Текст книги "Охотники за головами"

Мишель Креспи
Охотники за головами

* * *

Пихты отлого спускаются к озеру. Серое низкое небо сливается со свинцового цвета водой далеко на горизонте, там, где мягкий зеленый мех пихт колышется, как пуховая перина. Смертельно хочется спать: сказывается влияние предварительных тестов по методу ассоциативных идей.

Очень скоро они вернутся, и великое безмолвие дикой природы постепенно нарушится. Послышится глухое ворчание моторов на озере, потом, наверное, шуршание лопастей вертолета... И наконец, когда они появятся, зазвучат голоса, вначале отдаленные, затем все ближе и ближе, сопровождаемые звуком шагов. Семь или восемь веков назад загнанный, трепещущий олень, прерывисто дыша, прижимался к дереву, пытаясь скрыться от охотников; он испытывал страх, а его обостренный слух улавливал малейший звук. Я же ничего не чувствую, кроме угрюмого безразличия, хотя так же собаки идут по следу и лес шумит над головой... густые ветви... так мне и надо: здорово они меня обложили! Сам виноват. Не сумел убежать до начала облавы. А они с самого начала знали, чем все закончится, и вынудили нас действовать именно так. Но у нас не было другого выхода. Когда я наставил ружье на Шарриака, то не позволил ему объяснить мне, что это было недоразумение. Меня утешает мысль, что он покинул этот мир, не успев покаяться в своих многочисленных грехах. Было бы утешительно думать, что он понесет наказание, но если бы Бог существовал, все обернулось бы для нас иначе.

А пока – ничего. Ни звука. Что бы я сейчас ни предпринял, все будет тщетно. Мысль эта мучительна. Я слишком много думаю о произошедшем. Если бы они оставили мне хоть малейшую надежду на выход, смог бы я ухватиться за нее? Я должен был думать об этом раньше. Все было предельно логичным. Недостаточно глубокий перспективный анализ – вот в чем моя трагедия. Шарриак был прав.

* * *

И все-таки нужно иметь дьявольское чутье, чтобы распознать ловушку. Нас зацепили крючком, причем довольно легко. Одни клюнули на небольшие объявления в специализированных газетах, других поймали через офисы, а большинство схватили наживку, сидя дома, по телефону.

Однажды мне позвонила одна из барышень с голосом стюардессы, которые тянут слог в конце каждой фразы, давая понять, что служат в солидной парижской фирме. Она желала узнать, свободен ли я и не заинтересует ли меня одно предложение. Это все равно что спрашивать у потерявшегося в пустыне, не нужна ли ему карта и фляжка с водой, с улыбкой подумал я. В таком случае, продолжала она, не могу ли я дать ей свой адрес, она пошлет мне письмо по электронной почте. Мне очень нравятся послания по электронной почте. Есть время перечитать их, вникнуть в каждое слово, отметить нюансы и обдумать ответ. В телефонном диалоге невольно проявляются нежелательные элементы: интонация, акцент, тембр голоса, которые выдают собеседнику возраст, происхождение, социальное положение и душевное состояние. Письмо по электронной почте ограничивается смыслом, без ненужных помех, без того, что нежелательно. И вы выглядите таким, каким хотите быть или казаться. Если бы все переговоры велись по электронной почте, меня бы сейчас здесь не было и я бы не боролся с холодом и сном под мохнатой веткой пихты.

Несмотря на настойчивые просьбы моей жены, желавшей экономить на всем, мне удалось отстоять для себя Интернет. Нет, не местоположение жилища с фотографиями членов семьи и кличкой моей собаки, а всего лишь адрес. Именно по Интернету час спустя я получил послание, каждое слово которого крепко засело в моей голове. Сегодня очень хотелось забыть его, но все важные вещи автоматически отпечатываются в памяти, и невозможно форматировать нашу мозговую дискету. Кроме этой, основной, которую они мне готовят сегодня утром.

Нам поручено подобрать руководящие кадры для десятков европейских фирм. Ваша профессия может нас заинтересовать. Не хотите ли войти с нами в контакт?

«Де Вавр интернэшнл»

Далее следовала привычная троица: телефон, факс и адрес электронной почты. Как и полагается такому письму – никакой вежливой формулировки ни до, ни после. Фамилия Де Вавр явно происходила из северной Франции, Фландрии или Бельгии и отдавала металлургией, реконвертированной в сферу обслуживания коммунальными кредитными вливаниями.

Уже два месяца я был "безучастным зрителем". А впрочем, нет, чего ради я буду пользоваться их цивилизованными эвфемизмами, если они ищут меня, чтобы убить? Я не был "безучастным зрителем", с билетом в кармане спокойно ожидающим следующий рейс. Я был безработным, уволенным за профнепригодность. Биржевая котировка моей компании повышалась недостаточно быстро с точки зрения американских пенсионных фондов. Решено было сократить штат. Я не в обиде на них: кто-то должен был лопнуть – они или мы, – и я бы, разумеется, поступил точно так же.

Два месяца без зарплаты – это ерунда, когда в чулке кое-что есть. Но ни один чулок не выстоит перед перспективой многолетнего безденежья. Главная проблема бездеятельности: никогда не знаешь, когда все это кончится. Вначале обзваниваешь тех, кто, когда у тебя еще была работа, делал тебе заманчивые предложения или намеки на них. И вот что странно: ты их больше не интересуешь. Люди, не зная о твоей беде, еще берут телефонную трубку и выслушивают, затем слух распространяется, и становится невозможным прорваться через заслон секретарш. Тут-то и доходит до тебя, что ты чумной. Раньше ты пользовался спросом, за тебя боролись, стараясь заполучить. А теперь ты – тип, который нуждается в помощи. Просто потому, что ты ничей. Ну и времена: свобода – только на словах; говорят, что ты свободный человек, а смотрят как на дохлую крысу в похлебке.

Первое предложение с презрением отвергается. Это смешно. Что? Работа за половину моей последней зарплаты? Вы шутите? К сожалению, второго предложения нет. Когда телефон умолкает, начинаются поиски. Перестаешь ждать следующий рейс в качестве "безучастного зрителя" в комфортабельном зале ожидания и уже подумываешь, как бы попасть на взлетную полосу, чтобы проскользнуть в багажный отсек. Плевать, на какой именно рейс: "Эр-Камерун" или "Шри-Ланка". Прочитываешь кучу объявлений и наконец соображаешь, что ты ничего не умеешь делать: не разбираешься в кондиционерах, не печешь пирожки, не можешь крыть крыши, у тебя нет никакого опыта в продаже обуви. Официальные лица – советчики, – пряча глаза объясняют, что, дескать, обстановка сейчас сложная, свободное время ничего не дает, специалист ты, конечно, классный, но возраст... и запрашиваешь многовато.

Но, ободряют они, широко улыбаясь и провожая до двери, они уверены, что все будет хорошо: у вас есть репутация, знакомства, связи... Понимаете, у многих этого нет. Безработица ваша – явление временное, вы скоро опять будете работать. Вот молодым без профессии и опыта или тем, кому за пятьдесят, им аб-со-лют-но невозможно устроиться.

Жена вас тоже подбадривает. Она идет к гадалке, и та усматривает на горизонте новые возможности и большие деньги, не забыв сразу урвать от них немного для себя. Впечатление такое, будто ты раковый больной, которому бодро заявляют, что новые метастазы пока не обнаружены.

И в одно прекрасное утро объявляется "Де Вавр интернэшнл". О нем никогда раньше не слышали. Но ведь на свете много вещей, о которых раньше не слышали, а теперь они прочно вошли в нашу жизнь. Тут ответ взвешиваешь тщательно, не дай Бог показаться львом, увидевшим газель. Договариваешься о встрече. Тебя принимает хорошо одетая дама, которая была бы еще краше, если бы сняла большие очки в черепаховой оправе.

– Итак, – говорит она, – мы являемся агентством по охоте за головами. Понимать это следует в ином смысле. Мы меняем направление входа и выхода. Вместо того чтобы просто удовлетворить заявку, мы безжалостно отбираем наилучших и обязуемся предлагать их компаниям, имеющим планы развития производства.

– Как агентство по поставке манекенов?

Она растягивает губы в улыбке – зубов я не вижу – и отвечает:

– Я бы сказала: как спортивный клуб "Мы ищем таланты" или импресарио. В нашей "копилке" собраны люди, за которых мы несем полную ответственность. Если окажется, что они плохи, значит – плохи мы. Но такого мы позволить себе не можем, и предприниматели это знают. Не они обращаются к нам, а мы сами знаем, что им нужно, и предлагаем только "сливки". Мы отделяем самородки и продаем их. Тот, кто проходит через наше сито, имеет стопроцентную пригодность, к тому же мы точно знаем, где и для чего он пригоден. Я не говорю вам: мы вас продадим. Я говорю: мы определим, есть ли в вас то, что необходимо, чтобы вас можно было продать. Вот так – естественный отбор. Вы проходите его? Через месяц вы при деле. Не проходите? Спасибо и до свидания.

– А кто платит?

– Компания. Вы – ничего. Ни цента. Компания оплачивает трансферт в обмен на полнейшую безопасность. На себя мы берем все остальное, включая пребывание у нас на время тестов. Держу пари: из пятнадцати или двадцати отобранных найдутся четыре или пять, которых мы сможем продать, и наши издержки окупятся с лихвой. Но имейте в виду: вас вывернут наизнанку, и это не всегда будет приятно. В худшем случае вы точно будете знать свою цену, притом бесплатно.

Спрашиваешь, где и как все это происходит.

– Для начала заполняется анкета. Она довольно длинная, потому что нам необходим максимум деталей. Сегодня любой умеет написать мотивированную записку и хвалебную характеристику на себя. Это не то, что нам нужно. Мы требуем абсолютной искренности. Вы исключаетесь главным образом за утаивания. Если мы заметим, что вы что-либо скрываете, даже самую малость, а мы это обязательно заметим, все закончится. Анкета обрабатывается нашими специалистами. Это первый фильтр. На этом этапе проваливается примерно половина кандидатов. Если вы остались, вам предстоит пройти медицинское обследование и собеседование. После них остается треть претендентов, которых мы направляем на недельную стажировку. По окончании стажировки мы оставляем приблизительно одного из трех. Вот и все.

Если я вас правильно понял, останется треть от трети. Десять процентов.

На лице дамы улыбка, напоминающая гримасу робота.

– Вы быстро считаете. Примерно так и есть.

– Лучшие – это десять процентов от общего числа, правильно?

– Нет, меньше. Мы не собираем все, что валяется на рынке труда, совсем нет. У нас есть свои щупальца. Когда происходит массовое или единичное увольнение, мы сразу узнаем об этом. Время от времени какая-нибудь контора увольняет хорошего работника: или она не в состоянии ему платить, или хозяин – ничтожество. На этом рынке есть тележка, куда сваливают все: и живые, и увядшие цветы. Скажем так: из досье, изучаемых нами, мы отбираем одно из десяти. Естественно, мы собрали о вас довольно полную информацию, поэтому и сделали вам это предложение.

Это обнадеживает и даже льстит. Ведь ты в десяти процентах стоящих парней и есть шанс стать одним из ста. Как тут устоять?

* * *

И я не устоял. Риск мне казался ничтожным (сегодня утром я с иронией думаю, что мне тогда и в голову не пришло, что за мной будут гоняться с гранатометами, чтобы убить), а эксперимент – интересным. А если я связался с шарлатанами, с этими помпезными и щедро оплачиваемыми «экспертами», которые пускают пыль в глаза доверчивым простофилям, то в любой момент могу смыться. Для очистки совести я спросил, есть ли у них какие-нибудь рекомендации или это новый проект, иными словами, выяснял, не любители ли они с более чем сомнительными последствиями. Дама улыбнулась в третий раз.

– Законный вопрос. Вы осторожны, не так ли? Это – очко в вашу пользу, которое я не забуду отметить. Совершенно очевидно, что наш первый контакт с вами тоже найдет отражение в вашем досье. Видите, я ничего от вас не скрываю. Постойте-ка...

Она достала из шкафа толстую папку и протянула ее мне. В ней лежали письма с выражениями благодарности от крупнейших европейских предприятий, подписанные очень высокопоставленными людьми. Многих я знал по имени – тех, кто теперь не снимал ради меня телефонную трубку. Я посмотрел на маленькие буквы и цифры вверху слева – указатель входящей корреспонденции. Это превосходный осведомитель, который отвечает на ваши вопросы, но не все знают его секрет. Например, AD/BG 99/124 означает, что письмо было продиктовано кем-то, чьи инициалы AD, напечатано машинисткой, инициалы которой BG, а письмо имеет № 124 за 1999 год. Если инициалы подписавшегося тоже AD, значит, он продиктовал письмо сам. Если его инициалы, скажем, JH, это означает, что письмо было составлено сотрудником, а руководитель лишь подписал его, как правило, не читая, а может, даже и не видел его – факсимиле поставила секретарша. Однако здесь, кроме одного случая, все инициалы соответствовали. Стало быть Де Вавр был на равных с хозяевами страны, могущественными феодалами постиндустриального общества. Конечно, оставалась микроскопическая возможность наличия мошенничества, но его конечной цели я не видел. От меня ничего не требовали, только рассказать о себе, да и денег, которыми можно соблазниться, у меня не было.

Второе свидание мне назначили на следующей неделе. Не присаживаясь, я при даме записал дату в свой блокнот. Сделал я это специально, не стал запоминать, чтобы она не подумала, будто мне совершенно нечего делать, хотя на самом деле так оно и было. Ведь безнадежный безработный (пардон, специалист, на данном этапе являющийся "безучастным зрителем") не может иметь записную книжку и сверяться по ней, есть ли у него время рассмотреть очередное предложение работы. Я уже начал следить за собой. Собеседование при трудоустройстве как первое любовное свидание. Одеколон – в меру, никаких соблазнительных пачек купюр при оплате счета, а только золотая карта, полуправда и полуложь, вплоть до самого конца: "выпить напоследок у меня дома", а не "переспать", "внимательно изучить ваше досье", а не "воздеть руки к небу, взвыв от радости". Это и называется цивилизацией. И знаете, здесь, под пихтой, прислонившись к ее стволу, с карабином на коленях, я пришел к выводу, что жалею о ней.

* * *

Весьма симпатичный молодой человек вручил мне бумаги, которые следовало заполнить. Редко встретишь такое открытое, улыбающееся, энергичное, умное и внимательное лицо. Обменялись мы лишь несколькими банальными фразами, однако этого хватило, чтобы изменилось мое душевное состояние. Идя к Де Вавру, я ощущал напряжение и настороженность, но, когда оказался один за столом, вдруг почувствовал прилив оптимизма и решимость сотрудничать. Если они подбирали свой персонал по образу и подобию этого мальчика, должно быть, их метод чертовски хорош.

Как и обещали, анкета оказалась чрезмерно длинной и подробной. Она придерживалась традиционно хронологического порядка, чтобы высветить всю мою жизнь. Ни одного нескромного вопроса о впечатлениях, о нравственных критериях: факты, и только факты. Сначала я должен был рассказать о профессиональной деятельности и условиях жизни родителей, и даже бабушек и дедушек, затем дать некоторые сведения о братьях и сестрах. Полагаю, что, изучая мои родственные связи, они пытались составить косвенное представление о проблемах, с которыми я мог сталкиваться: более или менее легкое отождествление с отцом; события моего детства, которые могли наложить отпечаток на мою дальнейшую жизнь и однажды проявиться.

Затем шли вопросы о моей учебе. Где, с кем, почему, и перечисление всех, с кем учился. Эта часть анкеты, очевидно, специально касалась бывших выпускников элитных учебных заведений, которых, как известно, отыскивают по их адресам. Завербовать выпускника Национальной школы управления выгодно лишь в том случае, если он общается с коллегами и может с помощью нескольких телефонных звонков нужным людям быстро распутать трудную ситуацию и проложить кратчайшие тропинки в джунглях правительственных учреждений. Показались немного странными один или два вопроса. Спрашивалось, например, какие исторические события меня особенно поразили и почему. Я назвал высадку союзников на Луну; по-моему, такой ответ не мог меня скомпрометировать.

Затем я должен был отчитаться о своей профессиональной деятельности, указав координаты свидетелей, и вкратце описать предприятия, на которых работал, назвав их сильные и слабые стороны. Промышленный шпионаж немного мог извлечь из этих вопросов. Им особенно хотелось знать, чему я придавал значение.

Здесь я насторожился. Наваждение, навеянное любезным приемом молодого человека, рассеялось, и я начал вникать в каждый вопрос, спрашивая себя, почему он задан и чего они добиваются. Верный своему обязательству, я не скрывал правду, но давно известно, что одновременно может существовать несколько истин. Я хотел выбрать не просто правильный ответ, а наилучший, но который не выдал бы моей сущности.

Они не ограничили меня во времени, однако я догадывался, что этим моментом нельзя пренебрегать. Медлительность приводит в ужас всех нанимателей. К счастью, я соображаю быстро, и тут у меня не было проблем.

Я уже выполнил две трети работы, когда вошел тот молодой человек и предложил мне кофе. Я с улыбкой отказался: подобный жест мог быть не только проявлением радушия, но и еще одним тестом. Никому не нравится платить две сотни франков в час и смотреть, как этот кто-то целый час болтает о футболе возле кофеварки. Тут-то я и начал скатываться в паранойю. Мне казалось, что здесь не было ничего дарового, бесцельного и каждое слово, каждый жест являлись ловушками, загадками. В нормальной жизни существуют разграничения, есть фразы, ничего не значащие, а есть – судьбоносные, бывают моменты расслабленности и напряжения; есть сцена и есть кулисы. У Де Вавра все могло иметь особый смысл. Собака Павлова, не зная, имеет ли она дело с квадратиком, за который вознаграждают, или с кружочком, за который наказывают, теряется. То же самое они проделывали и со мной.

А мне чертовски была нужна эта работа. Я не мог позволить себя вычеркнуть, ответив: "белое" вместо "черное", когда мне показывали "серое".

Молодой человек удалился, а я попытался успокоиться. Де Вавр не единственный на этом свете, и если я провалюсь, то мне повезет в другом месте. В то же время я понимал, что все наниматели стремятся приобрести одно и то же, и если передо мной захлопнут эту дверь, другую мне уже никто не откроет. Конечно, так было бы проще и быстрее. Вся наша общественная структура основана на принципе: твоя жизнь зависит от одного дня, максимум от трех-четырех. В этот день группка людей, ничего о вас не знающих, за десять минут составляет представление о вашей компетентности и характере. А у вас есть десять минут, чтобы их убедить. Де Вавр тратил больше времени. Это должно было меня успокоить. Но чем больше времени, тем глубже копают и больше находят. Я встряхнулся. Что ж, мне нечего скрывать, напротив, я хороший и докажу им это. И я вновь взялся за работу.

Следующая часть анкеты касалась моих рабочих навыков, технических принадлежностей, которыми я умею пользоваться (Интернет, табулятор, обработка текста), и качеств, которыми должна обладать моя секретарша или сотрудник. Интересовались также и моим образом жизни: сколько часов я сплю ночью, занимаюсь ли спортом, курю – за что увольняют из американских компаний. И, естественно, хобби; я никогда не мог понять, почему люди упорно сообщают о них в своих анкетах, как будто служащий, занимающийся фигурным катанием, привлекательнее того, кто увлекается баскетболом. На мой взгляд, лишь немногие увлечения могут сказать что-нибудь о человеке: гольф, к примеру, свидетельствует о принадлежности к определенной социальной группе, а филателия указывает на педантичный и не склонный к авантюрам характер. Все остальное ерунда; тот, кто обожает высокогорный треккинг, отличается выносливостью и настойчивостью, но может оказаться и неработоспособным на шесть месяцев из-за своего увлечения. Де Вавр осторожно интересовался, сколько времени в неделю я отдаю своему хобби, но, по-моему, этого было недостаточно.

Далее шли вопросы о моих запросах, о марке машины и компьютера, не заложена ли моя квартира. Приблизительно то, о чем вас спрашивают в банке. Тут у меня не было никаких проблем. Просто им хотелось знать, какая зарплата соответствовала моему семейному бюджету, не мот ли я и нет ли у меня серьезных долгов, способных толкнуть меня на опрометчивые поступки.

Несколько вопросов было о моей жене и детях: возраст, образование, физические или психические недостатки и возможное их лечение и... ничего больше. Разумеется, ни слова о моих сексуальных предпочтениях. Полагаю, анкету впоследствии обрабатывают на компьютере, а закон об информации и свободах довольно-таки суров к излишнему любопытству.

Нудная писанина заканчивалась сборной солянкой: языки, которыми я владею, страны, которые посетил, излюбленные места; шесть вопросов явно заимствованы из вопросника Марселя Пруста; вещи, которых я боюсь, манеры поведения, вызывающие во мне неприязнь; наконец, группа выборочных вопросов, касающихся повседневной жизни. Насколько четким было все до этого, настолько данная часть оказалась хаотичной, субъективной, бесцельной и вялой, похожей на набившие оскомину тесты. Я внимательно перечитал эту муть – она походила на смешные вопросники, печатающиеся в летних газетах, которые лениво читаешь, лежа на пляже. Мне не стоило трудиться, отвечая; каждый раз, когда я включался в подобную игру, по сумме набранных очков оказывался в средней категории: не раздражительный, не апатичный, не волокита, не однолюб, не эмоциональный и не флегматик. Покончил я с этим после того, как однажды, рассеянно взяв один из журналов жены, с изумлением открыл на следующей странице, что я, оказывается, не мужчина и не женщина, а нечто двуполое.

Анкета заканчивалась чистой страницей для замечаний, которые пожелал бы добавить кандидат. Капкан был грубоват, и я поостерегся трогать его. Задний ум редко ценится вербовщиками, да и бесконечные оправдания после допущенных оплошностей ценятся не более. На предприятии с вас требуют работу, а не объяснений, почему вы не смогли ее выполнить.

И конечно же, я тщательно следил за своим почерком. Даже если углубленная графология и применяется редко, то все равно некоторые ее элементы, например, падающая линия или неравномерный наклон букв, теперь слишком известны, чтобы пренебрегать ими.

В остальном все это представлялось смесью из особо отработанных объективок, анкет разведслужб и донесений частного детектива, приправленной кусочками тестов СМИ и инструкций по трудоустройству. В общем, ничего оригинального. Секрет же соуса, как и положено, таился в сбалансированности различных ингредиентов.

Я уже перечитывал написанное, чтобы запомнить, а не исправлять, когда снова вошел молодой человек. Он поздравил меня с окончанием работы; это, сказал он, позволит ему уйти пораньше на обед. И назначил мне время прохождения медосмотра – вторую половину дня.

Я перекусил в ближайшем кафе. Зеленый салат и родниковая вода. Не думаю, что будут брать кровь на анализ – меня не просили прийти натощак, – но кто знает?

* * *

Врач прочно обосновался в том же здании. Не так уж и плохо. Обычно вас направляют в какую-нибудь лабораторию, где вы выкладываете собственные денежки, или в медчасть по месту работы.

Врач – молодой человек в очках без оправы, с веснушками. Он не был ни радушен, ни холоден. Держался профессионально. Меня он продержал целый час. Пока он меня обследовал, я занимался кое-какими подсчетами. Предположим, он обследует пять пациентов в день, оставшееся время посвящая составлению отчетов. Выходит сотня в месяц. Если половина отсеивалась, на их знаменитые стажировки оставалось пятьдесят. Значит, одна стажировка в неделю и десять – пятнадцать победителей к концу срока. Дальше, судя по их организации, у них минимум восемь – десять служащих: дама в приемной, врач, симпатичный юноша, непременно один за компьютером и управляющий, не менее двух руководителей стажировкой и наверняка один или два человека где-то внутри.

Учитывая средние зарплаты и социальные выплаты, фонд заработной платы тянул на двести тысяч франков в месяц, то есть тридцать тысяч евро. Прибавьте налоги, аренду помещений, коммунальные платежи, отчисления от прибылей, какую-то прибыль, и можно удвоить эту сумму. Стажировки тоже обходятся недешево: гостиница – даже третьеразрядная – человек на пятнадцать, какой-то инвентарь, два дня оценки после пяти дней работы... Явно здесь крутилось около миллиона евро в год. И все ради того, чтобы выпустить сто пятьдесят – двести парней, из которых на деле пристраивали половину или две трети. На человека приходилось около десяти тысяч евро. Двухмесячная зарплата счастливого избранника. Все разумно. Контора, которая в любом случае платит полновесную зарплату за тринадцать месяцев в год, конечно же, готова платить и за пятнадцать в первый год, зато она уверена, что получит ценного работника, которого не надо обучать. Право, неплохое дельце.

Пока я проворачивал все это в уме, врач тщательно осматривал меня. Взвесив и измерив, он прощупал все тело и даже мышцы, о существовании которых я и не подозревал. Я дул в баллоны, крутил педали велотренажера, врач измерил мое давление, температуру, прослушал. Пришлось показать ему зубы, горло и все доступные части тела, включая анус – элегантный способ проверить мои сексуальные наклонности, как в армии.

Затем он разрешил мне одеться и предложил другой вопросник – похоже, эти люди не могли жить без анкеты в руках. Личная гигиена, режим питания, чем болел... По-видимому, здесь обращали особое внимание на состояние спины. Компании питают отвращение к болям в спине, которые наблюдаются у каждого шестого француза, особенно моего возраста. Неизвестно, откуда они берутся, лечить их не научились; и щеголеватый высокооплачиваемый менеджер со страдальческим видом едва передвигается по коридорам, жалкий и нетрудоспособный, вместо того чтобы заниматься делом, он тратит время на бесполезные лечебные массажи. Выйдя из-за стола, врач устроил мне проверку, ударяя по почкам, стараясь уловить гримасу боли на моем лице. Я все вынес стоически. И вправду, спина у меня никогда не болела.

Удовлетворенный лекарь уселся за письменный стол.

– У вас есть какие-нибудь познания в медицине? – спросил он.

– Нет. Это не моя область.

– А в оказании первой помощи?

– Тоже нет. Слышал, что в каком-то случае надо положить пострадавшего на бок. И только.

– Очень жаль. Это может пригодиться. Взгляните-ка.

Он протянул мне перечень различных ситуаций: что делать, если ваш сотрудник рухнул на пол (вызвать "скорую"), если у вашей секретарши случился нервный припадок, если у посетителя вдруг началась неукротимая рвота (Боже, неужели такое возможно?).

Конец и вовсе походил на детскую засаду. Умею ли я обращаться с лекарствами? Знакомы ли мне вирусы (следовало перечисление)? Речь, очевидно, шла о том, чтобы под видом научных знаний выяснить, сталкивался ли я, даже косвенно, с раком, СПИДом, артрозом, болезнью Альцгеймера... Ответить "нет" означало бы склонность к утаиванию, чего они страшно боялись. А ответить "да" – признать осведомленность в медицине, которую я только что отрицал. Я решил играть в открытую.

Врач даже не взглянул на листочки, которые я ему вернул. Их, должно быть, тоже пропустят через компьютер. Он встал, затем, будто спохватившись, взял со стола и протянул мне направления.

– Ах да, здесь мы не можем сделать некоторые обследования. Не зайдете ли завтра утром натощак в лабораторию по этому адресу? Все это за наш счет, разумеется.

Уже за дверью я прочитал направление. Анализ крови. Рентген легких. Окулист, эхография брюшной полости... Все, одним словом. Они не оставляли без внимания ничего. По крайней мере я пройду полное медицинское обследование, причем бесплатно. Если ничего не обнаружится, я с полным правом смогу приклеить на лоб контрольную марку, как на ветровое стекло старой машины, чтобы исключить всякие подозрения.

* * *

Дама из приемной позвонила мне на следующей неделе, чтобы договориться о дате устного собеседования. Стало быть, предыдущие испытания я выдержал успешно. Это обнадеживало. Мы условились встретиться через три дня, в пятницу, и она предупредила, что это займет всю первую половину дня.

Я пошел туда в приподнятом настроении. Сознание того, что они пока еще не признали меня никчемным, вернуло мне присутствие духа, которое в последнее время начало меня покидать. На сегодняшний день треть моих конкурентов уже сошла с дистанции. Мне уже виделась финишная ленточка: восхищенный патрон смотрит, как я приближаюсь, и потрясает чеком на аванс, который мне так нужен. Пару недель назад это казалось неправдоподобным, и вот благодаря "Де Вавр интернэшнл" солнце засветило радостнее, улицы стали оживленными, люди приятными, и дышится легко. Плохая новость – и кажется, что все сейчас рухнет и завтра придет смерть. Хорошая – и чувствуешь себя неуязвимым, бессмертным. Находясь в бодром настроении, я толкнул тяжелую деревянную дверь, ведущую в благословенное святилище.

На этот раз они позаботились об оформлении интерьера. О нем я еще не рассказывал: обычные служебные помещения, такие заурядные, что для их описания трудно подыскать слова.

Но эта комната оказалась совершенно другой. За последнее время я посетил достаточно контор и ради развлечения составил их типологию: в одних наваливают горы папок на край стола – показать, что таких, как вы, много; в других, наоборот, столешница чиста – намек, что здесь вам ничего не светит. В некоторых офисах отгораживаются от вас баррикадой из фотографий членов семьи, чтобы подчеркнуть неиссякаемость человеческих ресурсов; а иногда на стены вешают плакаты, демонстрирующие моральный дух конторы (молодая и современная или классическая и серьезная).

Здесь я встретил обстановку тридцатых годов: деревянная картотека-вертушка, такую можно найти только у антикваров, два кожаных потертых кресла, на этажерках несколько стареньких безделушек вперемешку с разрозненными томами, немного выгоревшие шторы, на стене – небольшой морской пейзаж в рамочке с легким налетом пыли. В общем, комната, в которой не только работал, но и спокойно жил эдакий благодушный ученый, какого можно увидеть в старом черно-белом кино, или психиатр, все понимающий и по-отечески снисходительный.

На письменном столе в стиле Людовика XV – темно-зеленый бювар с потрепанными уголками, небольшой блокнот и черная авторучка. Никакого намека на компьютеры, органайзеры, портативную оргтехнику и прочие неизбежные принадлежности нового века. А за столом – женщина с треугольным лицом и большими внимательными глазами.