Текст книги "Эвкалипт"

Мюррей Бейл
Эвкалипт

1
OBLIQUA[1]1
  Эвкалипт косой (Е. obliqua).


[Закрыть]

Отчего бы не начать с эвкалипта пустынного, он же desertorum; народное название – крючковатый малли[2]2
  Малли – несколько разновидностей невысоких кустарниковых эвкалиптов с несколькими стволами от одного корня; почти не имеет ветвей; произрастает в засушливых районах Южной Австралии.


[Закрыть]? Листья у него конусообразные, сужаются к концу до тоненького крючочка; произрастает в засушливых внутренних областях страны.

Но desertorum (раз уж мы с него начали) – лишь один из нескольких сотен эвкалиптов; точного числа не знает никто. Как бы то ни было, само слово desertorum, «пустынный», возвращает нас к навязшему в зубах типу национального пейзажа, а от него рукой подать до национального характера, до всех этих подстежек души и гортани, что уходят корнями в буш[3]3
  Буш – обширные пространства некультивированной земли в Австралии, поросшие кустарником или лесами.


[Закрыть] (во всяком случае, так утверждается): до всех этих воспетых поэтами преимуществ (вы только вообразите себе!) житья-бытья среди засух, лесных пожаров, вонючих овец и всего такого прочего; и не забудьте еще и про изоляцию, и про измученных обрюзгших женщин, и про грубый язык, и про неизменно широкие горизонты, и про мух.

Именно такие обстоятельства и порождают все эти ужас до чего пресные (серовато-бурые, если можно так выразиться) байки о злополучных неудачниках, все эти истории, что рассказывают у костра и на бумаге. Истории из серии «некогда в стародавние времена» – попервоначалу занимательные, однако здесь совершенно неуместные.

Кроме того, в Eucalyptusdesertorum ощущается что-то неприятное. И даже нездоровое. Это скорее куст, нежели дерево, ствола у него почитай что и нет, лишь несколько чахлых побегов торчат себе в разные стороны над самой землей, от одного их вида свербеть начинает.

С тем же успехом можно было бы обратиться к редко встречающемуся Eucalyptuspulverulenta, эвкалипту пылящему. Название у него энергичное, а листья – причудливые, в форме сердечка; этот вид встречается лишь на двух узких уступах Голубых гор и нигде больше. А как насчет эвкалипта разнолиственного, он же diversifolia, или transcontinentalis, эвкалипта трансконтинентального? Эти, по крайней мере, подразумевают известную широту применения. То же можно сказать и про эвкалипт шаровидный, Е.globulus: его повсеместно используют как заслон от ветра. В два часа дня с передней веранды Холленда хорошо виден одиночный экземпляр Е.globulus – ни дать ни взять филигранная серо-зеленая брошка, этак стильно приколотая к фетровой женской шляпке; дерево это придает устойчивость обесцвеченному, текучему пейзажу.

Все до одного эвкалипты интересны – каждый по-своему. Некоторые наводят на мысль о мире явственно женском («желтая жакетка», «роза Запада», «плакальщица»). Эвкалипт Мейдена, Е.maidenii, в народе известный как эвкалипт девичий, одаривает фотогеничной тенью голливудских звезд. Или вот ярра[4]4
  Ярра – эвкалипт окаймленный, западноавстралийский эвкалипт с темно-красной прочной древесиной.


[Закрыть] – всяк расхваливает до небес ее древесину. A Eucalyptuscamaldulensis, то есть эвкалипт камальдульский? Мы зовем его «красным приречным». Уж слишком он мужиковатый, слишком по-мужски властный: и в придачу весь в старческих бородавках да прыщах. Что до эвкалипта-призрака (Е. рариапа, эвкалипт Папуа-на), кое-кто взахлеб уверяет, будто красивее дерева в целом свете не сыщешь – видать, потому его и заездили до смерти на календарях с национальной символикой, и почтовых марках, и чайных скатертях. У Холленда один такой экземпляр обозначал собою северо-восточный угол участка, тот, что смотрит в сторону города: размахивал себе белыми руками-ветками в темноте, ни дать ни взять – взбесившийся землемерный колышек.

Можно было бы до бесконечности превозносить своих любимцев или же, напротив, вернуться к перечислению ботанических терминов, что сами по себе попадают почти в тон, либо представляют собою краткое резюме, если, конечно, такое возможно, либо безнадежно неуместны, ни к селу ни к городу, как говорится, зато привлекают взгляд чисто лингвистической экзотичностью – как, например, platypodos; в то время как всего-то и нужно (естественно, кроме начала как такового) указать, что эвкалипт совершенно самостоятельный, и при этом… ну да ладно, неважно.

В стародавние времена жил да был один человек… а что не так-то? Допустим, начало не самое оригинальное, зато проверенное временем, что уже обещает нечто ценное, весомое, некий глубинный импульс, на который, того и гляди, отзовешься, широкий спектр возможностей для занесения на бумагу.

Давным-давно жил-был один человек – жил в собственном имении на окраине захолустного городишки в Новом Южном Уэльсе[5]5
  Штат в восточной части Австралии; административный центр – город Сидней.


[Закрыть] и никак не мог решиться, что ему делать с дочкой. И тогда принял он решение самое что ни на есть неожиданное. Какое-то время люди только об этом и судачили, только об этом и думали, пока не осознали, что оно вполне в его духе и удивляться, собственно говоря, тут нечему. Впрочем, толки и по сей день не улеглись, ибо последствия пресловутого решения до сих пор ощущаются и в самом городишке, и в его окрестностях.

Звали сего человека Холленд. Жил Холленд с единственной своей дочерью в имении, границей которого с одной стороны служила река цвета хаки.

Находилось имение к западу от Сиднея, через степь и прямо на солнце; на японской машине часа четыре езды.

Повсюду вокруг земля смахивала на этакого геологического верблюда: неспешно вздымающаяся все выше, бурая, загрубелая, вся в пятнах теней, что словно подрагивали в жару, и бесконечно терпеливая с виду.

Кое-кто утверждает, будто помнит тот день, когда Холленд приехал в тамошние края.

Жара стояла – не продохнуть; сущее пекло. Холленд сошел с поезда один, без женщины – тогда еще без. Не задержавшись в городе даже стакан воды выпить, он поспешил прямиком в свое новообретенное имение, проданное за отсутствием наследников, и принялся обходить его пешком.

Были там запруды цвета чая с молоком, и сараи из рифленого железа на трапециевидном склоне, и лесные склады с запасами колотых дров, и – ржавчина. Одинокие дебелые эвкалипты царили над знойными пастбищами; стволы их в сумерках отсвечивали алюминием.

Первым здесь обосновался тощий, поджарый поселенец с тремя сыновьями. Поначалу спали они прямо как были, в одежде, согреваясь под мешками из-под зерна или под боком у овчарки; этим волосатым парням с изможденными лицами было не до женщин – с бабами, всяк знает, хлопот не оберешься! Никто из них так и не женился. То был народ скрытный, себе на уме. В бизнесе они предпочитали не выдавать своих истинных намерений; жили, чтобы приобретать, умножать и копить. При первой же возможности чего-нибудь да прибавляли: огороженное пастбище-другое то здесь, то там, акры и акры земли; несли в заклад все ценное, зато прирезали даже испещренный нездоровой сыпью склон по другую сторону холма, вечно погруженный в тень и заросший репейником, – и наконец исходный участок каменистой земли совсем растворился, волнообразно растекся сколько хватало глаз, по форме вилочки – грудной кости птицы, – а не то сломанной тазовой кости.

Эта четверка просто помешалась на кольцевании деревьев. Не брезговали они ни стальными ловушками, ни огнем, ни всевозможными ядами и цепями. На дальних изрезанных выгонах гигантские эвкалипты медленно обесцвечивались и загибались, точно срезаемый ноготь. Тут и там в беспорядке валялись голые прямые стволы – где один поверх другого, где под углом, точно вагоны сошедшего с рельс поезда. К тому времени братья уже махнули на них рукой и начали расчистку следующего прямоугольника.

Когда дело наконец-то дошло до строительства усадьбы как таковой, сложили дом из унылого серого камня, что по какому-то смехотворному недоразумению зовется голубоватым песчаником: добывают его в туманной, откровенно промозглой части Виктории[6]6
  Штат на юго-востоке Австралии; административный центр – город Мельбурн.


[Закрыть]. Позже видели, как один из братьев выводит извилистую белую линию вдоль рядов кирпичной кладки, и вдоль, и поперек, и уж так старается, что аж язык высунул. В точности как было с землей, так же и тут присобачивались веранды, флигели… да мало ли что. В 1923 году добавилась башня – этакий символ своего рода главенства и господства, – где четверка могла посумерничать за стаканчиком чего-нибудь крепкого, постреливая наугад по всему, что движется: по кенгуру, орлам и эму. К тому времени, как отец приказал долго жить, участок превратился в одно из крупнейших имений в округе и, теоретически, – в одно из лучших (учитывая приречные земли); но трое оставшихся сыновей тут же и перессорились, так что часть выгонов пришлось продать.

Однажды вечером – собственно, в сороковых годах – последний из холостяков-братьев свалился в реку. Никто не помнил, чтобы он за всю свою жизнь хоть слово вымолвил. Славился он главным образом медлительностью: вот уж кто ноги едва передвигал, тут ему во всей округе равных не нашлось бы. Несносная система ворот на выгонах с топорными фаллическими задвижками – это не кто иной, как он расстарался. Это он своими руками соорудил висячий мост через реку – отчасти как шаткий памятник далекой мировой войне, каковая его, как ни странно, обошла стороной; но главным образом того ради, чтобы мериносы, с их комичной, расчесанной на пробор перманентной завивкой, переходили реку, не замочив ног, когда раз в семь лет паводок превращал пологий склон у дома в размокшую протоку. Какое-то время в округе только и судачили, что о мосте: на что, дескать, он сдался-то? – а следующее поколение сочло его докучной помехой. Сейчас помянутый мост украшает глянцевые страницы книжек, изданных в далеком городе, иллюстрируя остроумный и вместе с тем утилитарный характер народного творчества: между двух деревьев натянуты четыре троса, настил – кипарисовый, и крепления из проволоки-нержавейки.

Поначалу Холленд на фермера ну никак не походил, во всяком случае в глазах мужчин. Даже не видя его сандалий в дырочку, всяк сразу распознавал в нем приезжего из Сиднея. А это вам не безделка; это – приговор окончательный и обжалованию не подлежащий.

Тем, кто делал шаг навстречу и представлялся по имени, Холленд протягивал руку – мягкую, вялую, ни дать ни взять пресловутая рыбина, что так и норовит выскользнуть, чуть сожмешь покрепче. Улыбался он самым краешком губ – и задерживал улыбку, вроде как окно приоткрывают, прежде чем показаться.

Чужаку не доверяли, даже двойственная улыбка не спасала. Только когда заметили, как он выходит из себя по сущим пустякам, – только тогда недоверие понемногу начало таять. Тамошние-то жители, они такие – кто ухмыляется до ушей, у кого лицо словно на нем горох молотили. И у каждого второго или кончика пальца недостает, или ухо порвано, или нос перебит, или один глаз нервно подергивается – проволокой, стало быть, зацепило. А ежели, например, речь заходила о предметах солидных и незыблемых, вроде как старая техника, или начинали байки травить насчет угрюмых управляющих банками либо свойств тех или иных растений, замечали, что Холленд внимательно прислушивается, но в беседе участия не принимает.

В самом начале чьи-то детишки застали его с бельевыми прищепками в зубах: он белье на просушку развешивал, а ряд прищепок, торчащих, словно верблюжьи зубы, складывался в этакую невежественную ухмылку. На самом-то деле человек он был сметливый и много чем интересовался. Поговаривали, будто чужак понятия не имеет, в какую сторону ворота открываются. А его заумные идеи насчет пастбищеоборота!.. Люди лишь усмехались да в затылке чесали. И гадали, как ему вообще удалось имение купить. Что до страдающего недержанием мочи быка – от того квадратного дальнего выгона и человек, и собака держались подальше, – Холленд решил эту проблему, просто-напросто пристрелив скотину.

К чужаку приглядывались не один год, тут и там, в любую погоду, на расстоянии вытянутой руки и через улицу, прежде чем наконец признали за своего – и Холленда, и его физиономию.

– Думаю пожить здесь семь лет, – сообщил он жене мясника. – А там кто знает? – И, заметив по-пресвитериански неодобрительно поджатые губы, добавил: – Славные у вас тут места.

Городишко-то был совсем маленьким. И, как это водится с каждым новым приезжим, местные матроны взахлеб обсуждали Холленда, сбиваясь в стайки и очень серьезно глядя друг на друга. От их скрещенных рук смутно веяло меланхолией.

Наконец, вынесли вердикт: без женщины тут, конечно же, не обошлось. Да вы только к нему прислушайтесь, вы только в лицо его вглядитесь, все сразу станет ясно! При виде, как он шагает себе по улице, в неизменном черном пальто и без шляпы, или в одиночестве завтракает «У грека», где ни один человек в здравом рассудке не то что куска не съест, а даже и не присядет, все эти мечтательные дамы так и представляли себе картину за картиной: усадьба из темного камня, бессчетные комнаты с голыми стенами, и никаких тебе цветов; обширные выгоны и пастбища, заброшенная скотина – и этот бедолага, затерявшийся в беспредельной пустоте. Да наверняка ему остро требуются забота и внимание ближнего – а пожалуй, что и наставление-другое!

Некая вдовушка с красными ручищами закинула-таки удочку. И – ничего не добилась. А чего она, собственно, ждала? Она что, каждое утро надраивала фасад своего дома ветошкой?.. За ней последовала стремительно сменяющаяся череда матушек со здоровыми и крепкими, кровь с молоком, дочками из имений, граничащих с холлендовским: они то и дело приглашали Холленда в усадьбы с видом на север и щедро потчевали гостя бараниной. Накрывали в кухне сосновый стол, отдраенный до легочного цвета; в кухне, где почетное место занимала черная, сочащаяся пламенем громадина-плита. А в иных домах – так и в оклеенной обоями гостиной с дубообразным столом: тут тебе и серебро, и хрусталь, и «споуд»[7]7
  «Споуд» – фабрика тонкого фарфора из твердой глины с костяной золой, выпускающая элитную посуду и коллекционные статуэтки; названа по имени основателя фирмы Дж. Споуда.


[Закрыть] – ну, и багроволицый, измученный супруг во главе угла. Мамаши и дочки завороженно наблюдали, как чужак, оказавшийся среди них, закидывает пищу в свою широченную пасть, подбирая подливку кусищем белого хлеба. А гость одобрительно кивал. А еще он сглатывал начальные «х» – что внушало надежду.

Наконец он извлекал на свет платок и вытирал руки; для матушек и дочек это было все равно, как если бы некий чародей предъявил участок цвета хаки в качестве образца – и тут же отобрал бы его, бесследно развеяв по ветру.

Минуло месяцев с пять; как-то раз, в понедельник утром, Холленд объявился на станции. Прочие, кто там был, кивнули ему на сельский лад, полагая, что он, как и все они, пришел забрать выписанные из Сиднея запчасти.

Холленд закурил сигарету.

Массивные рельсы убегали вдаль параллельно платформе; проложенные через равные промежутки шпалы, потемневшие от смазки и тени, темнея все больше, уводили прочь, в солнечный свет, туда, где железная дорога сливалась с серебристым подрагиванием кустарника, с поворотом и полуденной дымкой.

Поезд запаздывал.

Эти потемневшие шпалы, поддерживающие и смягчающие непомерный вес проходящих поездов, вытесаны были в лесах серых железнокоров (сиречь эвкалиптов метельчатых, Е.paniculata) вокруг холмистого Банья, в нескольких часах езды к востоку. Те же самые темные эвкалипты, срубленные теми же самыми дровосеками, шли на экспорт, содействуя распространению железнодорожного сообщения по всему Китаю, Индии и британским колониям в Африке. Шпалы для транссибирской железной дороги тоже в большинстве своем пришли из лесов вокруг Банья и – вот вам высшая справедливость! – несли на себе груз тысяч и тысяч русских, увозимых в ссылку и куда похуже. Воистину, серый железнокор – одна из самых твердых разновидностей древесины, доступных человеку.

Донесся еле слышный свисток, показался дым. Завибрировали рельсы, точно суставы захрустели. Вдали возник поезд: он рос и рос и наконец остановился отдохнуть у платформы, натужно вздыхая, точно измученный черный пес лапы врастопырку, из пасти капает слюна. В суматохе первых мгновений на Холленда никто и внимания не обратил.

Холленд – с непокрытой головой, как всегда, – наклонился к девочке в синем платьице. Они ушли со станции вдвоем; люди видели, как он забирает у девочки ее плетеную сумочку и из кожи вон лезет, пытаясь поддержать разговор. Девочка глядела на него снизу вверх.

Вскорости на улицу в солнечный свет высыпали женщины – и словно случайно столкнулись друг с другом. Они сбивались в группки – юбка к юбке, локоть к локтю. Новости стремительно выплеснулись далеко за город, а оттуда растеклись во всех направлениях, проникая в усадьбы, где Холленд садился за стол и ел, – так пожар перескакивает через изгороди, дороги, опустошенные выгоны и реки, повсюду насаждая свои крохотные копии, всякий раз – чуть разные.

Это его дочка. Он вправе делать с ней что хочет. Да; но прежде, чем Холленд привел девочку в город, прошла не одна неделя. Уж слишком он печется об «акклиматизации».

Женщинам не терпелось поглядеть на девочку. Не терпелось поглядеть на них обоих вместе. Кое-кто гадал, строг ли Холленд с дочерью; и ежели да, то насколько. Холленд же казался непривычно чопорным и сдержанным – и вместе с тем легкомысленно-небрежным.

В глазах девочки и в очертаниях подбородка ощущалось нечто отцовское. Улыбалась она той же двухэтапной улыбкой, так же хмурилась, отвечая на вопрос. С горожанками она держалась безукоризненно вежливо.

Звали ее Эллен.

Холленд познакомился с девушкой с реки Муррей, из-под Вайкери, что в Южной Австралии, – познакомился, ну и женился. Эллен обожала эту историю – готова была слушать ее снова и снова.

Отец дал в газету брачное объявление.

– А чего в том дурного-то? Тем оно любопытнее для обеих заинтересованных сторон! Никогда не знаешь, что тебе подвернется. Вот подрастешь я и с тобой поступлю точно так же. И объявление напишу собственноручно. Постараюсь перечислить все твои самые привлекательные черты — буде таковые найдутся. Пожалуй, придется нам тебя разрекламировать еще и в Шотландии, а то и в Венесуэле.

В некоторых провинциальных газетах такие объявления печатаются до сих пор: очень удобно для мужчины, у которого просто-напросто руки не дошли подыскать себе подходящую пару, да и для сезонного рабочего, что постоянно переезжает от места к месту, самое оно. Этот обычай прочно укоренился и в иных местах, например в Нигерии, где мужчин называют именами цветов, а еще в Индии: есть там одна такая газетка, выходит она в Нью-Дели, а жадно читают ее именно ради таких объявлений, искусно составленных и присланных со всех концов субконтинента. В тех краях это очень удобная служба, что-то вроде брачного агентства, ежели необходимость вынуждает раскинуть сети пошире.

К слову сказать. В кольцеобразном Нью-Дели, куда ни глянь, стоит невесте чуть повернуть затуманенное зеркальное колечко, дабы впервые уловить в него отражение назначенного ей мужа с подведенными усиками, – повсюду видишь голубой эвкалипт (он же эвкалипт шаровидный, Е.globulus). Они там на каждом шагу растут; точно так же, как и высокие, быстрорастущие эвкалипты Киртона (Е.kirtoni, в просторечии именуемые «полумахагон») просто-таки заполонили пыльный город Лакхнау.

Из трех ответов на строчное объявление Холленда самым многообещающим показался листок линованной бумаги, исписанный округлым детским почерком. Вроде бы речь шла о молодой вдове, во всяком случае, именно такое впечатление складывалось из письма: вот вам, пожалуйста, еще один бедолага ухнул в речку головой вперед, даже сапог не сняв.

Сестер у нее было не то шесть, не то семь. Повсюду маячили – бледные девы, застывшие неподвижно, пронзенные лучами ослепительно яркого света, словно лачугу из листового железа изрешетили пули.

– Я представился, – рассказывал Холленд. – И твоя мама разом притихла, как мышка. Даже рта не открыла. Верно, поняла, во что ввязалась. И вот он я, стою перед ней. Чего доброго, только глянула на мою рожу – и ей захотелось убежать куда глаза глядят? – (Дочка заулыбалась.)– Милая женщина, очень-очень милая. Я долго с ней пробыл.

Иногда к ним подсаживалась одна из младших сестер и, ни слова не говоря, принималась расчесывать ей волосы. Волосы цвета спелой соломы; прочие сестры уродились брюнетками. Ножки кухонного стола стояли в жестянках из-под керосина. Отец то входил, то выходил, присутствия Холленда будто не замечая. Мать вообще не вышла; может, ее и не было? Холленд подарил семье топор и одеяло, точно имел дело с краснокожими.

И наконец увез невесту к себе в Сидней.

Там, в его квартире, то есть плюс-минус в границах его мира, она оказалась вполне себе пухленькой или, скажем, помягче, чем он себе представлял, и вся светилась, как мукой присыпанная. Она тотчас же взялась за дело. Словно мимоходом, само собою, завела в доме иные порядки. Ее распущенные волосы были что потоком заструившийся песок; она ритмично расчесывала их перед зеркалом, словно совершая некий религиозный обряд. А как безоговорочно она доверялась мужу, впуская его! Руки его выглядели неуклюжими и грубыми, а порою и слова тоже. Зато теперь у него был кто-то, кто его слушал.

То, что произошло потом, началось с шутки. Под влиянием момента Холленд – не без труда! – застраховался против рождения у своей приречной супруги близнецов. Он бросал вызов самой Природе. Ну, и праздновал тоже – по-своему. Актуарии рассчитали грандиозные шансы; Холленд тотчас же увеличил страховку. Он помахивал добрым старым полисом с его липовой красной печатью перед носом у своих друзей. В те дни он здорово пил.

– Все из карманов выгреб, до последнего шестипенсовика.

Финансовая сторона Эллен интересовала мало.

– Ты родилась первой, – кивнул Холленд. – Мы назвали тебя Эллен. Ну то есть, твоя мама так захотела: Эллен. Твой братик прожил всего-то несколько дней. И в твоей матери что-то сломалось. В жизни не видывал, чтобы человек столько плакал, честное слово. Твоя макушка – вот здесь – всегда была мокра от слез. И еще – кровь. Много крови. Она просто лежала в постели и плакала – знаешь, тихонько так. Остановиться не могла. Совсем ослабела от слез. На моих глазах жизнь из нее вытекала тонкой струйкой. Я ничего не мог поделать. Я же ее так толком и не узнал. Сам не пойму, как это вышло.

А тут – ты, крепенькая, здоровехонькая, а вскорости подоспел и чек на приличную сумму. Мне бы тут впору шляпу в воздух подбрасывать. В жизни не видывал столько деньжищ – столько нулей! Я протаскал весь этот капитал на клочке бумаги в заднем кармане брюк с месяц, а то и дольше, прежде чем набрался храбрости войти с ним в банк. И вот мы здесь. Вид с веранды – что надо. А ты… да только посмотри на себя! Уже загляденье! Куколки краше на сто миль в округе не сыщешь.

Эллен могла слушать эту историю до бесконечности – слушать и задавать вопросы про маму, частенько одни и те же. Нередко Холленд прерывал рассказ на полуслове и говаривал:

– А ну-ка иди сюда, поцелуй папу покрепче.