Текст книги "Русская Швейцария"

Из Альтдорфа Жуковский совершает пешую прогулку в соседний Бюрглен (Bürglen), через который проходили некогда русские войска и где поэт встречает живых свидетелей суворовской эпопеи, в частности, знакомится с художником Триннером, помнившим полководца: «Старик был веселый, – сказал мне Триннер, – он свистел, и пел, и смеялся, и прыгал, как ребенок».

Озеро в Швейцарии. Офорт работы В.А. Жуковского

Во время своего путешествия по Альпам Жуковский много рисует. Позже он напишет в письме А.П. Зонтаг: Швейцария «сделала меня художником». В горах им было подготовлено около 80 эскизов, 23 из которых он гравировал. Вообще мысль о домике на берегу Фирвальдштетского озера, наверно, приходила многим русским путешественникам, побывавшим в этом безмятежном краю. Еще Константин Аксаков, приехавший в Швейцарию в 1838 году после окончания университета, мечтал остаться здесь навсегда и найти себе приют в скромном домишке. Один из героев «Доктора Живаго» мечтает в объятой смутой России: «Забраться бы в Швейцарию, в глушь лесного кантона. Мир и ясность над озером, небо и горы, и звучный, всему вторящий, настороженный воздух». Среди тех, кто осуществит это желание, – Сергей Рахманинов, обосновавшийся на берегу озера Четырех кантонов, но о его вилле Сенар чуть позже. Обязательными достопримечательностями на озере являются Луг Рютли (Rütli) и капелла Телля. Главная национальная святыня Швейцарии представляет из себя луг, на котором некогда был заключен союз первых кантонов, превратившийся со временем в Швейцарскую Конфедерацию. Комментарий Василия Жуковского, севшего в Бруннау на лодку и подплывшего к Рютли, «покрытой зеленом дерном площадке»: «На ней нет памятника; но свобода Швейцарии еще существует». Интересно, что Герцен назвал Воробьевы горы, место юношеской клятвы посвятить жизнь освобождению народа, своим Рютли.

Часовня Телля тоже не вызывает у путешественников из России особенных эмоций. Герцен в письме Огареву 18 июля 1868 года ограничивается лишь коротким замечанием: «Мы с Лизой были на пароходе под дождем и осматривали Tell’s Platz…»

Часовня Телля

С кантоном Ури граничит кантон Швиц, лежащий в самом сердце альпийской республики. Этот кантон дал название Конфедерации. «Кантон Швицкий замечателен тем, – пишет Александр Тургенев, – что в нем нет ни одного города, и главное местечко Швиц, давшее имя всей Швейцарии, не город, а местечко или деревня».

Из Швица, в котором путешественники осматривали хранящуюся здесь знаменитую в швейцарской истории грамоту, положившую начало союзу кантонов, путь часто лежал в направлении на Эйнзидельн (Einsiedeln), известный своим монастырем и статуей Черной Мадонны, издавна привлекавшей множество паломников. Католический монастырь, как правило, не нравился православному путешественнику. Вот что пишет, например, Жуковский: «Признаюсь, Эйнзидельн не имел для меня ничего привлекательного: положение монастыря не живописно; я видел богатую церковь, толпу богомольцев и процессию монахов – но усталость и боль в ногах мешали моему вниманию». Зато обратную дорогу на Швиц поэт находит чудесной, и открывшиеся перед ним картины Альп, уверяет он, «останутся навсегда в моей памяти».

В.А. Жуковский у Женевского озера

Среди курортных местечек, расположенных по живописным берегам Фирвальдштетского озера, особой популярностью у русских пользовался Фицнау (Vitznau). Свою роль сыграло и то, что отсюда, как правило, начинали свое восхождение туристы на знаменитую вершину Риги. Многие, впрочем, находят повод чувствовать себя несчастным и в этом райском уголке. Например, Чайковский, спустившись в 1873 году с Риги-Кульма, остается крайне недоволен швейцарским сервисом: «На возвратном пути 2 часа ждали парохода в Фицнау и прескверно обедали».

В 1895 году Скрябин проживает в Фицнау в роскошном «Отель дю парк» (“Hôtel du Parc”) и сгорает от любви к Наталье Валерьевне Секериной. Влюбленный молодой композитор скучает и пишет предмету своей страсти: «Вы спрашиваете меня о впечатлении, полученном от Швейцарии. О великолепии природы, конечно, нечего говорить, так как этот вопрос уже давно решен. О людях же скажу, что здесь они, кажется, совершенно утонули в своей практичности и довольно скучны, за немногими исключениями». В Фицнау Скрябин работает над «Прелюдиями».

Вовсе не замечают красот природы русские студенты, решающие вопросы переустройства мира. Здесь проводят каникулы не только молодые люди, обучавшиеся в швейцарских университетах, но и из Германии. Вождь эсеров Чернов в своих мемуарах «Перед бурей» вспоминает, как в начале века приезжал сюда с другим лидером только что организованной партии Михаилом Гоцем вербовать студентов из так называемого гейдельбергского кружка. «Живо помню, например, как мы, “старики” (тогда лет восемь разницы уже означали перемещение, так сказать, в высший возрастной класс), нагрянули однажды в гости к членам кружка, проводившим каникулы на берегу одного из больших швейцарских озер, в местечке Фицнау». Начался «бесконечный и жаркий (типично русско-интеллигентский) спор о высших миросозерцательных проблемах». Примечательно, что среди спорщиков – Николай Авксентьев, Илья Фондаминский, Владимир Зензинов, Абрам Гоц, Вадим Руднев – все знаменитые будущие эсеры, все займут руководящие посты в партии и будут влиять на ход русской революции. «Так проспорили мы целый день, – продолжает Чернов, – а за ним почти целую ночь; утром же нам надо было спешить на пристань, и мы доспаривали в пути охрипшими голосами. Уже с парохода были сняты мостки, уже, бурля водой, заработали колеса, а к берегу с парохода и от берега к нему всё еще пролетали последние ракеты-снаряды философских аргументов, как будто они могли перерешить судьбу вопросов, свитых в гордиев узел».

Об Абраме Гоце более подробно рассказано в главе «Женева», а об остальных курортниках Фицнау скажем несколько слов.

Николай Авксентьев – центральная фигура кружка. Защитив докторскую диссертацию о философии Ницше, целиком посвятит себя революционной работе. В 1905 году он в России, член ЦК партии эсеров, за свои исключительные ораторские способности получает прозвище русского Жореса. Арест, ссылка в Тобольск, побег, эмиграция. Авксентьев всегда на правом крыле партии, считает революцию «варварской формой прогресса», выступает против массового террора. В 1917 году Авксентьев снова в России, министр внутренних дел Временного правительства, председатель Демократического совещания и Временного совета Российской республики (Предпарламента). После октябрьского переворота он возглавит Комитет спасения родины и революции, будет пытаться отстоять свободу с оружием в руках. Его арестуют, несколько месяцев он проведет в Петропавловской крепости. После освобождения – член Уфимской директории, затем снова эмиграция, уже навсегда. Он умрет в Нью-Йорке в 1943 году.

Илья Фондаминский, известный под псевдонимом Бунаков, сын богатого купца, из своих личных средств поддерживает партию социалистов-революционеров. Активно выступает за террор, много раз арестован. Во время революции 1917 года он комиссар Черноморского флота, депутат Учредительного собрания от черноморцев. После разгона Учредительного собрания живет в Москве и Петрограде нелегально, пытается организовать сопротивление большевикам. С 1919 года – в эмиграции. Здесь происходит душевный переворот – он отказывается от политической борьбы против Советской России, считая, что большевизм можно победить только идейно. Фондаминский принимает участие в издании журнала «Новый град», который проводит мысль, что только христианство органически утверждает равенство личности и мира. Бывший революционер принимает православие. Во время немецкой оккупации Парижа Фондаминского арестуют. Он погибнет в газовой камере Освенцима.

Владимир Зензинов также из богатой семьи, его отец был известным чаеторговцем. Обучение в лучших западных университетах приводит его к эсеровскому террору. В 1905 году он один из руководителей московского комитета партии. После поражения восстания Зензинов – член БО, участвует в подготовке ряда покушений, приговорен к восьми годам каторги. Из Сибири бежит в 1907 году через Японию. После разоблачения Азефа Зензинов снова в России на нелегальной работе, пытается спасти партию от распада. Опять арест и ссылка, на этот раз в Якутию. В 1917 году он в ЦК партии, в ночь октябрьского переворота покидает с другими эсерами Второй съезд Советов, чтобы бороться с большевиками. Зензинов – депутат Учредительного собрания, член правительства Уфимской директории. В эмиграции он проживет долгую жизнь, будет издавать журналы, писать мемуары. Зензинов умрет в Америке в 1953 году.

В.М. Зензинов

Вадим Руднев тоже пройдет путь, типичный для русского революционера. Дворянин, он откажется от всех привилегий своего положения и посвятит жизнь «освобождению народа». За его плечами тюрьмы, ссылки в Иркутск и в Туруханский край. В 1905 году он возглавляет эсеровскую организацию Москвы, во время боев ранен. После разоблачения Азефа считает возможной только легальную работу. Он решает стать земским врачом и поступает на медицинский факультет Базельского университета. На следующий день после начала мировой войны Руднев едет в Берн и подает в русское посольство заявление с просьбой отправить его на фронт фельдшером. В Россию он возвращается, сдав сперва в Швейцарии экзамены на врача. В 1917 году он снова возглавляет московский комитет партии. В результате победы эсеров на выборах в городскую Думу его избирают городским головой. Если Петроград сдается большевикам практически без борьбы, то в Москве именно Руднев организует вооруженное сопротивление, создав Комитет общественной безопасности. В эмиграции он возглавит руководство журналом «Современные записки» и напечатает, в частности, русские произведения Набокова, однако, воспитанный на идеалах «Что делать?», не допустит к публикации главу о Чернышевском в романе «Дар».

В.В. Руднев

Продолжим наше путешествие по берегам Фирвальдштетского озера. Служил Фицнау и приютом для новообращенного антропософа Андрея Белого. В письме Блоку от 10 (23) ноября 1912 года он рассказывает: «…Поехали в Vitznau (в Швейцарии) работать над уроком Доктору (теперь у нас с Асей по докладу ему). Мы месяц жили в полном уединении, среди гор, в деревушке. Время шло так: с утра до ночи работа (медитация, Vortrag Доктору, роман “Петербург”, немецкий, циклы лекций для изучения, статьи в “Труды и дни”). Буквально не выходили месяц из комнат».

Позже, в работе «Почему я стал символистом», Белый так напишет о днях, проведенных в 1912 году на этом озере: «…В Фицнау продолжаю строчить две статьи: “Круговое движение”, “Линия, крут, спираль символизма”, в которых “СИМВОЛИСТ” поддерживает символизм с яркостью, о которой отзывается Метнер в Москве, что в статьях будто бы “ИСКРЫ ГЕНИАЛЬНОСТИ”; и несмотря на “ИСКРЫ”, я – идиот: очевидно, “ИСКРЫ ГЕНИАЛЬНОСТИ” вспыхивали не в голове, сердце или воле, а в… “ПУПКЕ”».

Редкий из путешественников, бывавший в этих местах, не поднимался на Риги. Чтобы увидеть знаменитую панораму, открывающуюся с вершины горы, Жуковский в 1821 году, «вооружившись длинною альпийской палкою, полез по крутому всходу на высоту Риги». Поэт рассказывает дальше о своих впечатлениях: «На высоте я застал захождение солнца, хотя облака покрывали небо, но зрелище, которое я видел, было великолепно». Закат солнца в Альпах наводит Жуковского на следующие размышления: «Видя угасающую природу, приходит мысль, что душа и жизнь есть что-то не принадлежащее телу, а высшее; пока они в нем, по тех пор и красота; удалились – формы те же, но красоты уже нет; ничто так не говорит о смерти в величественном смысле, как угасающие горы».

Поэт ночует в гастхаузе на Риги-Штафель (Rigi Staffel), а на следующее утро встречает рассвет на Риги-Кульм (Rigi Kulm). Жуковский был так потрясен увиденной картиной, что дает себе слово на обратном пути еще раз подняться сюда, что и сделает.

Связанные с подъемом переживания вдохновляют в 1838 году Константина Аксакова на написание стихотворения «Путешествие на Риги».

Греч в 1841 году жалеет, что возраст и состояние здоровья не позволяют ему снова, как во время его прежнего путешествия по Швейцарии, подняться на вершину: «Но читатели мои ничего не потеряли оттого, что я не взбирался на Риги-Кульм: этих зрелищ никакое перо не опишет!»

Тютчев в письме Эрнестине в августе 1854 года вспоминает Риги-Кульм, «к вершине которого ты, по-видимому, навсегда почувствовала такое же влечение, как и я».

Толстому столь любимое туристами место, разумеется, не понравилось, хотя и он в 1857 году ночует в здешней гостинице и встает в три утра, чтобы встречать восход, но его внимание больше занимает грязная кровать с клопами.

В том же году попытку увидеть горную панораму предпринимает знаменитый историк Николай Костомаров, но безуспешно: «Когда мы начали подниматься уже к самой вершине Риги, нас покрыло густое облако, и, достигши вершины, мы ничего не могли видеть. У построенной там гостиницы встретил я целый табор путешественников-англичан обоего пола, приехавших сюда за тем же, за чем и я, так же, как и я, обманутых в своих надеждах».

На Александра Ивановича Кошелева, поднявшегося на Риги год спустя, вид альпийского заката производит такое неизгладимое впечатление, что известный славянофил решает остаться здесь еще на день: «Я предполагал, полюбовавшись закатом и восхождением солнца, отправиться на следующий же день обратно в Люцерн». Но повторного представления природы снова оказывается недостаточно – он остается еще на один день. «Такие мои решения повторялись несколько раз; и только на восьмой день и не без искреннего глубокого сожаления оставил я вершину Риги».

Англичане на вершине Риги ожидают восхода солнца

В 1859 году во время своего совместного путешествия по Швейцарии видом с Риги восхищаются русские ученые Сеченов и Менделеев.

Приезжают на Риги и цюрихские студенты. Кулябко-Корецкий вспоминает, как «ездили на Риги-Кульм любоваться восходом солнца с вершины горы, с которой на половине горизонта тянется сплошная цепь снежных вершин в 200 километров протяжением, от Монблана до Глерниша и Тёди, а на другой половине горизонта расстилается вся низменная и холмистая Швейцария с ее городами, деревнями, реками и всеми 12 озерами».

Чайковский в 1873 году поднимается уже не пешком с альпенштоком в руках, но по железной дороге особой конструкции, построенной для привлечения туристов. Композитор записывает в дневнике: «Поездка на Риги-Кульм – удачная. Железная дорога изумительна. Насилу на наше счастье нашли мы в переполненном отеле комнату. Вставать было тяжело. Холод пронзителен, и после восхода солнца я чувствовал себя скверно».

Вершина Риги становится местом завязки действия «русского» романа Альфонса Доде «Тартарен в Альпах»: у брата революционерки Сони после сибирской ссылки больные легкие, и молодые люди едут в горы. К ним присоединяется и влюбленный француз.

Студентом в 1897 году приезжает с товарищами на Фирвальдштетское озеро и Мстислав Добужинский. «Мы решили пройти пешком по знаменитой дороге Axenstrasse от Fluehlen до Brünnen и в жаркий день с чемоданами за плечами и с альпенштоками пустились в дорогу – прогулка взяла почти целый день. Наутро поднялись по довольно страшной воздушной дороге, вися над пропастью, на Rigi Kulm, и там, в чистом воздухе этих горных высот, я долго валялся на траве, слушая перезвон коровьих колокольчиков. Спутники мои ушли искать какие-то тропинки, я же пытался рисовать и втискивал в мой маленький альбом необычную перспективу пропастей и горные пространства без горизонта. Что-то новое открывалось моему глазу художника… Мы добрались до большой казарменного типа гостиницы на вершине горы, чтобы рано утром полюбоваться оттуда на знаменитый восход солнца над панорамой Альп, но, вставши, увидели только белую стену тумана и перед нею на террасе спины англичан, закутанных в пледы, неподвижно сидящих на складных стульях. Как нам говорили, они упрямо дожидались зрелища уже несколько дней».

М.В. Добужинский

Не везет и Бунину, приехавшему сюда во время своего первого путешествия по Швейцарии поздней осенью 1900 года. Туристический сезон уже закончился, горная железная дорога остановилась. В письме брату, написанном на вершине Риги-Кульма 18 ноября, Бунин рассказывает: «И вот мы пустились, не колеблясь, на ногах. Вышли в 12 и 51/2, часов шли без остановки вверх… Страшно трудно. На горах – глубокая осень видна; леса в туманах дымятся, туманы вверху в ущельях налиты сумраком. В половине второго вступили в облака, и озера внизу пропали. Что за тишина, какой туман! А леса стоят в нем, и лиственные деревья тихо роняют коричневые листы. Пар от нас мокрых, как мыши, валил, как от лошадей. Туман, то есть густота облаков, всё росла. Прошли через мост над страшной пропастью. В три часа вступили в снега. Около четырех пришли в занесенный снегами, чуть видный пятнами в тумане отель, перекусили на самую скорую руку – и дальше. Зубчатая дорога, полузанесенная снегом, идет точно в небо. И всё глуше и дичее становилось. Помню, стояли на одном обрыве, – какой там туман был внизу. Чем ниже – всё темнее. Так что в глубине – точно сепия налита. <…> Вспомнил я Россию, север. И наконец – Риги-Кульм, высота более двух тысяч метров. Все три гигантских отеля на этом конусе пусты, занесены снегом и едва видны в тумане. В главном нашли комнату, внизу в столовой для прислуги – печка, три швейцарки, налитые кровью. Обсушились, поели. И проводили долгий вечер на этой высоте, в мертвой пустоте. Идем спать». На следующий день Бунин дописывает: «Спали в шапках, я в пиджаке, под ногами грелка. Проснулись в 7 ч. – туман, растет иней. Вышли из отеля – в двух шагах ничего не видно. Подымается метель. Сидим внизу, ждем, не прорвет ли туман. Жаль вида, – отсюда видны все Бернские Альпы!»

И.А. Бунин

Разумеется, у писателей ничего не пропадает – впечатления от зимних швейцарских гор найдут отражение у Бунина в его «Маленьком романе». Знаменитую же картину Бунин увидит почти через сорок лет. «В 1937 году, – пишет Муромцева в “Жизни Бунина”, – мы с Иваном Алексеевичем провели несколько дней в швейцарском курорте Вегесе. Из Вегеса он доплыл на пароходе до Фиснау и поднялся, только не пешком, а по зубчатой дороге на Риги-Кульм и наконец увидал во всей красе панораму Бернских Альп».

По другую от озера сторону Риги расположено местечко Гольдау (Goldau), известное тем, что в начале XIX века обвал горы уничтожил эту деревню вместе со всеми жителями. Впечатления от увиденных последствий этой катастрофы находим в «горной философии» Жуковского, которую поэт излагает в письме своему воспитаннику, будущему императору Александру II. Повторим еще раз вывод Жуковского: «На этих развалинах Гольдау ярко написана истина: “Средство не оправдывается целью; что вредно в настоящем, то есть истинное зло, хотя бы и было благодетельно в своих последствиях; никто не имеет права жертвовать будущему настоящим и нарушать верную справедливость для неверного возможного блага”».

У подножия Риги и самого края Фирвальдштетского озера расположился Кюсснахт (Küssnacht), о котором Александр Тургенев восклицает: «Кюснахт, какое имя в истории Швейцарской!»

Гольдау

Автор «Хроники русского» приезжает сюда по следам героя легенды. «Басня или быль о Телле ожила в душе моей, особливо, когда из Кюснахта я прошел в так называемую hohle Gasse, где Телль подстерег Гесслера и где на большой дороге сооружена избавителю каплица, на фронтоне коей картина, изображающая смерть Гесслера… За сею капеллою начинается вид Цугского озера. Я ехал по берегу к деревеньке Immensee… И в осеннем убранстве окрестности озера прелестны! Там, где оно оканчивается, лежит местечко Арт: из Арта была та девица, которой брат убил бургхофта, ее обесчестившего. Дома старинные, исписанные библейскою и швейцарскою историею, фигурами Телля, Винкельрида и прочих героев Швейцарии… Кстати о Шиллере: чем более видишь Швейцарию, чем более знакомишься с ее стариною, тем более удивляешься верности картин, характеров, изображению нравов в трагедии Шиллера “Вильгельм Телль”. История шапки, перед которой Телль не хотел снять своей, также вся вымалевана на домах». Посещает Тургенев и место, где некогда жил наместник Габсбургов: «Мальчишка проводил меня к развалинам замка Гесслера, на горе стоящего и никому более не страшного». Интересно, что вид швейцарских крестьянских домов напоминает путешественнику далекую родину, Тургенев, например, упоминает «Мерлишахен, истинно швейцарскую деревеньку, коей строения похожи на красные русские избы».

На живописном мысе, далеко выдающемся в Фирвальдштетское озеро, лежит деревня Хертенштайн (Hertenstein). Неудивительно, что эти роскошные места выбирали для проведения каникул русские революционеры. Так, в 1915 году, когда кругом в Европе идет мировая война, здесь отдыхает чета Зиновьевых. В то же время по другую сторону озера, в Зеренберге (Sörenberg), отдыхают Ленин и Крупская. Семьи обмениваются подарками. Будущий вождь Коммунистического интернационала отсылает Лениным черешню, а те в ответ присылают грибы.

Известность Хертенштайну принес поселившийся здесь Рахманинов.

С.В. Рахманинов

В конце двадцатых годов Оскар фон Риземан, русский немец, работавший до революции музыкальным рецензентом выходившей в Москве немецкой газеты, а теперь обосновавшийся в Швейцарии, пишет биографию композитора и уговаривает проживавших тогда на даче во Франции Рахманиновых приехать к нему в гости на Фирвальдштетское озеро. Композитор давно уже собирался купить дом где-нибудь в Европе. Приезжая каждое лето из Америки, Рахманиновы снимают дачи то в Германии, то во Франции. Как напишет сестра жены композитора Софья Александровна Сатина: «Семья склоняла его остановиться на Франции, но Сергей Васильевич как-то не доверял ее порядкам, и проекты о покупке участка один за другим откладывались в сторону. Но когда он попал в Швейцарию, ему так понравилось одно место, что неожиданно для себя и семьи он сразу купил там участок земли. Участок этот находился недалеко от Люцерна, на берегу Фирвальдштетского озера. Покупка эта не встретила сочувствия в семье. И жене, и дочерям казалось, что это слишком далеко от всех друзей во Франции. Наталья Александровна, выросшая в степной полосе России, любила приволье, открытое место; мысль, что придется жить в горах, тяготила ее. Тем не менее пришлось примириться с совершившимся фактом». Рахманинов приобретает участок в Хертенштайне в 1932 году и начинает строительство виллы, которую называет «Сенар» (“Senar”) – по первым буквам имен Сергей и Наталья. Рахманиновы будут проводить здесь каждое лето вплоть до 1939 года, когда с началом войны они навсегда уедут за океан.

На участке проводятся огромные по объему работы – приходится взрывать скалу, сносить старый трехэтажный дом. Рахманинов строит два дома – сперва флигель при гараже, где живут первое время, пока не закончены работы по строительству основной виллы. Композитор сам с удовольствием принимает участие в работах. 19 апреля 1932-го он сообщает в письме знакомым: «Мы зарабатываем здесь на кусок хлеба тяжким трудом, – с утра до ночи копаем, пашем, сажаем цветы, кусты и деревья, взрываем скалы и строим дороги, – ложимся с курами и встаем с петухами. До чего же ты тяжела, жизнь швейцарского бюргера!»

В письмах Рахманинов называет «Сенар» своим «имением». Возможно, он действительно хотел создать себе на берегу альпийского озера кусочек России. Софья Сатина: «Наталия Александровна постоянно дразнила Сергея Васильевича, говоря, что он собирается из Швейцарии сделать Ивановку, приготовляя такое ровное, плоское место для луга и сада. От всей этой работы, грязи, непрекращающихся дождей и суеты Наталия Александровна была в отчаянии, Сергей Васильевич же – в восторге».

Рахманинов строит пристань, ангар и покупает моторную лодку. Приехавшим в гости друзьям, Сванам, композитор с гордостью говорит: «Вот теперь посмотрите, посмотрите на набережную, – совсем как в Севастополе». Страстный любитель быстрой езды на автомобиле, Рахманинов теперь предается своему новому увлечению и гоняет по озеру на моторной лодке: «Невзирая ни на какие метеорологические условия, езжу на ней два раза в день», – сообщает он в одном письме. В другом не без гордости добавляет: «Перегонялся с пароходами. Можно сказать не лодка, а птица».

Сваны в своих воспоминаниях рассказывают об одном случае во время прогулки по озеру, который мог кончиться трагически: «В это наше пребывание его страсть чуть не погубила нас». Вместе с гостями отправляется кататься на лодке Иббс, администратор Рахманинова в Англии. «Рахманинов передал ему руль и сел с нами на заднюю скамейку. Не успел он сесть, как произошло нечто страшное: вероятно, Иббс захотел сделать крутой поворот, но лодка, вместо того чтобы повернуться, начала кружиться и накреняться. Мы прижались к сиденьям и в мертвой тишине следили за Иббсом… Винт уже громко трещал в воздухе, и левый борт лодки касался воды…» В последнюю минуту Рахманинов бросается к рулю и, отпихнув англичанина, спасает всех – «в тот миг, когда большая лодка готова была перевернуться и накрыть нас». По дороге домой Рахманинов просит Сванов: «Не говорите ничего Наташе, а то она не позволит мне больше ездить на лодке».

Разумеется, не обходится без разочарований, особенно связанных с затянувшимся строительством. 30 марта 1932 года Рахманинов пишет Сатиной: «Самое главное, приобретенное мной знание, – это, что и здесь, как везде, преобладают “дождливые” люди, солнечных – мало». В письме Сванам: «Я очень устал от этих хозяйственных забот. Мне совсем не следовало начинать эту стройку. И хуже всего, что здесь они все мошенники, как и везде. Противно!»

Но всё же подобные настроения редки. В другом письме Сатиной композитор пишет о «Сенаре»: «Здесь как раз та тишина и покой, в которых я нуждаюсь». Из письма Д. Барклай 4 мая 1935 года: «Я всегда утверждал, что единственное место для жизни – это “Сенар”». Рахманинова даже не смущает суровый горный климат: «Погода у нас аховая! – заявляет он одному из своих корреспондентов. – Но, как видите, рай возможен и при низкой температуре».

Когда строительство заканчивается, «Сенар» становится местной достопримечательностью, настолько выделяется своей красотой русское «имение» на Фирвальдштетском озере. «Пароходы, на которых совершались экскурсии из Люцерна по озеру, – вспоминает Сатина, – делали специальный крюк, чтобы показать экскурсантам с озера вид Сенара с его деревьями, розами и необычайным домом. Перед громадными воротами имения постоянно останавливались пешеходы, чтобы полюбоваться на розы в саду. Рахманиновы, оба большие любители цветов, великолепно распланировали сад, посадив более тысячи разновидностей роз…»

В новом доме Рахманинов много и плодотворно работает. Здесь он пишет в 1934 году знаменитую Рапсодию на тему Паганини. Композитор приступает к работе 3 июля и уже 18 августа заканчивает ее. Он сообщает Сатиной: «Я рад, что мне удалось написать эту вещь в первый год моего жительства в новом Senar’e… и по-прежнему Senar мне ужасно нравится. Хожу по нему и с гордостью думаю, что всё это построил и сделал я и что всё “так роскошно и великолепно”». Здесь же, в Хертенштайне, Рахманинов пишет свою Третью симфонию.

На автомобиле Рахманинов гоняет по окрестностям и совершает дальние прогулки: например, ездит в Италию, в Дрезден, на вагнеровские представления в Байройт. 19 июля 1938 года он пишет своим друзьям Сомовым: «Новый рекорд. Из Парижа до Senar’a 610 км. Этот пробег с двумя остановками для еды, одной остановкой для бензина, одной остановкой на границе – был совершен в 10 часов 10 минут. Машина “Пакар”! Два часа управлял шофер, остальное время – я».

У Рахманиновых в «Сенаре» постоянно бывают гости. Часто бывает Эмилий Метнер, критик, издатель «Мусагета», оставшийся в эмиграции в Швейцарии. Приезжает Михаил Фокин, с которым композитор обсуждает постановку балета о Паганини. В «Сенаре» гостит Василий Алексеевич Маклаков, знаменитый в прошлом думский оратор, посол Временного правительства во Франции. Летом 1937 года приезжает в гости к Рахманинову Бунин с женой.

Особую роль частые посещения «Сенара» сыграли в жизни Владимира Горовица. Знаменитый пианист в тридцатые годы вдруг перестает играть. Горовиц тесно сближается в период своего творческого кризиса с Рахманиновым. Они часто говорят о России. Приход к власти большевиков повлиял на судьбу обоих музыкантов. «В 24 часа моя семья потеряла всё, – вспоминал Владимир Горовиц. – Своими собственными глазами я видел, как они выбросили наш рояль из окна». В 1934-м к нему ненадолго приезжает из России отец. По возвращении отца арестовывают, и он умирает в тюрьме. В 1935 году с Владимиром происходит срыв – до этого пианист давал по сто концертов в год, колеся по миру. Теперь на три года он замолкает: «Мне надо было о многом подумать. Нельзя идти по жизни, играя октавы».

Приближается Вторая мировая война. Дает себя знать и возраст Рахманинова, начинаются болезни. «Весной 1939-го Сергей Васильевич поскользнулся в столовой и тяжело упал, – вспоминает Наталья, жена композитора. – Ушиб был настолько сильный, что в продолжение всего лета Сергей Васильевич гулял по саду, прихрамывая, с двумя палками». К врачу Рахманинов ездит в недалекий Люцерн. «Когда позже мы поехали в Люцерн к хирургу Бруну, – продолжает Наталья Александровна, – чтобы сделать рентгеновский снимок, Сергей Васильевич беспокоился особенно о руке; Брун сказал мне с восхищением, что за всю свою многолетнюю практику он не видал такой совершенной по форме руки».

1939 год – последний год Рахманиновых в «Сенаре» и в Европе. «Планы, намеченные Сергеем Васильевичем для работы над каким-то задуманным им сочинением, не были осуществлены, – пишет жена Рахманинова. – Этому помешал Гитлер. Сергей Васильевич очень волновался в ожидании войны. Ему очень хотелось немедленно вернуться в Америку. Он боялся в случае войны застрять в Европе».

Отъезд в Америку в августе 1939-го задерживается в связи с обещанием Рахманинова выступить с концертом на музыкальном фестивале в Люцерне. Сатина пишет: «Отъезд из Европы Сергею Васильевичу пришлось всё же отложить на конец августа. Сделал он это, не желая подводить устроителей концертов в Люцерне, которым раньше обещал выступить 11 августа. В Люцерне должен был состояться цикл концертов вместо концертов, устраивавшихся раньше в Зальцбурге. Из-за нежелания многих артистов ехать в занятый немцами город цикл устраивался в Люцерне. Участниками концертов были Рахманинов, Тосканини, Казальс и другие. Концерт Сергея Васильевича был бесплатный».