Текст книги "Королева Алиенора, неверная жена"

Глава 25
В фонтевро. Песнь черного лебедя

В конце концов Алиенора и Генрих отправились в Фонтевро с малочисленным эскортом и небольшой охраной. Им не о чем было говорить, разрыв между супругами никогда не афишировался, но был достаточно глубоким. Алиенора приготовила много подарков, платья и шубы для самых младших. Генрих не желал торопиться, чтобы не утомить супругу. Королю не хотелось делать ей слишком много уступок. Он только что узнал, что на границах Пуату и Бретани снова назревал мятеж.

– Если я теперь оставлю Алиенору среди них, – проворчал он, – ее съедят живьем…

Взмахнув хлыстом, Генрих пустил коня галопом, чтобы оторваться от жены. Она не пыталась его догнать.

– Пуату и его жители, это все, что для нее имеет значение, – произнес он вслух на ветер.

Алиенора догнала его. Она знает, что служит причиной ярости Плантагенета, и делает вид, что ее интересует только дорога в Фонтевро, эта нескончаемая дорога вдоль Луары, все время в гору. Раньше многие из важных решений были приняты во время их совместных конных прогулок. Скоро они остановятся на повороте дороги от реки и въедут в священный лес Фонтевро.

Извивы переменчивой реки создавали игру света и тени. Алиенора и Генрих не могли не залюбоваться… Их обиды смягчились, как всегда, когда они вместе оказывались на природе, вдали от темных помещений и толстых стен замков. Они приближаются к Кандаму, где ненадолго останавливаются у строящейся церкви Сен-Мартен, а затем продолжают путь к Фонтевро. Алиенора думает о маленьких дочерях, по которым очень скучает. Вместе они обсуждают будущее старших детей. Алиенора высказывает идею о том, что надо назначить дату коронации Генриха Младшего, учитывая его возраст и не по летам зрелый характер. Гичарда она предназначает для правления своим Пуату и справляется о проектах Генриха относительно герцогской короны Бретани, которая выпала на долю Жоффруа.

– Мне потребуется по меньшей мере год, чтобы убедить бретонцев, что они обязаны полностью повиноваться мне в Бретани. Мы собираемся официально оформить помолвку Жоффруа и маленькой Констанции[109]109
  Дочь Конана Бретонского, герцога Бретани.


[Закрыть]. Я добуду отречение Конана, он передаст свои права нам в руки. Если я усмирю Эдона де Пороэ и его союзников, то верну себе Фужер и Доль.

– Я вам, как всегда, готова помогать.

Разговаривая, они подъезжают к воротам аббатства. Поблизости нет ни замка, ни рвов. Только ограда, построенная много лет назад, заменяет прежние примитивные откосы, которые ограничивали первые владения монастыря. Алиенора, как и в 1152 году, когда впервые приехала в Фонтевро с Генрихом сразу после свадьбы, с трудом может представить себе тамошнюю жизнь. Отдельное проживание мужчин и женщин… Нравственная чистота, воздержание… Ее мысли прерывает приход матери-настоятельницы Одебурж де От-Брюер. Во внешности настоятельницы сочетаются возвышенная простота и благородство. Генрих и Алиенора склоняются перед нею, но она тотчас поднимает королевскую чету и сразу же начинает говорить о их дочерях.

– Сейчас мы проведем вас в нашу большую часовню, где ждут ваши дочери. Там вы встретитесь с настоятелем мужского монастыря, Жаном, который будет рад оказать вам свое почтение. Вы, должно быть, спешите видеть своих дорогих детей.

Они проходят мимо большого монастыря, предназначенного для монахинь-заключенных, потом мимо большой галереи, в которой находятся молодые девушки и вдовы[110]110
  Jean-Marc Bienvenu. L’etonnant fondateur e ontvraud, Robert d’Abissel. ParisNouvelles editions latines, 1981, p. 18. Cm. также того же автора «Аи origine ‘un rdre religieux: Robert d’Abissel et la fondation de Fontevraud (1101)», Cahiers d’his-toire, t. XX, # 2, 1975, p. 27–43; L. Raison etR. Niderst. Le mou-vement eremitique dans l’ouest de la France a la fin du XI siècle et le debut du II siècle, Annales de Bretagne et des Pays d’Ouest, t. IV, 1948, p. 1—45: Jacques Dalarun. Robert d’Abrissel et les emmes, Annales Economies, societes, civilisations, 39 annee, # 6, novembre-decembre 1984, p. 1140–1160.


[Закрыть].

Алиенора думает только о своих дочерях. Мать-настоятельница ускоряет шаг. Она считает уместным добавить, что Филиппа Тулузская, бабка Алиеноры, основавшая еще одну церковь главного аббатства в своем родном графстве Леспинас, принята в Фонтевро. Алиенора благодарит за эту честь от имени всех жителей Пуату, но больше ее не слушает: при входе в большую церковь под величественным куполом она видит на руках монахинь свою маленькую двухлетнюю Алиенору и Жанну, которой уже исполнилось семь месяцев. Она заключает обеих малышек в свои объятия. Генрих тоже склоняется над детьми: глядя на серьезное личико младшей дочери, он видит самого себя. Настоятель сопровождает их во время визита в часовню монахов, посвященную святому Михаилу, которая относится ко времени основания аббатства. Генрих возмущается, узнав, что монахи подчиняются настоятельнице женского монастыря, но ему отвечают, что по численности их в три раза меньше, чем монахинь, и поэтому был выбран именно такой порядок. Но Алиенора понимает, что вскоре придется покинуть детей, и спешит заняться дочерьми в оставшееся драгоценное время: говорит девочкам нежные слова и ласкает их. Генрих, который чувствует ее нервозность, под предлогом усталости удаляется после ужина в маленькую молельню, которую отвели гостям на внешней галерее, неподалеку от дома матери-настоятельницы. Алиенора благодарна монахиням за то, что те воспитывают младших дочерей в хороших условиях, но не напоминает ли ей подобная ситуация о том, что она покинула двух старших дочерей и они выросли вдали от матери? Алиенора чувствует, как ее охватывает бесконечная тоска. Не покорилась ли она, как большинство королев, обстоятельствам, которые сильнее нее? Монастырский мир, о котором так много рассказывали, пугает ее. Эти запахи роз, фиалок, лилий в часовне ей не по душе. Королева сожалеет, что рядом нет ее доброго капеллана, того, кто научил ее молиться по-настоящему. В Фонтевро Алиенора чувствует себя не в своей тарелке. Это не ее мир. Они уже почти засыпают, когда в ночи вдруг раздается странное, жалобное пение, пронзительное и даже болезненное, непохожее ни на какое другое и вызывающее дрожь.

– Это пение лебедя, – шепчет Алиенора, – наверное, черного лебедя, каких я видела на Темзе.

– Поехали отсюда, – решает Генрих. – Если это пение нам предвещает смерть, я предпочитаю встретить ее на ногах и со шпагой в руке.

Они будят нескольких охранников, предупреждают монастырского привратника, поручают ему передать благодарность монахам и монахиням и особенно настоятельнице и после тысячи извинений и оправданий, под предлогом немедленного возвращения в свой замок, исчезают в ночи. Ночь восхитительно нежна; им кажется спасительным галоп лошадей при лунном свете. И снова они стали сообщниками, снова вместе. Им больше не нужен шатер Барбароссы, чтобы вернуть прежние времена, они не смотрят друг другу в глаза, но скачут бок о бок, дыша в унисон со своими скакунами. Алиенора больше не чувствует себя больной. Генрих молча смотрит на нее. Есть ли надежда, что он еще любит ее? Осмелится ли она разделить с ним простую хижину угольщика в этом лесу, которому, казалось, нет конца? Не будет ли так лучше, думает он, чем остановиться в случайной гостинице, разбудив множество людей? Да, она осмелится. Она все еще красива, эта королева, дважды коронованная. Он не может не восхищаться ею. Может быть, это поможет Алиеноре лучше понять, что она предназначена именно ему, чтобы делить с ним приключения и подвиги. В чаще леса Генрих замечает три или четыре заброшенные хижины угольщиков. Захватив из багажа самую прекрасную меховую шубу, Плантагенет расстилает ее в этом случайном приюте и, посоветовав своим спутникам уйти спать подальше, приглашает королеву прильнуть к нему. Они слушают звуки леса, любуются звездами сквозь листву.

– Вы видели, Алиенора, то величественное обрамление, которое придал скульптор нашим изображениям в Сен-Мартене в Кандах? Не предугадал ли он, что сегодня ночью мы будем спать в чаще леса?

Внезапно раздается неподражаемая трель соловья, этого настоящего лесного принца. Они счастливы оттого, что маленькая птичка своим пением изгнала жуткое впечатление от чувственной, но смертоносной песни лебедя. Генрих кладет шпагу перед раскачивающейся дверью хижины и под сочувственный шепот леса приближается к Алиеноре: она все еще любит его. Он сумел прогнать призраков и смерть с их дороги. Она была вместе с ним, она готова следовать за ним, что ему еще надо?

Глава 26
В Везле. Томас Беккет осуждает

На лбу Томаса Беккета залегла глубокая морщина. Два года в Понтиньи[111]111
  1164–1166 гг.


[Закрыть], во время которых Папа Александр тщетно пытался примирить его с английским королем, не смогли смягчить гнев, который архиепископ испытывал к Генриху Плантагенету. Сожалел ли Томас о блестящей жизни, которую долгие годы делил с этим королем-завоевателем, давшим ему возможность приобщиться к удовольствиям бренного мира, терзало ли его сожаление о власти?

Вся жизнь ушла из Томаса Беккета после того, как с крестом в руке он совершил этот трудный путь, который должен был привести к Богу; его лишили средств и тем самым возможности защищать святую Церковь. Иоанн Солсбери боялся за него. Глубоко страдая при виде друзей, своих последователей, попавших в королевскую немилость, доведенных до разорения и изгнания, Томас винил во всем себя. Деспотизм короля казался ему оскорбительным для Бога. Его бывший протеже, Иоанн де Беллесмен, шлет письма, в которых пытается смягчить Беккета. Епископ Арну де Лизье пытается изо всех сил убедить его, что английский король станет лояльнее, если его не раздражать. К чему приведет эта братоубийственная дуэль, ставка в которой уже не подчиняется воле дуэлянтов? Произойдет ли в Англии религиозный раскол? Позиция Беккета пробудила в Генрихе внутреннюю силу, толкающую его на защиту короны. Но если сила Томаса в святой Церкви, то Генрих сохраняет власть и мощь армий своего королевства. Духовное против мирского.

Папа Александр чувствует себя неуютно. 6 апреля 1166 года между ним и Плантагенетом вновь возникают прежние разногласия. Стоило Генриху назначить своего преданного соискателя Еилберта Фолио главой английской церкви, как Александр тут же объявил, что Томас будет утвержден в должности папского легата и среди прочих его функций – обязанность короновать будущего короля Англии[112]112
  Pierre Aube. Thomas Becket. Op. cit., p. 214.


[Закрыть]. Это было косвенной реакцией на переговоры Генриха с Роналдом де Дасселем по поводу будущего брака маленькой Матильды с Генрихом Львом. Первым шагом этого проекта была отправка Джона Оксфордского и Ричарда Илчестера к Барбароссе, который сфабриковал выдуманного антипапу, что явилось для Александра оскорблением. Высадившись в Нормандии, Генрих сразу узнает о чрезвычайных полномочиях Томаса. Действия и речи последнего портили ему настроение, так же как и его манера по всякому поводу обращаться к Папе. Он не прощает Томасу резкой перемены взглядов на выборах в сан примаса.

Томас, со своей стороны, находится совсем в ином состоянии духа. Молитвы, медитации, уход в себя помогли ему понять прежние чувства к Генриху II. Он готов простить оскорбления, угрозы, провокации, плохое обращение и даже ссылку. Он желает поговорить с королем по-человечески. Но Генрих видит в Кентерберийском архиепископе только предателя. Он с трудом мирится с тем, что доходы Церкви конкурируют с доходами короны. В его глазах Томас сыграл на руку непокорным, а в ответ на это Генрих конфисковал его владения. Однако более серьезно, о чем Томас еще не подозревает, – то, что Генрих не желает, чтобы он появлялся на Пасху. Ни на мгновение король не задумывается об одиночке, в страданиях выполняющем трудную миссию, которая ему не под силу. Из бесценного товарища– страстного, с блеском защищающего королевское знамя, расплачивающегося самим собой и своими деньгами, готового на самопожертвование – Беккет превратился в церковника, который без конца что-то требует во имя Кентербери – десятин, земель, правосудия. Этот новый человек совсем не похож на бывшего королевского канцлера. Куда же податься Томасу? Слишком многое сближало их раньше и разделяет теперь. Он считает, что у Генриха есть власть и крайние средства. А у архиепископа лучшее оружие – письма: первое сдержанное письмо и первое робкое послание. Слова из-под его пера льются сами:

Меня со всех сторон осаждают страхи, боль и беспокойство и ставят перед выбором, который делает меня неуверенным и нерешительным: говорить или молчать…

Тем не менее, поскольку менее опасно подвергаться негодованию со стороны человека, чем попасть в руки Господа живым, буду говорить с моим сеньором!

После неудачи нескольких посланий тон становится более агрессивным. Томас намекает на то, что если король не уважает религию, он вызывает этим божественный гнев.

Когда Соломон свернул с прямого пути, чтобы пойти дорогами несправедливости и беззакония, Бог разорвал его царство и отдал половину слуге этого несчастного царя…

Однако после того, как Генрих во главе Церкви Англии поставил Герберта Фолио, он чувствовал себя защищенным. Мог ли он подозревать изменения взглядов со стороны Папы? 24 апреля 1166 года к королю из Святого престола была направлена делегация в его замок Анже. Генриху представили две папские буллы, в которых однозначно подтверждалась власть легата Томаса и титул архиепископа Кентерберийского с особо оговоренной привилегией – короновать королевского наследника. Это было провозглашено перед епископами, аббатами и прелатами всей Англии: Томас Беккет является представителем Папы, которому дается власть принимать все меры против грабителей архиепископства Кентерберийского.

Таким образом, Римская церковь не намерена лишаться ни власти, ни богатств. Генриху был дан совет – смириться.

– Приехали! – восклицает он. – Под тем предлогом, что старый Теобальд Кентерберийский посадил меня на трон, я должен быть вечно признательным церковникам и лишиться всей власти. Разумеется, архиепископ не будет меня поучать.

Тем не менее нельзя не обращать внимания на решения Папы. Иоанн Солсберийский, который предстал в Анже во главе делегации Александра, первым взял слово. Верный своим обязанностям и убеждениям, он поклонился королю и уверил того в своей покорности и преданности. Однако свою речь он заключил знаменитой формулой, которая так дорога Церкви: «Все – только не в ущерб моему ордену!»

Генрих был в отчаянии.

– Я требую клятвы без условий, – возмущается он, – и уверенности, что Кларендонские установления будут соблюдаться, что бы ни решил Папа, архиепископ Кентерберийский или его епископы.

Иоанн снова уверяет короля в своей доброй воле, но заканчивает речь тем же ограничительным условием. Его выпроваживают. Генрих желает, чтобы королевские приказы выполнялись безоговорочно. Жан обещает оповестить всех, кто ставит в упрек Томасу его упрямство, что нашел более упрямого, чем Беккет. Он сожалеет о потраченных тринадцати фунтах на бесполезную дорогу в замок короля.

Жильбер де Бошам действует провокационно. Движимый усердием по отношению к Томасу Беккету, он готов защищать его дело. Одетый в тунику из оксерского сукна и длинное пальто, Бошам не производил впечатления маленького пугливого клерка, застенчивого и кающегося перед лицом королевской власти, а казался важной шишкой. Тем не менее он склоняется перед своим королем. Жильбер, видевший, что произошло с Томасом после отъезда из Англии, не собирается выбирать слова. Он клеймит манеру обращения с Иоанном Солсберийским, перечислив все случаи плохого обхождения с ним, и начинает во весь голос расхваливать заслуги Томаса. Его речи раздражают Генриха.

– Откуда взялся этот сын священника, который хочет сотрясти мое королевство и нарушить мой покой[113]113
  Подлинные слова Генриха II.


[Закрыть]? – спрашивает он.

– Можно ли называть королем того, чей отец не носил короны, когда он был зачат? Такой ответ оскорбителен.

Генрих II встает, готовый ударить. Один из баронов встает между ними.

– Если бы он был моим сыном, я ручаюсь, что делил бы с ним земли, потому что храбрости и даже отваги этому человеку не занимать[114]114
  J. J. Spigelman. Beket and Henri II: Exile, Becket lectures Series. Sydney, 2002.


[Закрыть].

Жильбер пользуется случаем и удаляется. Томас, в свою очередь, совершенно ожесточается. Его последнее письмо Генриху II, в котором он пытается избавить короля от отлучения от церкви, похоже на крик любви:

Я очень желал бы видеть ваше лицо и говорить с вами[115]115
  Подлинные слова Томаса Беккета.


[Закрыть].

Гром гремит, и объявляются приговоры. Последнее прошение, переданное Матильде аббатом Урбаном, заставило ее вздрогнуть. Она повторяет сыну слова Беккета:

– Верните Церкви Кентербери, от которой вы получили выдвижение и освящение, ее достоинство, достоинство ваших предшественников и наше. Верните ей в пользование и во владение все, что ей принадлежит: земли, деревни, церкви – все вплоть до малейшего из имуществ, которые отняли, украли у духовенства по вашему приказу.

В Шпионе, где живет король в июне, все находятся в беспокойстве. Он собирает совет с архиепископом Руанским, Ротру д’Уорвиком и нормандскими епископами. Наконец, Генрих принял решение, что Арнуль де Лизьё вместе с Роджером де Си отправится в Понтиньи к Томасу. Но Томаса невозможно отыскать. После возвращения Жильбера оба решили держать свои намерения в тайне. Томас обронил простым монахам в Понтиньи, что отправляется в паломничество. Он направил свои стопы в сторону Суассона[116]116
  Аббатство Нотр-Дам в Суассоне, за пределами города, было основано в 664 г. Дрансиусом. Томас Беккет пришел помолиться в часовне, где находилась могила святого основателя, которая слыла чудотворной и укрепляла дух всем, кто готовился к дуэли.


[Закрыть], города госпитальеров. На четвертый день пути, вновь взяв посох странника, он направляется к Везле, бредя без передышки, покрываясь потом и молясь. Страдая от жажды, то теряя надежду, то вдохновляясь, он, в конце концов, обнаруживает расположенную на мысе базилику, посвященную Марии Магдалине, в виде передней части носа корабля, готового принять паломников. Беккет не знал, какую дорогу ему осталось пройти, чтобы забраться на холм. Он задумался о грешнице, о которой говорили, что она совершила путешествие в Рим, чтобы умолить императора пощадить Христа.

Томасу казалось, что его ждет Бернар Клервоский, этот безжалостный критик, сверлящий его острым взглядом. Томас чувствовал, как на него давит этот взгляд. Он должен совершить покаяние. Ему на ум пришли писания сего мудрого человека: «Вы сделаете честь своему сану священника не утонченностью вашего костюма, не роскошью экипажей, не великолепием вашего дворца, но безупречными нравами, усердием в духовных трудах, добрыми делами…»[117]117
  Отрывок из «De moribus et officio episcoporum» (О нравах и обязанностях епископов).


[Закрыть]

Он, Томас, выставлял напоказ подчеркнутую роскошь. И тут же, в пути, ему на память пришли слова, адресованные Бернаром сильным мира сего. В письме, адресованном Генриху Буарогу, архиепископу Санса, Бернар Клервоский был суров:

Кричат те, кто гол, кричат те, кто голоден, и они спрашивают вас: скажите нам, понтифики, что делает это золото на удилах ваших коней? Это золото, отводит ли оно от нас холод и голод? Кольца, двуколки, колокольчики, ремешки, усыпанные золотом, и тысячи узоров, столь же прекрасных своими расцветками, сколь драгоценных своим весом, свисают с шеи ваших мулов, но едва ли из жалости кинете вы своим братьям, чем прикрыть хотя бы наполовину их голые бока.

Прежде чем упрекать Генриха за его недостатки, Томас должен начать с покаяния. Он чувствует себя безнадежно одиноким, уничтоженным. Должен ли он осудить короля? Архиепископ сомневается в себе и спотыкается на паперти базилики. Он откладывает на завтра, на 12 июня – на Троицын день, – нелегкую миссию: объявить перед верующими об измене английских епископов, порабощенных королевской властью.

На следующее утро Томас принимается служить мессу. С утренней зари собралась многочисленная толпа. Видя с высоты своей кафедры эти внимательные лица, Томас умоляет Господа дать ему смелости говорить. В 1146 году Бернар видел перед собой Людовика VII и Алиенору, королевскую чету. Перед ним, Томасом, только незнакомцы, готовые его слушать.

Он выбирает непринужденный тон, чтобы рассказать им о своей жизни, о роли канцлера, потом о своем служении в сане архиепископа. Когда рассказывает о страданиях, которые он испытал во время своего изгнания, волна симпатии поднимается в толпе. Увлеченный этой верой, он осмеливается на то, чего опасался. «Благодарности в голосе они не услышат, когда я буду говорить о тех, жадных к деньгам и к власти, что льстят принцам и открыто предают Церковь в их пользу». Намек прозрачный. Генрих – первый виновный. Потом Томас представляет внимающей толпе свиток, содержащий Кларендонские установления, переданные ему королем. Он предупреждает об опасности, которую они собой представляют для Церкви и Папы. Те, кто думает, что взыскания, примененные церковным судом к церковникам, более легкие, чем для мирских и клириков, не произносят ни слова. Но когда Томас упоминает о жадности английской курии в окружении Генриха, все рукоплещут. Бернар Клервоский был популярен, несмотря на свой прямолинейный характер, потому что открыл для бедных хранилища с пшеницей цистерцианцев.

Критический момент приближается. Томас перечисляет имена членов из окружения Генриха, подлежащих отлучению от церкви. Во главе списка Джон Оксфордский, принесший присягу собранию выборных в Вюрцбурге немного более года тому назад, во время которого был назван раскольнический антипапа, Ричард Илчестер, последний архидьякон Пуатье, его сопровождавший, Ричард де Люсе, верный раб Генриха. Затем были названы второстепенные исполнители, наемники, жадные ландскнехты, которые выполняют грязные дела – конфискации имущества, недозволенные законом осуждения, преследования – на службе короля.

Когда Томас наконец-то останавливается, в нефе наступает тишина. Томас, взволнованный до слез, спускается с кафедры. За пределами земель и морей, с другой стороны Ла-Манша, вскоре узнают, что король Генрих II подлежит отлучению от церкви.