Текст книги "Как убивали Бандеру"

Усталость

О, дон Антонио, вы совсем не изменились! Сколько мы не виделись? Шесть лет? Нет, я насчитал семь. Неужели вам только шестьдесят два? А эта прекрасная сеньорита, подавшая нам меню, ваша дочь? У вас трое сыновей, ого! Один работает в соседнем баре. Жизнь течет, Антонио, мы медленно, но верно стареем, и что дальше? Помните, как мы напились у вас до чертиков, да еще прихватили с собой три бутылки риохи. Это было белое парфюм? Неужели я тогда любил белое? А тут на пляже великолепно, и ваш ресторанчик великолепен, и вы сами великолепны, дон Антонио… И тут мелодия:

 
Наутро в город ворвутся танки,
В ночном Мадриде – ни огонька.
И лишь в таверне бушует танго,
Щека к щеке, и в руке рука…
 

Это басовитый баритон вольнолюбивого Анатолия Головкова перекликается с всхлипами чаек и мерной поступью волн.

Это испанская война, это последнее братство народов против зла, это интербригады, наша помощь республиканцам, самоотверженные добровольцы и, конечно же, венгерский поэт Матэ Залка, писатель Михаил Кольцов, будущий маршал Родион Малиновский, их целая когорта…

Это моя юная вера в победу коммунизма!

Эта вера началась рано, еще во время страшной войны, в барачном доме, там я утягивал почитать Das Kapital у соседа, ни хрена не понимал, но чувствовал свою причастность, свою значительность, я писал папе на фронт, что ненавижу фашистов, я читал у Павла Антокольского: «Мой сын был коммунистом, твой фашистом, мой сын был человек, а твой палач!» И уже в куйбышевской школе в пятидесятые по утрам прибегал к райисполкому, там висела карта Кореи с флажками, показывавшими границы между «нашими» и американцами во время войны в Корее, ах, как я ждал, что мы скинем проклятых янки в море!

Но увы.

В Институте международных отношений, куда я поступил в 1952 году, на меня пали монбланы теории и безукоризненной партийной практики, в этих завалах я долго барахтался, к тому же умер вождь и горели костры яростных споров. Относительное и абсолютное обнищание пролетариата? Абсолютного, пожалуй, нет, а вот относительное… Почему у нас не отмирает государство? Ах, оказывается, оно отмирает путем своего укрепления, да и классовая борьба утихает путем своего обострения. Как только мозги выдерживали эти парадоксальные метаморфозы! Да, да, диалектика, все течет, единство противоположностей, превращение количества в качество.

В разведывательной школе на меня снова обрушились горы марксизма-ленинизма (а ведь так жаждал откровений о разведке, где они, черт побери? А марксизму обучал человек с ласковой фамилией Угрюмов, любивший закусить ливерной), это уже было скучно. Но я постоянно пытался втиснуться в прокрустово ложе теории, заставлял себя поверить в «нового советского человека», в правильность и неизбежность большевистского переворота. Это было ох как мучительно, мозги плавились от натуги, но юноша изгилялся, но юноша поверил. Зато мировая практика была явно в пользу великой теории: Суэц и героический Насер в Египте, добродушный папаша Нкрума в Гане, менее добродушный Секу Туре в Гвинее, блистательный брат Карно, он же президент Индонезии Сукарно и бесстрашные Че Гевара и Фидель. Мир катился к социализму неясного образца (потом все скурвились, все продались золотому тельцу), везде шли национально-освободительные войны (помнится, сам вручал на это благое дело фунты некоторым африканцам в Лондоне и Москве, обучал конспирации в здании ЦК).

Из всех учений я вышел во всеоружии, с Лениным в башке и с «наганом» в руке, как писал Маяк. Наступила живая жизнь. Уже в первые дни в разведке меня бросили переводчиком делегации левых лейбористов, визитировавших нашу страну по линии ЦК КПСС. В то время левые еще почитали Маркса, опирались на мощные тред-юнионы и отстаивали «4-й пункт» в программе о непременной национализации при социализме (где вы теперь, кто вам целует пальцы?). Высокие лбы в международном отделе ЦК учили: имей в виду, что и левые, и коммунисты совсем не похожи на наших коммунистов, не поддавайся на их агитацию. Я и не поддавался, но видел, что они свободные люди. Пьянки в Москве проводились на высокой ноте (я, бедняга, страдал от трезвости и идиотизма тостов наших бонз, которые вынужден был переводить), в Сочи блаженства продолжились. Бешено втирали очки дутыми цифрами и шикарными санаториями для шахтеров (такие были), лейбористы впервые в жизни попали на обследования к врачам (на родине такое могли себе позволить лишь за большие деньги, а тут все бесплатно), последний аккорд – Грузия, где делегация утонула в реках водки с шашлычными берегами. Любимый ЦК обманывал себя, лейбористы своих взглядов не поменяли и коммунистов не возлюбили. Тогда (не впервые) я почувствовал гнусный привкус лжи, хотя веры в светлые идеалы не утратил (или не хотел утратить?).

 
И снова Голубка, la paloma:
…Не всех, наверно, дождутся дома,
Не всех запомнят, ну а пока –
Благословенна ты, о la paloma,
Вино в бокале, дым табака!
 

Битвы за Мадрид и Барселону, на Эбро и у Гвадалквивира, бескорыстные добровольцы и в коммунистических интербригадах, и в протроцкистском ПОУЭМе, и среди анархистов Дурутти, силы добра со всего мира против воинствующего фашизма, против Франко, Гитлера и Муссолини. Наверное, последний всплеск, последний крик! Великие Джордж Оруэлл, тогда левак, и Сент-Экзюпери (о, «Маленький принц», я упивался тобою!), писатель Андре Мальро, тоже левак, ставший потом министром у де Голля, американский классик Дос Пассос, сразивший меня своим телеграфно-газетным стилем, и тогда коммунист Артур Кестлер, забравшийся в тыл Франко, где был арестован. Оруэлла я прочитал поздно, а вот Кестлер с его «Слепящей мглой» меня перевернул. Боже, как он описал жуткие процессы 30-х годов, как глубоко он копнул эволюцию старых большевиков, которые ради единства партии давали ложные показания… Сейчас я думаю, что тут художественный вымысел: выбивали зубы, выпускали кишки, калечили жен и детей – вот цена этих показаний! Я возненавидел Сталина, но верил в Идею, клюнул на тезис о «попрании ленинских принципов». Ленин политиком был мощным, философом нулевым, менял взгляды на ходу, совершив переворот, тут же в «Государство и революция», превратил его в заветы Маркса, после Кронштадта и Тамбова (о, эти записочки сподвижникам с требованиями «расстрелять!»), правда засомневался и провозгласил НЭП.

В Англии я работал с двумя добровольными участниками Гражданской войны, оба занимали солидное место в английском истеблишменте (хотя и слева), один любил Троцкого и выпить, отличался авантюризмом, со вздохом вспоминал испанскую эпопею, и особенно как однажды повар сварил им на обед кошку. Другой был осторожнее, посматривал на меня, мальчишку, снисходительно, особенно когда я детализировал с ним связь через тайники, он прошел в Испании через самое жаркое время и еле уцелел. Английских коммунистов оба не любили и презирали (честно говоря, я коммунистов не знал, ведь с ними нам в разведке запрещалось работать, дабы не скомпрометировать, не дай бог, великую идею), как-то летел я рядом с членом ЦК КП Великобритании, он возвращался из цековского санатория в Сочи, курил кубинскую сигару и говорил о мире во всем мире. Но мои два героя были честными людьми, я преклоняюсь перед ними…

А наши добровольцы? Командующий противовоздушной обороной Мадрида генерал Дуглас, он же Яков Смушкевич, товарищ Пабло, он же генерал Дмитрий Павлов, начальник танковой бригады у республиканцев, оба получившие Героев Советского Союза, оба безжалостно расстрелянные хитроумным тираном. Я буквально дышал Хемингуэем, я бредил его «По ком звонит колокол» с проникновенным эпиграфом из Джона Донна: «Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе, каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если волной снесёт в море береговой Утёс, меньше станет Европа, и так же, если смоет край мыса или разрушит Замок твой или друга твоего; смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по Тебе». Разве это не коммунизм? Верю в эти слова и ныне. На квартирке у одного киношника, глотая стаканами портягу, поминали генерала-осетина Хаджи Мамсурова, замначальника ГРУ Генштаба, а в Испании военного советника анархиста Дурутти, «полковника Ксанти» и диверсанта, с ним и Романом Карменом Хем провел пару дней и выписал потом своего грустного подрывника Роберта Джордана.

Испанская трагедия осталась в сердце навсегда, а вот вера в коммунизм пошатнулась, да, пожалуй, не столько само учение, сколько печально-гнусная практика любимой партии. Развивалось все медленно, как у Горбачева, который в результате возненавидел свою партию. Сейчас дикими кажутся тогдашние лозунги «Партия наш рулевой», абракадабра «Коммунизм – это советская власть плюс электрификация всей страны», все эти «новое мышление» и «ускорение» – бред сивой кобылы. Но испанская война не исчезла, и сердце замирало, когда слышал светловскую «Гренаду» про хлопца, который «землю оставил, пошел умирать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать». Написано задолго до войны между республиканцами и франкистами, и ближе мне больше, чем наши рок-группы и пережравшие олигархи, считающие себя «солью земли».

Наше смутное время Горбачева и Ельцина останется в истории как великое, до сих пор чудом кажется, что удалось свалить такой жестокий и тупой режим, как власть советов. Ценой фатальных ошибок и вопиющих глупостей, ценой жульнической приватизации и развала СССР. Это счастье, что не случилось гражданской войны… Я поддерживал реформаторов, хотя и видел их ограниченность, демократическое движение развивалось контрастом к скуке мертвящего режима Брежнева – Андропова, к каменным мордам в президиумах, ко лжи о бесконечных достижениях, а уж коммунистическими идеалами в КПСС и не пахло. После отставки мне удалось прикрепиться к парторганизации в АПН (там над Московскими новостями трудился под этой крышей наш коллектив, строчивший тезисы для активных мероприятий разведки), но после бегства предателя Гордиевского, видимо, я угодил в число неугодных, посему был переведен в парторганизацию по месту жительства. После не слишком мучительных разводов и разменов мы с Татьяной оказались в уютной квартирке на улице Готвальда (ныне Чаянова), во дворе дома композиторов с живописной помойкой и мужиками, режущимися в домино. Сей дом попадал в партийную орбиту вместе с известным домом, где тогда жили Ельцин и многие номенклатурщики. В этой парторганизации меня даже назначили замом по идеологии, там я яростно выступал в защиту перестройки, иногда пугая некоторых старых партийцев. В 1989 году я уже не чувствовал себя коммунистом, хранить билет (то ли на вечную память, то ли на всякий случай) я не стал и честно сдал его и вышел из партии. Но наши победы при коммунистах не исчезли из моего сердца.

 
Благословенна ты, о la paloma,
Вино в бокале…
 

Мы сидим в уютном ресторанчике на Коста-Брава с моим приятелем Мигелем, сыном испанских эмигрантов, ныне солидным журналистом. Он вырос в России, он на себе прочувствовал советский режим, он и сейчас работает в Москве и живет на два дома. Городишко Святого Феликса очарователен, почти прямо у нашего носа по желтому песку бродит альбатрос, он весьма зажирел и, наверное, не читал нашего «Буревестника», который гордо реял над морем. Я бросаю ему крошки, и он радостно их поклевывает. На курортах идет к концу летний сезон, большинство ставен в домах и модных кондоминиумах наглухо опущены. Рядом красавец отель «Ла Гавина» («Чайка»), в котором любил останавливаться диктатор Франко, вдоль моря тянется меж скал, оседланных живописными виллами, извилистая тропа, на ней можно жить и умереть. Альбатрос все бродит и бродит (что он там нашел среди песчинок? что-то драгоценное, невидимое нашему глазу?), добрый, жирный альбатрос… Гражданская война осталась где-то в закоулках истории, народ не бедствует, но и не жирует (кроме богачей), жизнь прекрасна, особенно когда нежное море и столь же ласковое солнце. Гражданская война… Мигель рассказывает, что, оказывается, мудрецы Сталин и Ворошилов разбирались в хозрасчете и аккуратно подсчитывали все советские расходы на Испанию. Как известно, с согласия испанцев в СССР с помощью разведки НКВД было вывезено в Союз испанское золото. Представляю, как оба вождя мусолили карандаши и вычитали из этого золота командировочные и отпускные нашим добровольцам, не говоря уже о военной технике. Очень разумно, говорят мне, откуда деньги у бедной Страны Советов? Наверное, разумно, разве американский ленд-лиз обошелся нам бесплатно? Но мне почему-то противно, словно измазали дерьмом, слава богу, что этого не знали герои-добровольцы – может, их и расстреливали за счет испанского золота?

Хорошо, что кончилась Гражданская война, почил Франко, появились прогрессивный король и демократия и, в конце концов, всё образовалось. Но куда делось единение сил добра против сил зла? Где великие писатели и ученые, открыто выступающие против войны? Куда ты исчез, прошлогодний снег? Что происходит с моими мозгами? Или в них усталость народа, побывавшего в мясорубке репрессий и огне войны, в постоянной нужде и неодолимом страхе?

Толстяк-буревестник бродит и бродит по песку, выискивая лакомые кусочки.

 
Гитарой, басом и мандолиной
Поют на сцене три старика,
Спитые лица, кривые спины,
И к черту Франко! и жизнь легка!
Рот Фронт, старики! жизнь и танго прекрасны!
Прекрасны всегда и везде.
 

Альбатрос тяжело поднял крылья и неохотно взлетел.

Как писал итальянец Иньяцио Силоне, «в результате в мире останутся только коммунисты и бывшие коммунисты».

Ррреволюция. Похмельный рассказ

 
«Говно может вылиться на улицы Москвы.
С той разницей, что запахи у нас гораздо хуже».
 

Андрей Бильжо о том, как он приватизировал Венецию

Журнал Story, ноябрь 2015

– Архиважный вопрос, – сказал Владимир Ильич. – Но подходик беспринципный и внеклассовый. Так на него могут смотреть только либерасты! – И потер ручки.

– Абсолютно верно, Владимир Ильич! – воскликнул Троцкий. – Одно дело говно обуржуазившегося венецианского гондольера, а другое дело говно сраного русского мужика. – И поднял пальчик.

– Но нельзя забывать о национальных особенностях говна. Например, грузинское говно очень специфично на вкус, – заметил товарищ Сталин и закурил трубку.

– Но, товарищи, – вступил я. – Давайте спустимся на землю, иначе оторветесь от народа, как Герцен и примкнувший к нему Огарев. У нас серьезный вопрос: о Революции.

Я – это Михаил Ходорковский. А сам подумал: ведь и эту революцию прокакают, как Февральскую. Ведь вроде бы и прозорлив Ильич, но перед Февральской вещал, что не видать современникам революции, а тут она и грянула…

– Дорогой Мисаил, вы наш Парвус! – сказал Лев Давидович. – Надо опираться на реальность. Государь наш, император кровавый (тут он иронически скривил губы), сидит крепко, рейтинг у него заоблачный, механизм отлажен.

– Да разве в этом дело, Левушка? – прервал его Сталин. – Перед Николашкой, едри его в сациви, в четырнадцатом году тоже народ на коленях стоял, сопливился, поддерживал начало войны. А кончилось расстрелом в Ипатьевском доме. Рейтинг – дело наживное.

– Да кто спорит, Кобушка? – поморщился Троцкий.

– Вот я и говорю, что раскачивать лодку нужно начать мирно, с уговоров уйти спокойно, без крови. Помнишь, Гучков с Родзянко спокойно явились в вагон к царю, наговорили, запугали – он сдуру и отрекся! Надо выбрать удачный момент…

А ведь прав старик Давидович! Попробуй государя императора отловить, если он все время то в небесах с ангелами, то в клетке с уссурийскими тиграми, то в батискафе на дне морском с русалками, то войну затеет, то мир заключит, то во вторую столицу Сочи махнет, то в ООН речь толкнет. И всегда с народом!

– Так кого пошлем на переговоры с государем? – спросил я. Все глубоко задумались. Видные люди заняты на дебатах, особенно думцы. То у Пети Толстого, то у Вовы Соловьева.

– Можно мне слово, товарищ Ходорковский? – спросил Коба и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Предлагаю послать Жирика и Зюгу. Первый даже черту зубы заговорит, а товарищ Зюга ученостью тряхнет, о марксизме-ленинизме напомнит, на дальнобойщиков намекнет и, конечно же, заручится поддержкой православной церкви, церетели ему в печень! Все-таки Коба умен и хитер, хотя и тиран, знает, кого отправить на казнь. Жирика тут же бросят в президенты Биробиджана, а партию Зюганова вольют в «Единую Россию», тем паче, что разницы почти никакой. Конечно, императора на мякине не возьмешь, это не Николаша, который тут же заметался, задергался и – ах! – отрекся. Этот может использовать восточные единоборства и с ходу врезать обоим. Или всей Думе урезать зарплату. К тому же армия у него под контролем, гвардия своя, и Западом он крутить умеет. Великого Обаму чуть не схарчил, а после выборов наверняка Клинтоншу охмурит (знает, что любит ее муженек), как Кабаеву и прочих несчастных матерей. В Германии у него полный короб агентуры, к тому же он – единственный из мировых лидеров – кумекает по-немецки с саксонским акцентом. А как он умеет сблизиться с народом! Тут интеллигентики до сих пор хохочут над «мочить в сортире», всё думают своим Мандельштамом народ привлечь, а он вдруг – бац! – и о ленинградской улице заговорил. Народ взбодрился, забыл об олигархах вокруг, об озерном кооперативе, о стае хищных Чаек, о коррупции и прочем – парень ведь наш в стельку, эх бы сейчас матюжком пульнул, да позаковыристей…

– Конечно, он пошлет всех подальше и говорить с ними не будет, – молвил Троцкий. – Дождик уйдет в землю и в бурю не превратится. Что же тогда нам делать? Мы далеко, за бугром, в своих жалких коттеджах тяжело страдаем от безумного режима. Нам изнутри нужно копать, нам бы самим сюда на Сенатскую площадь…

– Пожалуй, вы правы, Лев Давидович, это детская болезнь левизны, прямой наскок! – сказал Ильич. – Не будем буржуазными догматиками, как проклятые Мах и Авенариус, сделаем шаг вперед, два шага назад, а потом подумаем, как реорганизовать Рабкрин. Наши почтенные парламентарии попросят императора не отречься, а перенести столицу в Санкт-Петербург. Как вам это понравится? (Я даже не удивился этому кульбиту – после того как Ленин сначала поддерживал, а потом разогнал Учредительное собрание, эта идея выглядела детским садом.)

– Архиконгениально, хинкали им в рот! – сказал Сталин. – Нет таких крепостей, которые не могут взять большевики! Ленинград – это ахиллесова пята императора, это его душа (ему, душегубу, только о душе и балаболить, подумал я). Все главные путята (возьмем этот термин на вооружение, очень нежно, почти так же Коба называл Бухарина – «наш Бухарчик») родом из управления УКГБ по Ленинграду и Ленинградской области, что на Литейном, некоторые даже сидели в одном кабинете спина к спине, из-за нехватки стульев цапались. Загадочный Иванов, дальновидный Сечин, отец русского парламентаризма Нарышкин, мудрейший Патрушев, не говоря уж о проницательном Бортникове, которому даже Бенкендорф в подметки не годится. Все интеллигентнейшие люди обзавелись научными диссертациями (часто не собственного сочинения, но это мелочи с большевистской точки зрения), аплодировали «Мещанам» у Товстоногова (хотя о них поставлено), не дали властному секретарю обкома Григорию Романову разбить в пьянках всю царскую посуду, поставили во главе Питера нашу любимую Валентину Матвиенко, правда, ей еще надо дорасти до Розочки Землячки, люля-кебаб ей в качель! Все эти классные ребята тоже с ленинградской улицы, бегали по ней голожопыми пацанятами, истинные патриоты! Ну разве они не поддержат перенос столицы в свой родимый город? К тому же вся Россия ненавидит Москву, высосавшую из страны все соки!

– М-да, – подумал я. – Умен все же Коба, далеко смотрит! А потом их всех одним арканом раз-два! Раз-два!

– И что дальше? На этом и остановимся? – удивился Троцкий.

– Не спешите, Лев Давидович! – продолжал Ильич. – Наша задача – въехать в Россию. Но каким образом вы въедете в эту далекую, вонючую, как ходоки, Москву? Авиасообщение из-за терроризма скоро отменят, остается поезд. Легко сказать. Батька Лука – мужик капризный, может в проезде и отказать, Украина – отрезанный ломоть, там все бурлит, Запад уже боится наплыва украинских беженцев. Это вам не добропорядочные пацаны из ИГИЛ, эти хохлы наводнят Европу и будут плодиться, как кролики, назло мусульманам. Будут попрошайничать, шантажировать, выкачивать, вымаливать. Со временем Запад будет умолять взять хохлов обратно! С приличной доплатой. Но они все пропьют, проживут, даже сала на Украине не оставят. А за проезд через их территорию сдерут столько, что наша казна опустеет. Только через Финляндию или Прибалтику! А дальше все проще пареной репы: въезжают Михал Борисович, весь лондонский олигархат во главе с Абрамовичем, все объявленные в розыск воры. На Финляндском вокзале на деньги госдепа встречают Чубайс, все правозащитники, естественно, американский посол, Венедиктов с вернувшейся в лоно Лесей. На каждом углу бесплатно раздают пирожки, всеобщее ликование… любимица народа Нуланд…

Коба улыбнулся, но промолчал. Хитер старик, подумал я, конечно, часть тут же отравят полонием в ФСБ, остальных перевербуют, перекрасят в депутатов и направят в Европейский парламент для окончательного подрыва единой Европы.

Все напряженно смотрели Ленину в рот, Троцкий уже рвался толкнуть речь. Ильич, большой тактик и стратег, умеет все на ходу поменять, перепутать, позабыть, вспомнить, переиначить и поставить с ног на голову.

– Что же дальше? – вскричали все. – А дальше все каются, рвут на себе волосы, – вещал Ленин, – признают свои ошибки, возвращают украденные миллиарды, сдают расписки о сотрудничестве с ЦРУ. Император в восторге, народ льет слезы умиления, Запад блаженствует. Кто посмеет поднять руку на этих раскаявшихся людей? На их соборность?! Сейчас и так со всеми странами отношения жуткие, а тут… Да если хоть волос у вас, Михаил Борисович, упадет, нефть рухнет до нуля, люди начнут умирать без западных лекарств, острый дефицит всего, народ взвоет и прекратит пить водку. Уверяю вас, в этой обстановке даже великий жрец Проханов вынужден будет подобно Рафаэлю Павленскому, прибить к брусчатке это самое… как эти шарики называются? … мне Инесса однажды о них рассказывала…

Пожалуй, Ильич, как всегда, прав, подумал я. Далеко смотрит. Покаемся! Как он учит: все обещания – лишь корка пирога, которая ломается, когда его съедают. Дырка от бублика. Понятно. Я поднял руку.

– Владимир Ильич, теперь о захвате власти. Согласно вашему учению, атакуем банки, вокзалы, Кремль и другие стратегические объекты?

– Все вам банки покоя не дают, Михаил Борисович. Неужели вам мало? На вокзалах вы только бомжей напугаете. А кого из элиты вы в Кремле застанете? Они скорее в мой мавзолей пойдут. Министры кто в Сочи, кто в Барвихе, кто в Швейцарии, но если их искать в Москве, то только в публичных домах! Но домов-то тьма, охватить всю массу мы не сможем, ergo: самый правильный путь – захват телевидения. Это главный и единственный объект! Если подумать, телевидение уже давно стало нашим правителем. Кто владеет телевидением, тот имеет и власть. Nota bene: захват телевидения, как Зимнего! Под танец маленьких лебедей!

– Танец маленьких лошадей, Сулико им по ушам! – пошутил Сталин.

– А что со свергнутыми делать будем? – спросил я. Тут начался дикий галдеж. – Царя с Димоном в одиночку, пусть там вдвоем смотрят «Два бойца» без собаки!!

– Нюренбергский процесс!

– Га-га-га-га! В Гаагу на эшафот!

Пришлось вмешаться мне:

– Это неполиткорректно, господа! Что скажет ООН? Предлагаю отправить их в Крым. Превратить его в остров, все вокруг окопать («Копать глубже, хоть до Антарктиды!» – сказал Троцкий. «Мы им и лодочку предоставим… с Хароном!» – шутканул Сталин), электричество только с Украины. Пусть организуют кооператив Озерки-2, ловят родную барабульку, сдают ЕГЭ под началом великого экс-министра образования Ливанова, утраивают ВВП, повышают материнский капитал, сдают на ГТО, повышают цены на нефть, снижают на бензин…

– Вы наивны, товарищи, – перебил Ильич. – Они же на этом не успокоятся. Императора нужно чем-то серьезно увлечь, он натура деятельная. Он же будет комплоты строить почище, чем НАТО!

– Предлагаю поставить его во главе Олимпийских игр и проводить их круглогодично, ежедневно, без выходных! – сказал Сталин. – Пусть он покрутится, серпом ему по кинзе! Вместе с Мутко!

– А Димона все же отправить в международный суд в Гааге! – заорал Троцкий. – Вместе со всей «Единой Россией»!

Господи, боже мой, подумал я, что он несет? Они же заделают всю цветущую Голландию, не только Гаагу. И не отведать тогда свежезасоленных селедочек прямо на берегу моря… все сожрут, выпьют и засрут. Но Димон должен отмотать свое, он ведь как Фунт в «Рогах и копытах» у Бендера, такова судьба русского интеллигента…

Ильич сбросил пиджачок, запустил по привычке пальчики под жилет и прошелся по комнате. Все мы пристально следили за каждым его движением.

– На телевидении никаких новостей, только «Модный приговор», «Давай поженимся» и Петросян.

– Не забыть Розенбаума с антисемитами-казаками, это подзадорит, – сказал Коба. – И пусть обязательно один вякнет будто бы случайно из зала: «Жидовская морда».

Троцкий скривился. Владимир Ильич улыбнулся и продолжал:

– Весь народ охвачен счастьем свободы, он ликует, олигархи и фермеры целуют друг друга в уста – тут необходимо обеспечить эффективность правительственных заявлений через телевидение. Нужно срочно найти хорошо пахнущего козла на роль телеведущего и обучить его человеческому языку! Народ не оторвется от экрана! – продолжал Ильич.

– Зачем обижать телевидение, товарищи? – развел руками Сталин. – У нас там и так хватает козлов, которые фору дадут самым умным. И надо больше игр поглупее. С приличными призами. Только без Диброва и Пельша – они зажрались, начитались классики, а нам нужны законченные идиоты… Но не слишком ли мы спешим? Все же сначала нужно сформировать правительство, ведь кадры решают все.

– Извините, господа, – сказал я. – Но президентом буду я. Предвижу возражения: темное комсомольское прошлое, финансовые махинации, разные там убийства. Но все это перевешивает тюрьма! В России обожают сидельцев. Собственно, все вы, господа, отсидели свое в царских застенках. Все министерства распускаем, рынок все сам расставит по местам, как учил Гайдар. Оставим только Министерство Взаимного Восхищения.

– По-нашему ЧК-ОГПУ! – крякнул Сталин. – Но кого назначить шефом? Познера? Он подходит, но слишком груб и улыбка не дотягивает до Игоря Верника. Депардье? Пропьет всю Лубянку. Киркоров? Очень хорош. В конце концов, пел же Нерон перед сенатом…

– Ерунда! – бросил Ильич. – Тут нужна нежная женская ручка.

– Предлагаю Ксюху – Золотой Лобок России! – сказал я.

– У нас в медиа сплошь талантливые золотые лобки, не суйте вашу кротиху из императорских нор! – возмутились все. – И Ксюх у нас вагон!

– Машу Распутину! – сказал Ленин жестко. – И народу спокойно, и императору приятно, все же отголосок его фамилии. Нет опыта? А у вас, Лев Давидович, был опыт, когда вы Красную армию создавали? А у террориста Бориса Савинкова, убийцы Плеве, был, когда он стал военным министром? Кстати, у Маши революционного и эволюционного опыта побольше для этой работы, чем даже у Железного Феликса. Если думать диалектически, по Гегелю.

– Ну а как же Россия? – спросил я.

– Какая еще там Россия?! – удивился Ильич. – Главное – ввязаться в дгачку! – Подали фазанчиков в перепелином соусе а-ля Семашко, водочку в запотевших графинах.

– Ну а как мы решим насчет говна, товарищи? (Это Коба, конечно.)

– Что ты все со своим говном лезешь? Чего говнишься, говно ты немытое? – взорвался Троцкий.

– А ты своим жидовским ебалом не нюхай! – парировал Сталин. – Да, мы пока говно немытое, но при диктатуре пролетариата и коммунизме каждый трудящийся будет получать свою порцию отлично вымытого говна.

За это и выпили.