйти в подполье и помогать интервентам в случае их попытки в очередной раз задавить молодую республику. Ребята в отдел НКВД совсем недавно пришли из провинции, веселые рабоче-крестьянские парни заменили пущенные в расход опытные кадры, продавшиеся троцкистско-бухаринским шпионам. Настроены были по-боевому, готовились хоть завтра врезать и Керзону, и Чемберлену, гордились победами Красной армии и потому к проигравшим интервентам и всем их соплеменникам относились снисходительно.

Барни дали кличку Дундук. Но мнение о нем радикально изменилось, когда произвели установку Даши и, к ужасу своему, обнаружили, что работает она прямо в сердце системы – в клубе НКВД. Конечно, вольнонаемная и уборщица, но ведь вертится среди чекистов – носителей секретов. Тонко копал Дундук, в традиции вероломной и хитроумной английской разведки, считавшейся исчадием ада: ведь именно англичане, начиная с Великого Октября, были закоперщиками всего самого гнусного и мерзопакостного против освободившегося от кандалов капитала народа. Шпионы Брюс Локкарт и Сидней Рейли прямо участвовали в заговорах против Кремля, Уинстон Черчилль субсидировал белых, дружил с террористом Борисом Савинковым и вдохновлял интервенцию. А разве не английские агенты расстреляли 26 бакинских комиссаров? А что сказать о печально знаменитом ультиматуме лорда Керзона, требовавшего прекратить религиозные преследования? И это советы из страны, где тысячами убивали католиков и отрубили голову Марии Стюарт!

Вот вам и Дундук!

На самом деле тонкий и хитрый змий, таких, как он, давить надо, вспоминали процесс над шестью англичанами предприятия «Метро-Виккерс», все сознались в шпионаже, правда, оказавшись на родине, тут же свои слова дезавуировали.

Дело на Дарью Смирнову завели молодые сотрудники НКВД Игорь Бровман и Николай Привалов. После установки личности поняли, что за всей внешней незначительностью этой, казалось бы, бытовой истории стояли крупные интересы Интеллидженс Сервис и разработка может вылиться в процесс, не уступающий по масштабам оному над «Метро-Виккерс», собственно, поняли не сами, а после посещения начальника отдела Левинского, старого и еще не отстрелянного чекиста, работавшего в свое время под крылом Железного Феликса.

Осознание значительности всего дела заставило обоих спуститься в обеденный перерыв к киоску на Кузнецком и выпить по кружке пива с воблой. Стоял жуткий мороз, и толстомордая продавщица подливала пиво из разогретого чайника. Вернулись бодро в кабинет, румянощекие и подтянутые, Бровман тут же связался с начальником клуба, представился и попросил организовать встречу со Смирновой.

Дарья долго ломала голову по поводу столь высокого приглашения, но потом справедливо решила, что поскольку она работает честно и добросовестно, то начальство намерено предложить ей более чистую работу. Откровенно говоря, она уже давно метила в буфет клуба, конечно, мешала малограмотность, но не боги горшки обжигают, не книги там писать, а считала Даша, как ни странно, быстро и точно и в деревне в свое время работала в сельпо. Приодевшись в белую блузку с черной юбкой, она двинулась в клуб, где принимал ее Бровман, напустивший на себя весьма строгий, но любезный вид. Встал из-за стола, пожал ей руку и предложил сесть, отметив про себя, что фигуру у объекта разработки жизнь еще не разнесла, как у большинства деревенских баб.

Беседовал значительно, глядел, не мигая, прямо в глаза Даше, подражая несгибаемому сыщику Нику Картеру, однако Дарья не обратила внимания на все эти уловки, но сделала вывод, что с Бровманом следует держать ухо востро.

– Дарья Петровна, наш разговор касается не вашей работы. Как вам известно, международная обстановка сейчас сложная. Процессы над троцкистско-бухаринскими бандитами показали, что английская, немецкая и другие иностранные разведки всеми силами пытаются свергнуть наш рабоче-крестьянский строй. Вы понимаете, что я имею в виду?

– Конечно, – ответила Даша, хотя абсолютно ничего не поняла, фамилий вождей, кроме товарищей Ленина и Сталина, она не знала, а насчет каких-то процессов над преступниками… слышала, конечно, вот и в деревне у них Ванька Спичка по пьянке угнал трактор и утопил в речке.

– Очень хорошо, – заметил Бровман, тонко уловив, что говорит с каменной стеной. – А вы знаете кого-нибудь из иностранцев?

– Знаю, – сказала Даша, предчувствуя недоброе.

– Кого же?

– Криса. Англичанин он. По-русски говорит плохо.

– Он интересовался вашей работой?

– А я ему правды не говорила. Я ему насчет райисполкома.

– Правильно! – одобрил Бровман. – Ну а подозрительные вопросы он задавал?

Даша тяжело задумалась, а Бровман почувствовал себя глупо: что эта дуреха знает о государственных секретах?

– Может, спрашивал вас о сослуживцах? – уточнил он.

– Нет, – односложно отвечала Даша, явно не страдающая многословием.

Впрочем, она честно рассказала, что ходила в «Метрополь», посещала квартиру, правда об отношениях с Крисом умолчала – не из опасения кары органов, просто стеснялась.

Конечно, самое простое – уволить Дашу из клуба, предотвратив возможное преступление, но как тогда разрабатывать Дундука? Увольнять – оперативная ошибка, способная похерить все дело, поэтому Бровман предложил Даше внимательно следить за действиями Барни и информировать его лично обо всех подозрительных моментах.

– Подозрительных? – не поняла Даша.

– Ну, если он будет расспрашивать о характере вашей работы (опять сказал глупость), о том, кто ходит в клуб… мало ли что? – пояснил Бровман. – Мы можем попросить вас узнать о нем кое-что… Уточнить, чем он занимается, с кем дружит. Вы ведь прекрасно знаете, что почти все иностранцы – это шпионы (опять глупость, просто глупость на глупости)!

– Шпионы? – испугалась Даша.

– Да! – И для наглядной убедительности Бровман показал ей карикатуру в газете «Правда», где была нарисована отвратительная крыса с вытянутым носом, жадно вынюхивающая кусок сала в мышеловке. – Так что будете нас информировать.

Даша не возражала, Бровман продиктовал ей расписку о сотрудничестве с органами и о неразглашении этой страшной тайны, писала она долго и коряво, тяжело дыша и наморщив лоб. Бровман напомнил ей, что, даже если ее станут пытать, уста ее должны быть немы – это святой долг каждого советского человека. Дал ей и псевдоним Дуня, считая, что он лежит недалеко от Дундука, и порадовался своему остроумию.

Как ни смешно, но после этого дурацкого разговора Бровман вернулся к себе в дом 2 по улице Дзержинского совершенно измочаленный, будто допрашивал ночи напролет упорствующего предателя. С юмором рассказал Коле Привалову о Дуне и приступил к оформлению бумаг на Дуню: по существовавшим правилам заведение агентурного дела санкционировал сам начальник отдела. Заполнил все анкеты и бланки, докладывать решил на свежую голову. Было уже десять часов вечера, но все сотрудники оставались на местах вместе с малым начальством, последнее ориентировалось на наркома, а нарком – на товарища Сталина, трудившегося по ночам на благо народа и всего прогрессивного человечества.

В кабинет заскочила уборщица Маша, прошлась по мебели тряпкой, меча кокетливые взгляды в Бровмана, с которым месяц назад почти до четырех утра гужевалась на кожаном диване – дело случилось во время воскресного дежурства, состав отсутствовал, чекистский риск сводился до минимума, и Бровман позволил себе от души.

Но больше – никогда!

И Дуня – уборщица, и Маша – уборщица. Знак судьбы? Случайность? Но Бровман усердно посещал лекции товарища Емельяна Ярославского и знал, что бога и других сил, не предусмотренных марксизмом, на свете не существует.

Но все равно… почему именно уборщицы, а не, скажем, актрисы?

Он засмеялся и пошел в туалет.

По дороге открыл дверь своего кореша следователя Михаила Тарнавского, дабы посоветоваться с ним по поводу чересчур явной кокетливости Маши (не стукнет ли она о случившемся по начальству или в партком? – ведь совсем недавно безликая секретарша Зина таким образом оженила своего патрона!), но тут же закрыл дверь – тишайший Михаил, на вид и мухи не убивший, лупцевал по физиономии пузатого, наголо обритого человека, привязанного к стулу ремнями, кровь стекала из разбитого носа на грудь.

Призадумался, вернувшись в кабинет, еще раз просмотрел все материалы, почитал Ника Картера до трех часов, затем уехал домой на дежурной машине.

В десять утра явился на доклад к шефу, дабы поставить на делах его высочайшую подпись, но получил от ворот поворот: маловато материалов, где данные о здоровье, отзывы соседей по квартире, каково политическое лицо Дуни, как относится к генеральной линии партии, не состояли ли родственники в буржуазных и мелкобуржуазных партиях?

На сбор информации потребовалась еще одна неделя, здоровье оказалось нормальным, соседи жаловались, что иногда ссорится с братом, к тому же по воскресеньям ходит в церковь, естественно, из-за своей дремучести, насчет политического лица чекист решил не тратить время на выяснение очевидного и написал, что Дуня линию партии поддерживает. А тут еще подоспела сенсационная информация: Даша уже целый год состояла в официальном браке со скромным служащим юридической конторы Василием Малько, старше ее на двадцать лет, с университетским образованием. Правда, супруги не жили вместе, ибо Малько ютился у своих родителей, а его проживанию у Даши сопротивлялись и отец, и брат. В общем, не лучший моральный облик, о котором клубное начальство и не подозревало.

Казалось бы, простейшее дело, а закручивалось крайне неприятно и ничего хорошего не сулило…

Дело Дундука выглядело гораздо перспективнее: из богатой семьи (отец – владелец завода оставил наследство), шотландец, значит, настроен против английского владычества, за плечами имперский колледж, открывающий двери в лучшие фирмы, служба в авиации. Аполитичен, живет в имении недалеко от Глазго. Дополнительная информация: добряк, верит всем на слово, порядочный, отзывчивый, не рвач и человек меры (читать все это Бровману было даже противно, бывают же на земле такие капиталисты!). Что ж, просто идеал в разрываемом противоречиями буржуазном обществе, где, как писал великий Чарльз Диккенс, «устрицы шагают под ручку с нищетой».

Странный, воистину странный англичанин, в любом случае – находка для органов: с честными и добрыми людьми приятно сотрудничать, хотя некоторые идеалисты не понимают, что повсюду идет ожесточенная подковерная борьба и люди гибнут за металл.

И влюбился, дурак!

Даша платила ему взаимностью и однажды после конспиративной встречи с Бровманом, во время прогулки с англичанином по Тверскому бульвару, сообщила:

– Ты знаешь, Крис, меня вызывали… интересовались тобой и просили за тобой присматривать.

– Кто вызывал?

– НКВД, – ответила она.

– Это кто? – заинтересовался Крис.

– Ну, вроде милиции…

– А что они хотят?

– Они считают, что ты… английский шпион, – она вспомнила большую крысу с вытянутым носом.

Тут Барни все понял и удивился:

– И ты поверила?

– Нет. Но что делать?

– Что делать? – он задумался. – А что делать? Да ничего. Рассказывай им все, что хочешь, у меня от них нет секретов.

– А ты никому не говори о нашем разговоре…

Дура дурой, а умная. Больше к этой теме любовники не возвращались.

Наступала пасха, и Даша решила съездить на пару деньков в родимые края, давно она не видала подружек и вообще мечтала развеяться после суматошной столичной жизни. И вдруг ее осенило: а почему бы не пригласить Барни с его шикарным автомобилем? В конце концов, деревня располагалась всего лишь в трехстах километрах, что ему стоит?

«Шевроле», набитый куличами, пасхой, крашеными яйцами и разным дефицитом, сразил наповал всю деревню. Сходили в церковь, а потом в доме подружки Даши, где она поселилась с Крисом, состоялась большая гульба. Захаживали почти все, а председатель сельсовета, решивший, что Барни – чуть ли не член правительства, стелился как мог и даже зарезал по случаю праздника свинью.

И все бы сошло с рук, если бы не участник Гражданской войны и секретарь партячейки Григорий Кожемяко, усмотревший в посещении церкви, которую ему не удавалось снести, чуть ли не вызов идеологическим устоям. Одно дело, когда ходит свой неграмотный народ, отравленный опиумом, другое дело – приезжие из столицы, где живет и трудится сам вождь. О своих сомнениях он осторожно сигнализировал в райком, в результате вся история достигла ушей НКВД, и товарищ Левинский наложил на входящей бумаге резолюцию: «Тов. Бровману. Разобраться и доложить».

Еще бы: ведь иностранцам без уведомления соответствующих органов за пределы столицы выезжать возбранялось.

Как снег на голову. Нарушение всех правил не только иностранным шпионом, с ним все ясно, но самим агентом НКВД Дуней!

Бровман за всю эту неприглядную историю получил строгача, однако начальство решило использовать нарушение всех норм в будущем, когда разработка достигнет апогея и объект созреет для вербовки.

– Почему вы пригласили его с собою в деревню? – строго спросил Бровман свою агентессу на очередном рандеву.

– На пасху, – ответила она просто.

– Почему вы мне об этом ничего не сказали?

– О чем?

– О том, что пригласили.

– Я не знала. А что в этом плохого?

– Вы должны мне рассказывать и о плохом, и о хорошем, – говорил Бровман, раздражаясь и понимая, что бесполезно разъяснять этой глупой бабе всю опасность выезда иностранцев за пределы Москвы. – Как он себя вел? Подозрительно или нет? Фотографировал?