Текст книги "Вид с Монблана"

Наталия Соколовская
ВИД С МОНБЛАНА
Повесть

Мальчик и девочка шли в школу.

Впереди, за рекой, над куполами Лавры в золотом облаке сияло бесплотное зимнее солнце. И, глядя на реку, солнце и купола, дети вспоминали о старике, о его словах, что прежнее пройдет.

…Когда две недели назад учительница вошла в класс, в их пятый «а», сформированный из бывших трех четвертых, – никто не встал. Вопиющее нарушение правил: все знали, что положено здороваться вставанием, если в класс входит взрослый. Но делать это просто так у них не было сил, а в старой седой женщине с прозрачным лицом и водянистыми подглазьями никто не признал всегда подтянутую Аллу Степановну, завуча младших и средних классов.

– Здравствуйте, дети!

По классу прошел шелест, и крышки парт начали нестройно стучать.

– Садитесь. – Алла Степановна обвела глазами то, что осталось от параллели. – А теперь давайте поприветствуем друг друга по-настоящему.

И тогда класс сорвался с мест, и крышки стукнули громко и слаженно, так, что Алла Степановна засмеялась.

– Вот теперь я вижу, что вы рады встрече. Я буду вести у вас новый предмет, географию. И еще один новый предмет, физику. Но это пока не вернется с фронта учитель физики. А он скоро вернется. – Алла Степановна сделала ударение на слове «скоро». – Садитесь. Кто дежурный?

Все подняли руки.

– Отлично. Первая колонка, правый ряд.

Встала девочка.

– Пожалуйста, назовись.

– Александра Прозорова.

Девочка отвечала тихо, чуть задыхаясь. Алла Степановна смотрела на нее, словно прикидывала, справится ли.

– Хорошо. Приведи в порядок доску.

На доске остались нестертыми еще с тех пор темы выпускных сочинений.

Девочка повернулась к учительнице, спрашивая глазами, что делать. Было заметно, как слева, на груди, колыхалось белое крылышко ее парадного передника, одетого поверх свитера.

Обращаясь к классу, Алла Степановна сказала:

– Мы должны двигаться дальше.

Тогда девочка взяла в руки тряпку, белую, заскорузлую от мела.

– Подожди, я полью.

И Алла Степановна подняла стоящий возле буржуйки чайник.

Она плеснула воды в подставленные девочкой руки, и помещение вдруг наполнилось привычным, ни с чем не сравнимым запахом мокрой меловой тряпки, и весь класс шумно потянул носами.

1

Здесь, на краю мира, который когда-то был его миром, старик оказался против своей воли. Его лишили всего и отправили сюда, в место безвидное и пустынное. Рядом с его новым жилищем протекала река. Эта была та же река, что и возле его прежнего дома. Но здесь воды ее текли вспять.

Со своего нового берега он видел оставленный им город и обещал себе никогда не возвращаться, но однажды не сдержал слова, потому что пришло время и тот, у кого был ключ от бездны, снова открыл ее.

Пока еще были силы, старик поднимался на крышу дома. За ним всегда увязывался мальчик. Однажды к ним присоединилась девочка.

В те дни над городом носилась метель, срывая с крыш полотнища снега. Полотнища метались, закручивались вверх и опадали, и казалось, что город раскачивается на них, парит между небом и землей.

«Граде небесный», – обращался к этой белой мгле старик. И еще говорил: «Вот скиния Бога с человеками», и слезы катились по его лицу.

__________

Мальчик родился накануне переезда на новое место. Когда он смог видеть и понимать, то узнал, что живет на окраине, на правом берегу реки.

Улица, на которой стоял их единственный в округе каменный дом, называлась Пустой. Параллельно ей шли улицы Глухая и Молчаливая, застроенные деревянными двухэтажными жилыми бараками.

Но были здесь и другие постройки, старые. Например, бумагопрядильная фабрика на той стороне реки, откуда соседка, прядильщица Антонина, приносила разноцветные, закрученные косичкой нитки мулине. Или казармы бывшего Новочеркасского полка, теперь там снова была казарма, и в ней работала поварихой другая соседка, Евдокия. Или здание пожарной части с башенкой-каланчой, на которую однажды ему посчастливилось подняться благодаря соседу, начальнику пожарных Василию. Еще было штабное здание полигона, где до своего ареста служил отец мальчика. А если сесть на трамвай и ехать среди кустарников и болот в самый конец проспекта имени Ленина, то можно было увидеть целый маленький город из таких зданий: трамвайное кольцо находилось возле больницы Мечникова, в одном из корпусов которой, на отделении общей хирургии, работала его мать.

Сложенные из темно-красного кирпича, как бы изнутри прокаленные, простые и надежные, похожие, благодаря чуть зауженным окнам, на средневековые крепости, эти здания фиксировали местность, придерживали ее так же, как тяжелое пресс-папье, бронзовый колокольчик и массивная чернильница с медной крышечкой придерживали на письменном столе старика бумаги, готовые улететь при любом сквозняке.

Комнату в многонаселенной коридорного типа квартире отец мальчика получил от работы. А до того молодые жили на Петроградской стороне, то у одной, то у другой родни. Отдельную комнату в коммуналке родители называли счастьем, потому что она была своя. «Какое счастье», – говорила мама, застилая по воскресеньям обеденный стол свежей скатертью. «Какое счастье», – говорила она, купая мальчика в оцинкованном корытце, похожем на серебряный кораблик. «Какое счастье», – говорила она, отдергивая по утрам занавески на высоком окне, и добавляла: «Наша рабочая слобода».

Когда мальчик подрос, он догадался, что жить маме нравилось больше «на левом берегу». Часто в свободные от дежурства вечера она, пораньше забрав мальчика из детского сада, выезжала с ним в город.

Места, по которым они гуляли, мама называла не так, как называли их соседки, когда готовили обед на большой коммунальной кухне, и не так, как называли их в его детском саду, а потом в школе. Республиканский мост волшебным образом превращался в Дворцовый, проспект Двадцать пятого Октября в Невский проспект, а площадь Жертв Революции – в Марсово поле.

В доме на Пустой улице, кроме обычных жильцов, имелись еще и выселенные. Так называли между собой соседки несколько учительских семей, переселенных на правый берег из города. В коммуналке мальчика такая семья тоже была. И состояла она из одного-единственного человека – старика.

Раньше старик жил на Васильевском острове и преподавал историю. «В какой-то майской гимназии», – сказала на кухне соседка Антонина.

Но за год до рождения мальчика преподавать историю старику запретили и из прежней квартиры выселили.

На новом месте ему предложили вести русский язык и литературу. Кто-то из учителей потом рассказывал, что в ответ на это предложение старик рассмеялся. Но директор пожалел его и дал работу в школьной библиотеке.

Жильцы старика не любили и побаивались, потому что он ни с кем не разговаривал. Ни с кем, кроме мамы мальчика.

Соседки Евдокия с Антониной говорили про старика «этот, из бывших» и, когда приходила его очередь убирать места общего пользования, донимали мелкими придирками.

А мама старика защищала. Даже когда незадолго до войны отца мальчика арестовали за неудачный вредительский запуск ракеты на полигоне, мама не боялась защищать старика.

«Теперь могла бы и помолчать», – многозначительно говорили соседки. Но молчать мама не собиралась, а взяла однажды тонкий длинный нож для разделки рыбы, да не как обычно, а так, как брала скальпель во время своих операций, и предложила мгновенно присмиревшим кумушкам укоротить их языки и еще добавила, что полостные у нее тоже хорошо получаются, никто не жаловался.

Последний раз защищать старика ей пришлось через месяц после начала войны, когда тот начал пополнять запас положенных ему кубометров дров, принося к себе в комнату и складывая в углу штабелем доски от предназначенного к сносу, частично уже разобранного барака. А еще он сушил на своем кухонном столе тонко нарезанные морковь и лук.

– В победу Красной армии не верит! – констатировала Евдокия, помешивая что-то в кастрюле. – Доложить бы на него, куда следует.

– И я говорю. Он же печку-буржуйку специально хранит, я как-то шла по коридору, а дверь в его комнату приоткрыта была. – Антонина понизила голос, но мальчик из своего укрытия в кладовке все слышал. – И не нынешняя какая-то, а добротная, видать, трофейная, с германской. А на буржуйку-то поставил граммофон, трубу иерихонскую, – для отвода глаз, что ли?

И вдруг мальчик услышал голос мамы, звонкий и злой:

– Как вам не стыдно! Для отвода! Вас же здесь не было в двадцатом, когда до человечины доходило!

Антонина заявила, что этого так не оставит. Но, к величайшей радости мальчика, предпринять ничего не успела, потому что уже через день целиком занялась паковкой вещей для эвакуации в Сибирь, вместе с Металлическим заводом, где работал ее муж. И с Евдокией им повезло. За неделю до того, как перестали ходить поезда из города и в город, она успела выехать к сестре в Архангельск.

В конце августа квартира наполовину опустела. Теперь гонять на велосипеде по их длиннющему коридору было куда приятней и безопасней. Мальчик как раз набрал скорость, когда внезапно дверь в комнату старика открылась, и он едва успел затормозить. Старик несколько секунд молча разглядывал мальчика, а потом жестом велел ему войти.

Мальчик и раньше бывал в этой комнате вместе с мамой, когда та брала у старика книги. Сейчас на письменном столе, огромном, занимавшем почти все пространство возле окна, вместо книг и бумаг лежали какие-то проволоки и веревки. Старик велел мальчику сесть и весь остаток дня учил его делать силки на мелкую живность.

В начале сентября начались бомбардировки. А газеты стали призывать население готовиться к уличным боям. На бомбы и артобстрелы взрослые реагировали. Они хватали детей, заранее приготовленный чемодан и бежали в бомбоубежище. На призыв строить баррикады не откликнулся никто, потому, наверное, что все были заняты работой и беготней по магазинам в поисках продуктов.

Тогда мальчик и его дружок с Глухой улицы Валька Круглов решили в свободное от учебы время делать в полуразобранном бараке тайник с оружием, на всякий случай.

Хотела помогать и Алька, их одноклассница из квартиры напротив. Но ее они не взяли, потому что она девчонка и к тому же у нее было «что-то с сердцем».

Несколько лет назад в общей кладовке при кухне мальчик устроил себе из досок, старых палок от швабр и дырявой рыболовной сети соседа Василия что-то вроде шалаша. Это было его укрытие, куда он забирался, чтобы фантазировать. Например, он фантазировал, что здание ниточной фабрики на том берегу – это корабль. Вытянутое в длину, с тремя высокими трубами, оно и вправду было похоже на корабль, особенно по вечерам и ночью, когда зажигались окна в цехах, и все здание отражалось в воде, и казалось, что оно плывет.

Мама называла эту фабрику «Дамским счастьем», по старой книжке с давно отмененными твердыми знаками в конце слов. Смешные девчачьи фантазии! Мальчику нужен был только корабль. Такой, на котором плавал легендарный лейтенант Шмидт из книжки «Черное море», подаренной ему отцом на прошлый Новый год.

Для тайника мальчик перетаскал из кладовки все, что могло пойти в дело: проржавевший капкан, рыболовную сеть, две лопаты без черенков и стамеску. А заодно проверил верхние ящики кухонных столов Антонины и Евдокии и, ничуть не терзаясь угрызениями совести, изъял оттуда колющие и режущие предметы.

В воскресенье четырнадцатого сентября – он запомнил дату, потому что это был день рождения отца, – тревога следовала за тревогой.

Мама была дома. Радость редкая, потому что за две недели, которые она провела в своей больнице на казарменном положении, вырваться ей удалось только трижды.

Мальчик несколько раз прибегал на кухню: то спросить, может ли мама принести с работы бинты и йод, так, на всякий случай, – про тайник они, конечно же, никому из взрослых не говорили, – то ухватить из миски горячую картофельную котлету. В очередной раз он забежал, чтобы отыскать в кладовке коробку с рыболовными крючками и моток лески, он вспомнил, что когда-то видел их там.

Мама была на кухне не одна, а с соседкой Верушей, артисткой театра Музкомедии. Прижимая ладони к хорошенькому личику, Веруша рассказывала про зоосад, про то, что на этой неделе бомбой убило слониху и еще много всякого зверья, но главное – лебедей.

– Нет, вы подумайте! Лебедей! – восклицала Веруша.

Мальчик обмер. Неужели зоосада теперь не будет, зоосада, куда столько раз ходили они с отцом, неужели и это у него теперь отнято? А лебеди! Почему же они не улетели? Почему? Они же могли спастись!

Через щель в двери он видел, как мама стирает белье в его детском корытце. Голые руки мамы взлетали и падали, скользили по серебристой ряби стиральной доски, опущенной в воду, с силой взбивали и взбивали белую мыльную пену. Пены было много. Она летела на мамино лицо, на пол, на кухонные столы, на плиту, на подол Верушиного платья. А Веруша все говорила про лебедей, про то, что они погибли, двенадцать белых лебедей – погибли!

Мальчик сидел в кладовке и быстро-быстро хлопал себя по ушам ладонями. Это был испытанный приемчик: если не хочешь слушать кого-то, начинай хлопать ладонями по ушам. Но сейчас получилось только хуже. Верушин голос пропал за шумовой помехой, а вместо него из памяти всплыла афиша, и не одна, а много афиш, которые он видел, когда они с мамой однажды поехали прогуляться в город.

Тогда он только научился читать и на радостях читал подряд все, что попадалось на глаза. В тот день чаще всего на глаза ему попадалась афиша, на которой печатными крупными буквами было написано: «Лебединое озеро». Все кругом было заклеено афишами. Это озеро было везде.

Мальчик представил себе город и зоологический сад, и белых птиц с нежными длинными шеями. Вот лебеди, заслышав гул приближающихся самолетов, беспокойно поворачивают головы. По мере нарастания гула птицы все больше тревожатся. И когда падает первая бомба, они мечутся, вытягивая шеи, и плещут крыльями, и взбивают воду, которая пенится и брызгами летит из пруда.

«Улетайте! Да улетайте же, глупые птицы! Спасайтесь!» – мысленно умоляет их мальчик и вдруг с ужасом понимает, что никуда улететь они не могут, потому что крылья у них подрезаны, а это все равно что западня, и, значит, спасенья нет.

В начале ноября пришел управхоз и заколотил уборную: в доме прорвало трубы, и воды не стало. По малой нужде мальчик уже сбегал во двор, а теперь униженно стоял перед заколоченной дверью уборной и не знал, что делать. На его тихое поскуливание из комнаты вышел старик. В руках у него был старый фаянсовый горшок с ручкой.

– Знаешь, как называется?

– Горшок.

И мальчик подумал, что зря мама не сохранила от его детства ничего такого. Бесполезный локон сохранила, первый зуб сохранила и первую распашонку сохранила. А вот про нужную вещь не вспомнила.

– Мы его называли генералом. Пойдем.

Старик открыл кладовку, потеснил оставшийся скарб и поставил горшок в угол.

– А потом будем следовать графу Толстому. Знаешь, что он в своем дневнике записал? «С усилием и удовольствием выношу нечистоты». Вот и мы попробуем так же.

И старик улыбнулся. Кажется, первый раз за все время.

В тот месяц случились еще три события: маму отправили с госпиталем на фронт, снова урезали норму хлеба, и соседка Веруша, единственная, кто оставался, кроме него и старика, в квартире, ушла и не вернулась.

Последний раз мальчик видел ее поздно вечером, в комнате старика, где теперь жил и он.

Старик только что снова растопил буржуйку, и мальчик блаженствовал возле ее тепла. Они успели съесть на ужин по кусочку подсушенного хлеба и налить в кружки морковный чай, когда хлопнула входная дверь, а еще через минуту Веруша постучала к ним.

Ее светлые кудряшки, старательно завитые сегодня утром, теперь висели жалкими прядками. При скудном свете коптилки лицо Веруши казалось особенно изможденным. Она говорила, жестикулируя, повышая и понижая голос, точно перед ней были зрители, а не мальчик и старик, и глаза ее полыхали неистовым голодным блеском.

– Вот, извольте, мотаюсь с концертной бригадой в надежде получить хоть тарелку супа, и ничего, ничего! Представляете! А мы так старались! – Веруша говорила быстро-быстро, как чечетку отбивала. – Три недели назад еще кормили, да так сытно, знаете, целую тарелку каши пшенной с тушенкой давали, компот и с собой по ломтю хлеба, так сытно, так сытно, а сегодня почти на передовой были – и ничего! Дуэт из «Сильвы» пели. Вот в этом вот. – Веруша одернула под шубкой нарядное шелковое платье с глубоким вырезом. – «Помнишь ли ты?..» Еще бы! Конечно помню! Я помню, помню, как мы были живые! – Веруша рухнула на стул. – А у Эдвина капля на кончике носа! Я заметила, теперь у мужчин почему-то всегда эта капля! – Мальчик машинально провел ребром ладони под носом. Веруша очнулась, с досадой тряхнула головой. – Ах, простите! Обратно едем, и нате вам, снова обстрел! Он как с цепи сорвался, палит и палит! Меня на служебной машине до Дегтярного подкинули, иду, смотрю – очередь в магазин, стоят крупы купить по карточкам… – Веруша тоненько, по-детски заплакала. Старик накапал в мензурку морозовских капель. Морщась, Веруша выпила и, наматывая на руки концы газового шарфика, продолжила той же отчаянной скороговоркой: – С утра стоят! Завмаг вышел, сказал, чтоб не ждали, не будет ничего. Ни-че-го! Совершенно ничего! Представляете… – Веруша в недоуменье развела руками, и шарфик затянулся вокруг ее тонкой шеи. Синие мальвинины глаза Веруши в полутьме комнаты казались черными. – Дальше иду, в начале Моисеенко опять очередь. «За чем стоите?» – «За гробами»…

В какой-то момент мальчик перестал слушать Верушу. Он повторял мысленно слово сытный. И не потому, что оно было о еде, нет, старик велел не думать о еде. Хотя как было не думать о ней, когда снежный наст и тот скрипел под ногами, будто кто-то надкусывал и надкусывал крепкое антоновское яблоко…

А сейчас мальчик просто вспомнил рынок, на котором по заведенной однажды привычке отец каждое второе воскресенье месяца покупал семечки. «Сначала в зоосад или на аттракционы, а потом на Сытный. Идет?» Еще бы! Конечно идет!

Это было замечательное путешествие, и занимало оно почти весь день. Сначала на трамвае они переезжали Неву по Большеохтинскому мосту – раз, потом ехали через весь центр – два, потом опять переезжали Неву, теперь по Кировскому мосту – уже три. Они выходили неподалеку от «Стерегущего», и мальчик обязательно подводил отца к памятнику, чтобы оба они могли убедиться: никогда, никогда настоящая вода, вливающаяся через иллюминатор в трюм, не потопит бесстрашных моряков.

Мальчик переводил дух, и они шли дальше, в зоологический сад, где была звериная детская площадка с медвежатами и волчонком, а еще было катанье: черный мохнатый пони, впряженный в узкую деревянную тележку с низкими бортиками, за которые можно было придерживаться во время езды. Стриженая челочка пони смешно топорщится. Отец машет издалека рукой. Круг, еще круг по дорожке, усыпанной мягкими опилками, и еще круг… неужели этот был последний…

Мальчик и не думал о еде, он думал про американские горки в парке имени Ленина, как страшно и здорово было съезжать по ним, чувствуя спиной колени и руки отца, сидящего сзади. А после горок они шли в буфет Народного дома, и отец угощал его грушевым лимонадом «Дюшес» и конфетами фабрики Самойловой. «Конкордии!» – произносил отец красивое иностранное имя, с важностью поднимал вверх указательный палец и смеялся.

Но это не потому вспомнилось, что мальчик думал о еде, а потому, что так было всегда: сначала американские горки, потом лимонад и конфеты в нарядных обертках, вроде «Ша нуар» или «Невы», у него собралась лучшая коллекция фантиков в классе. А уж после они отправлялись на Сытный рынок, и отец покупал краснодарские семечки – всегда у одного и того же высоченного усатого продавца в белом фартуке и всегда – сырые, а не жареные, и не какой-то там кулек, свернутый из старой газеты, а целый холщовый мешочек.

Дома отец отсыпал часть семечек в дырчатый ковш, название которого мальчик никогда не мог выговорить правильно, и мыл их под краном, пока вода не становилась чистой.

В обязанности мальчика входило расстелить на кухонном столе полотенце и принести из дровяного чулана в коридоре полешки. Пока семечки немного подсушивались, отец растапливал стоявшую посреди кухни большую чугунную плиту. Мальчик усаживался на табуретку и смотрел, как отец открывает и закрывает заслонку, подкладывая дрова, как пересыпает на горячую сковороду еще влажные, шипящие семечки.

Мальчик не думал про еду. Разве семечки – еда? Одно баловство. Именно так говорила мама, когда выходила на кухню посмотреть, как они там вдвоем хозяйничают. Видя чистое полотенце все в темных пятнышках, потому что семечки и после мытья немножко пачкали, мама хмурилась: «Ну вот. Опять баловство». Отец улыбался и ладонью проводил по маминой руке снизу вверх, по внутренней стороне, где кожа была особенно белой и нежной. «Зато не курю, это при моей-то нервной работе». Мама смотрела отцу в глаза и тоже улыбалась, и ясно было, что сердится она понарошку.

От семечек шел душистый сытный жар. Похожие на черные раздутые бочонки, они начинали масляно лосниться. Отец посыпал их крупной льдистой солью и не переставая помешивал деревянной лопаткой. Время от времени он встряхивал сковороду, надев на нее ручку с чугунным крючком.

Семечки потрескивали, а некоторые даже лопались, дразня мальчика прожаренной золотистой сердцевинкой. Иногда, в порядке исключения, отец выхватывал одну такую лопнувшую раскаленную семечку и бросал мальчику в ладонь. Тот дул на семечку, тихонько подкидывал ее, чтоб не обжечься, а потом надавливал большим и указательным пальцем на ребрышки скорлупы.

Мальчик знал, что делать это надо с величайшей осторожностью, ведь если нажать слишком сильно, скользкая маслянистая семечка могла выстрелить, улететь, закатиться куда-нибудь под стол или попасть в щель на полу, и тогда ищи-свищи ее, и пропало дело. Мальчик предусмотрительно складывал ладонь ковшиком и только после этого высвобождал семечку окончательно.

Маленькая, она, если разжевать ее тщательно и не спеша, заполняла собой весь рот, и глотать ее можно было несколько раз, и даже потом, когда она была окончательно проглочена, можно было чувствовать на зубах ее микроскопические частички и с наслаждением покусывать их. И была эта семечка самым восхитительным лакомством на свете, которое только можно было представить себе.

– Представьте себе… – Веруша куталась в шубку и говорила теперь уже совсем тихо: – Представьте себе, эвакуацию опять отложили… Что ж. Пойду пешком через Ладогу. Идут же люди. Я пока еще сильная, дойду, я дойду…

И Веруша посмотрела в окно. Мальчик по школе заметил: когда не знаешь ответа на вопрос – всегда смотришь в окно. Вот и взрослые, когда им плохо или они не знают, что делать, – смотрят в окно. Мама, когда забрали отца, тоже стояла и подолгу смотрела в окно. И в начале войны смотрела. Ведь окно – это все-таки выход.

Но Веруша сейчас только думала, что смотрит в окно. Потому что окно старика, вышибленное взрывной волной, уже месяц было наглухо забито фанерой.

Незадолго до Нового года к ним пришла девочка. В ее квартире никого, кроме мертвых, не осталось, и вот она пришла.

Чтобы отвлечь детей от мыслей о еде, старик заставлял их читать или читал им сам, когда они уставали. В полутьме глаза старика начинали слезиться и болеть, и тогда они шли в кухню, где оставалась не забитой часть окна и была радость – дневной свет.

Но здесь стояла настоящая стужа, а большую плиту старик топить не разрешал, потому что она пожрала бы последние дрова, и значит, в кухне они долго не задерживались.

А еще старик заводил им граммофон, чей медный раструб, который Антонина обозвала когда-то трубой иерехонской, был похож на цветок подсолнуха, такой же распахнутый, с желтыми лепестками и черной серединкой.

Вся нижняя полка книжного шкафа старика была заставлена пластинками. Осторожно, так, чтобы не захватать, он высвобождал их из конвертов, и они, черные, налитые, тяжелые, леденцово поблескивали, отражая огонек коптилки.

Никогда в мирное время мальчик не слышал, чтобы старик заводил граммофон.

По очереди они крутили деревянную ручку. На каждой стороне пластинки была одна оперная ария или романс, а они слушали каждую пластинку по много раз и скоро выучили наизусть не только репертуар Шаляпина и Вяльцевой, но могли повторять целые фразы на языках, которых не знали.

Когда он начинал обстрел, а сил спускаться в бомбоубежище уже не стало, старик тоже заводил граммофон. И делалось легче не только потому, что звук граммофона приглушал вой снарядов, но потому, что и музыка эта, и слова эти пришли из другой, вечной жизни, которая была раньше и будет потом, а значит, все, что с ними случится сейчас, – не смертельно.

Пока были силы, старик поднимался на крышу. Зачем он делал это? Ведь в январе не бомбили, и зажигалок не было, и тушить было нечего.

Дети шли со стариком. Им не хотелось оставаться одним в огромной выстывшей квартире. И к тому же они боялись, что старик сам не дойдет, потому что вся лестница обледенела: сначала по ней стекала вода из прорванных этажом выше труб, потом обессиленные соседи начали сливать в пролет нечистоты, которые тут же застывали, и широкие подоконники лестничных окон тоже были залиты нечистотами. Да и мальчику, исполнявшему ежедневные обязанности золотаря, спускаться во двор с ведром гажева становилось все труднее.

На крыше было торжественно и чудно.

Старик обводил глазами белую вставшую реку, инеем покрытые дома за рекой и дальше, дальше, все крыши, все купола, башенки и шпили, всё, до самого горизонта. Взглядом он вбирал в себя город, становясь единственным его прибежищем.

В эти минуты он был похож на одну из тех черных фигур, что неподвижно стоят по краям крыши Зимнего дворца и смотрят.

Когда начиналась метель, дети подходили и с двух сторон брали старика за руки, боясь, что его унесет.

Метель напоминала мальчику крылья. Вздымаясь, они затмевали собой город, и казалось, что за этой белой мятущейся мглой ничего уже нет и весь видимый мир кончился.

Вечером старик укладывал детей в свою кровать, а сам ложился на раскладную, походную. «Двоим лучше, чем одному, – говорил старик. И еще добавлял: – Одному как согреться…»

Мальчик и девочка лежали рядом, как две дощечки, высохшие, чистые, а старик укрывал их и одеялом, и периной, и своим тяжелым зимним пальто и говорил о том времени, когда прежнее пройдет, и смерти уже не будет, и плача, и вопля, и болезней не будет уже…

Старик чувствовал, что с каждым днем слабеет все больше, а он не хотел, чтобы дети остались в комнате одни, с покойником. Теперь хоронили только за хлеб, хлеба же у них не было, и следовало торопиться. Вот только без помощи детей задуманного ему было не исполнить.

Тот день начался обычно. Утром дети выпили по стакану кипятка и съели по маленькой лепешке из дуранды, которые накануне поджарил на буржуйке старик, а потом пошли в булочную, чтобы выкупить причитающийся по карточкам им и старику хлеб. Они простояли три часа на морозе, но хлеба в ту булочную, к которой они были прикреплены, так и не подвезли.

Когда они вернулись, то застали старика чисто выбритым и одетым во все свежее. Притом что трое суток он почти не вставал. Он даже успел помыться горячей водой: на полу стояли таз и кувшин, и буржуйка была жарко растоплена. А еще в комнате упоительно пахло гречневой кашей и жареным луком. Все это было из запасов, которые месяц назад кончились.

Больше часа дети отогревались и медленно, крупицу за крупицей, как учил старик, ели кашу: по три столовых ложки на каждого. А старик тем временем рассказывал им одну очень важную вещь.

Оказывается, у монахов, которые до сих пор живут в Лавре, есть, еще со времен Гражданской, правило: когда становится совсем плохо, они забирают к себе стариков, ухаживают за ними и кормят. Надо всего лишь прийти и сесть у ворот. И вот он решил, что так и поступит. Для этого дети должны помочь ему дойти до Лавры и оставить его там. А когда стемнеет, монахи возьмут его к себе.

О таком правиле дети никогда не слышали. Но они привыкли верить старику и слушаться его. А мальчик с горечью подумал, что старик хочет уйти, потому что устал от них, и в этом, наверное, все дело.

Когда они вышли из темной квартиры на лестницу, в глаза им ударило низкое зимнее солнце, и несколько секунд они стояли, привыкая. Солнце светило прямо в разбитое окно, лучи его падали на покрытый ледяными наростами нечистот подоконник, и он сиял золотом, и осколки стекла по бокам рамы тоже сияли, и вся обледеневшая лестница отливала золотым теплым светом. «Как в церкви», – подумал старик. А мальчик сказал: «Красиво, правда?»

Дети везли старика на санках. Самым коротким и простым оказался путь по реке, до нее было метров триста. Мальчик тянул санки за веревку, а девочка толкала сзади. Так же они возили воду.

Спуск к реке был пологим, но скользким, потому что вода, которую люди набирали в ведра и бидоны из ближайшей проруби, постоянно выплескивалась, и тут пришлось изрядно помучиться. Зато потом дело пошло быстрее. Снег, наметенный поверх ледяного панциря, слежался, и детям казалось поначалу, что везти санки не трудно.

От одного берега реки к другому тянулись десятки протоптанных дорожек, вся река была испещрена ими. И только их путь пролегал не поперек, а вдоль – к третьему берегу.

Несколько раз они отдыхали, потому что у девочки начиналась одышка. Но солнце уже скрылось за куполами Лавры, а детям еще предстояла обратная дорога, и старик торопил их.

Перед входом в Лавру действительно сидели люди. Трое на мосту, у перил, и один человек возле ворот.

– Ну вот, видите. Я же говорил.

Дети ничего не ответили, они издалека всматривались в сидящих. Тогда старик прикрикнул:

– Чего уставились? Помогите подняться! Живо!

С помощью детей старик взошел на мост. Мальчик хотел подстелить одеяло, которым старик был укрыт во время дороги, но тот сделал отрицательный жест рукой и опустился прямо на заиндевевшие доски.

– А теперь ступайте. За мной скоро придут.

Но дети не уходили. Держась за руки, они пошли по мосту.

Лица троих сидящих были спокойны и белы от инея. Тот, что сидел у ворот, смотрел на детей, но когда они приблизились, то поняли, что смотрит он не на них, а мимо, и вообще не смотрит, потому что между веками у него прозрачные серые льдинки.

Дети вернулись к старику и встали против него. Девочка плакала.

– Убирайтесь! Слышите? Тут и без вас нахлебников хватает!

Дети не уходили.

Старик сорвал с руки сначала одну перчатку и бросил ею в детей, потом вторую.