Текст книги "Морфоз. Повесть белой лилии"

Глава I
Память Океана

«…Сомнения – пасынки чувств. Страхи рождают тревогу и неуверенность, подрывающие осознание возможностей собственной воли. А ведь волею созидаются миры. Сам Абсолют есть лишь её овеществлённая ипостась. Он – воплощение Воли в действии, её дыхание. Указанием перста Его на свет рождается творящий аспект, преобразующий материю: Демиург, Создатель – как угодно. Бог. Вероятно, вы назвали бы это явление так. Сама по себе Воля лишена формы и очертания, она не имеет границ и потому неспособна вместить себя в ограниченное, однако, подобно светилу, что озаряет обращающиеся вокруг него небесные тела, не испускающие потоки лучистой энергии самопроизвольно, так и Воля осеняет касанием своим материальные объекты, в зависимости от близости их к круговращающему центру. Ах, да, я не уточнил, что материя бывает различна. И даже такой невесомой и тонкой, что её практически невозможно ощутить. Мировой эфир – это тоже разновидность материи, только иного свойства. Материя наравне с духом – неуничтожима и вечна. Это качество более или менее точно описывается вашим определением пракрити[4]4
  Пракрити (санскр.), в др. – инд. мысли – первоначальная субстанция, природные условия чего-либо, материальная основа и первопричина мира объектов. Пракрити вечна, вездесуща, несводима к каким-либо конкретным элементам. Ограниченность и взаимозависимость всех объектов мира предполагает неограниченную и независимую причину их бытия.


[Закрыть]. Впрочем, не буду долго разглагольствовать по данному вопросу. Сейчас это тебе ни к чему, Мигель – мы уже достаточно о том говорили. И я многое поведал прежде, дойдя до предела понимания человека. Тратить время на пустую болтовню с использованием терминов, лишь в грубом приближении описывающих действительность – не слишком продуктивное занятие. Однако для таких, как вы, существует лишь два способа объяснения: трансцендентальное переживание, либо же речь.

Речь – отпрыск вашего чувственного осмысления мира, и для описания чего-то, лежащего вне умственного и визуально-тактильного восприятия, приходится использовать довольно затейливые аллегории, отождествляя явления духовные с материальными формами, которыми приходится оперировать для передачи сакральных апокрифических знаний. Символы делают полёт мысли более приземлённым. Любая формула, любой начертанный знак. Лишь вне выражения в формах обитают неомрачённые истины. Там, откуда я родом, мы не привыкли пользоваться речевыми конструкциями – они субъективны. Наше общение строилось на ментально-образном принципе передачи информации. Вне личностных оценочных характеристик».

Мне показалось, что монолог мой становится всё более туманным. Впрочем, невзирая на то, Мигель жадно ловил каждое моё слово. На бледном лице юноши отражалась молчаливая сосредоточенность. А в его светло-голубых глазах, опоясанных по контуру радужки сапфировою каймою, дробился рассеянный электрический свет, разбегаясь сотнями сверкающих бликов, похожих на солнечных зайчиков, пляшущих на поверхности бездонного озера.

Немного помолчав, я продолжил: «…Абрис духа, погружающегося в недра Несказуемого, размывает собственный силуэт до полного растворения. Капля, лишь отделённая от океана, имеет границу и оболочку, и положение в пространстве, как и чувствование этого самого пространства.

В пучине морской она вездесуща. Только движения Несказуемого – вздохи некоей божественной Воли, омывающей прибрежные скалы материи, порождают мириады искрящихся оформленных брызг. И каждая капля хранит в себе память целого Океана…»

Я снова отвлёкся. Но моего слушателя это уже не удивляло: он привык к моему своеобразному стилю изложения, с нескончаемою сменой тем. Мысли мои, некогда последовательные и логичные, стали путаться. Картотека познаний, в беспорядке разбросанная по лабиринтам души, представляла унылое зрелище. И всё же в хаосе и разрухе разорённой библиотеки порой попадались настоящие жемчужины. Откровения, которые этот молодой и увлечённый человек искал, и ради которых готов был слушать моё сбивчивое повествование хоть всю ночь напролёт. Он наивно полагал, будто бы мне известны все секреты мира, и я могу поделиться ими с ищущим сердцем. Я не желал разочаровывать Мигеля, потому до сих пор не развенчал этого заблуждения. Истории, что я рассказывал юному магу, причудливо сплетая вязь из множества реальностей, все до единой повествовали об эволюции Бытия, не имеющей ни начала, ни конца. О незатухающих колебаниях вселенского маятника меж Пустошью и Существованием. О беспричинности Первопричины, замкнутой на себе самой непрерывным законом Циклов. О пространстве духа и функциях материи. Материя, извечно облекаясь в формы, давала им назначение и свойства. Даже самая тонкая материя духа. Овеществлённые ею предметы, можно сказать, обретали индивидуальные имена. Я на миг задумался о себе самом: ранее у меня не было названия. Имя присвоил мне мой ученик, выхватив его из одной древней религии, как символ моего пути постижения – коллекционирования знаний – расчётливого, холодного и точного, как скальпель хирурга. Лишённого морали и жалости.

…Уйдя в раздумья, я, как видно, надолго замолчал, перебирая в острых когтях волокна искусственного света, подобно нитям тончайшей паутины. Discipulus meus[5]5
  лат. Мой ученик.


[Закрыть] вежливо обратился ко мне по имени, дабы прервать затянувшееся безмолвие. И, не разделяя чертога мысли от произносимого в слух, я продолжил говорить, вновь изменив направление беседы: «…Здесь, на Земле, принято давать имена окружающим предметам, ощущениям и явлениям, таким образом как бы закрепляя их объективное существование. Консолидируя реальность. Я уже привык к этим некогда новым законам вашего мира. Адаптировался.

В нашей Обители всё было иначе. Ни имён, ни названий. Существовали лишь восприятие и знание. Общаясь, мы как бы обменивались друг с другом данными о том или ином объекте или категории. Виденье наше было объективно и неискаженно, и потому идеально подходило для передачи информации. Здесь в былые времена также существовало подобное. Я уже упоминал Атлантиду, как ты помнишь. Но непрерывная динамика вашей модели мироздания привела к нынешней системе устройства и её законам. И, знаешь ли, мне они даже нравятся. Если вообще допустимо говорить о том, будто бы мне что-то может нравиться».

Я поднялся и подошёл к окну. Вперёд, насколько мог охватить взор, пестрокрылою птицей под шёлковым балдахином ночи раскинулся город.

Сонмы огней, мерцая и переливаясь, играли бликами на мокром асфальте ветвящихся артерий дорог. Я видел это уже не в первый раз, но панорама не переставала казаться мне… прекрасной? Да, я привык. Я стал настолько человеком, насколько позволяла мне моя природа и память. Прожив не одну жизнь среди людей в их смертных телах, я, кажется, отчасти научился понимать этих занятных созданий. Только отчасти: ведь в человеческих оболочках под завесою чужой личности я не сознавал происходящего со мной, пребывая будто в глубоком анабиозе и не помня, кто я. Точнее, кем я был прежде. Хотя сейчас это «прежде» представлялось неясною далью. Недоступным островом грёз, объятым амиантовой дымкою. Но, невзирая на то, моя призрачная родина жила во мне. Жила неизбежно.

Я обернулся.

«Пожалуй, быть человеком не так уж и плохо. Что за саркастическая усмешка? Ты даже не представляешь, сколь велико число степеней свободы, дарованное представителям вашего духовного вида – уж позволь мне эту вольность выражения.

Я бывал в разных мирах в своё время. Ведь в этом смысл существования подобных мне: мы – цивилизация, общность, раса – как угодно – созданная Познавать. Вот наше предначертание, определенное нам Творцом. Однако избранный нами путь познания иной, нежели характерный для человечества способ: являясь в большей степени существами духовного плана, нежели материального, мы перемещаем свои проекции по неисчислимому множеству лабиринтов мироздания, вбирая в себя информацию об устройстве и формах тех вселенных, в которых нам предстоит очутиться. Это состояние подобно глубокому трансу. Свободное от ограничений сознание способно проникнуть в каждый закуток любого мира, настраивая энергоинформационный портал, как радиочастоту для передачи данных. И, доступное одному из нас, становится достоянием всех. Разнообразие сотворённых вселенных неисчислимо велико. А мы – мы подобны архивариусам, изучающим, собирающим и сохраняющим древние свитки – модели и образы существующих мирозданий – фиксируя вечное движение в неподвижности, как на фотопластинке. Можно сказать, что мы познаём разнообразные вариации путей познания… Бога.

Среди нас есть свои неофиты, иерофанты, ступени и степени посвящения: каждый работает со сферами своего уровня. Мы никогда не вмешиваемся в процессы ароморфоза[6]6
  Ароморфоз (др. – греч. αнρω «поднимаю» и μορφή «форма») – прогрессивное эволюционное изменение строения, приводящее к общему повышению уровня организации организмов. Ароморфоз – это расширение жизненных условий, связанное с усложнением организации и повышением жизнедеятельности.


[Закрыть] или деградации мирозданий: каждый Создатель осуществляет Высшую Волю согласно собственной расположенности.

Да, у каждой Вселенной есть свой Демиург, но он – лишь одна из персонификаций Абсолюта, в том время как сам Абсолют исходит из Непроявленного и Непостижимого. Безмолвного и лишённого формы источника, Ни-что. Он есть, и его нет. Это сложно понять, знаю. Я, впрочем, стараюсь без подробностей, лишь схематично описать тебе устройство многомерного Бытия, мой juvenis alumnus[7]7
  лат. Юный ученик, последователь.


[Закрыть], указав на его первопричину как на аксиому – недоказуемый и не отрицаемый факт. Не каждый аспект Сущего нуждается в доказательстве, и это нужно уяснить. Когда мой взор был незамутнён, я видел дальше. Вероятно, в те времена мне удалось бы лучше объяснить все эти метафизические тонкости. Но с тех времён я изменился, и многие ключи от многих дверей утеряны мной. Вместе с тем однако, я начинаю собирать себя по осколкам сызнова. Это… так сложно: выстраивать разбитый на миллион частей витраж. Лишь твоё желание, ученик мой, познать сокровенные тайны божественности побуждает меня вспоминать их. Ведь мне самому эти таинства уже ни к чему.

…Моё возвращение из отсутствия было подобно новому рождению. И, будто младенец, покинувший чрево, однако ещё сохранивший смутные воспоминания о Запредельном – Той Стороне, откуда он пришёл – так и я вспоминаю некогда известное. Но то, что виделось простым вне земного бытия, уже таким не кажется. Однако я буду стараться прояснить и для себя, и для тебя эти смутные грёзы – миражи Вечности из кладовой моей памяти.

…Я снова вернулся в свою оболочку, наконец, собрав все её уровни воедино. Вернулся спустя столетия, проведённые мною в обличиях землян. Энергетическая атмосфера вашей планеты сделала мои тонкие тела более плотными и материальными, и всё же… я могу себя узнать».

Я устремил взор на холодное стекло в оконном проёме, отделяющее стихию ночи от шаткого покоя замкнутости бетонных стен. Сейчас, в чертах лица, того лица, что я носил когда-то в ином мире, я видел… своё прошлое. Зеркальная гладь окна отражала слабый отсвет уличных огней в бездне меланитовых[8]8
  Меланит (от др. – греч. μέλας – чёрный) – минерал, непрозрачная разновидность андрадита, чёрного цвета. Относится к группе гранатов. Используется в изготовлении ювелирных изделий, в качестве траурных украшений.


[Закрыть] глаз. Вновь моих. Лишённые равно белка и зрачков, они не походили на глаза людей. Хотя весь мой облик в целом можно было бы назвать антропоморфным, однако, с присущим рядом отличительных черт. Я не без усмешки подумал, что напоминаю загримированного актёра из странноватого сюрреалистического спектакля. Снежно-белые кожные покровы, гладкие, но матовые, были похожи, скорее, на мрамор, нежели на человеческую плоть. Волосы аналогичного цвета, застывшие длинными иглами, будто известковые сталагмиты, сформировали на моей голове довольно незаурядную причёску, скрывая своим каскадом спину до линии талии. Впрочем, в собственной антропоморфности я не видел дилеммы: в этом и других мирах обитало великое множество материальных и полуматериальных существ всевозможных форм. Число вариантов было бесконечно, не исключались и повторы. То, что мы оказались похожими на людей или же люди на нас – всего лишь игра вероятностей. Пускай я и выглядел как сын Земли, по существу, я им не являлся: ведь внешнее сходство вовсе не означало тождественность внутреннего содержания.

У меня не было сердца.

Как, впрочем, и лёгких, и печени, да и вообще жизнеопределяющих систем человеческого организма. Это делало моё тело полностью автономным – самодостаточным, и, практически, независящим от внешних условий. В наличии имелось лишь нечто среднее между системой кровоснабжения и нервной системой, если уж сравнивать с людской физиологией. Но только эта замкнутая сеть была куда более разветвлённой, нежели кровеносные сосуды или нервные волокна, и вместо крови содержала в себе универсальный носитель – условно назовём его так. Уникальный медиатор.

Эфир. Передающий информацию куда быстрее любого нервного импульса и обеспечивающий мгновенный безошибочный отклик в действии единовременно с мыслью. Впрочем, я счёл, что приводить подробное описание своего внутреннего строения ни к чему: моего ученика не столько занимало моё уникальное тело, сколько волновал мой разум, мнящийся ему совершенным. Божественным. Потому мои повести отнюдь не были детальными обзорами законов и формул, закосневших в собственной непреложности. Скорее, они походили на дорогу, что рождается с каждым шагом идущего по ней странника – кажется, я слышал подобное выражение меж уроженцев третьей планеты…

…Вернувшись из мира собственных раздумий, я продолжил прервавшуюся беседу с моим учеником, как ни в чём не бывало: «…Знаешь, Мигель, я не привык задаваться вопросами «как?», «для чего?» и «зачем?». План Абсолюта совершенен. Путь реализации неисповедим. Его созидающие сверхсознательные аспекты выстроили многообразнейшие и причудливейшие концепции Бытия, распростёртые в беспредельности, одарив целью и смыслом каждое своё творение. Они объединили физическую и духовную природу, на границе сотворив множество существ переходного вида. Замкнули цепь эволюции от схождения в плотные слои материи до возвращения к духу, представляющему, однако, лишь разновидность материи тончайшего плана. В каждом из миров существует своя причинно-следственная связь – можно сказать, карма и дхарма – обусловленные закономерности и распорядки. Даже если на первый взгляд строй кажется хаотичным, поверь мне – он упорядочен, просто структура его неочевидна. Даже в броуновском движении траектории частиц предопределены совокупностью множества факторов: случайных перемещений не существует, только просчитать и учесть все варианты не так-то просто. В мире чувственных ощущений всё также неизбежно детерминировано. Вы, люди, привыкли поэтизировать чувства, считать их чем-то непостижимым, приходящим ниоткуда. Неуловимым ветром вдохновения. Я знаю, что это не так. Именно знаю. Ведь прежде, изучая ваш мир, ещё будучи адептом своего Храма, я отворил все двери этой реальности теми ключами, что были у меня. Мой дух – своего рода, универсальная отмычка. Он способен «подстраиваться», адаптироваться. Ключ – это код. Энергоинформационный шифр тонких тел. В том моя природа и смысл – отворять двери святилищ чуждых Богов, дабы разгадать их Тайну. Ваш мир изначально не показался мне особо примечательным. Я полагал, законы функционирования этой системы определяются вполне постижимыми причинами и даже представить не мог…»

Я замолчал. Мигель более не задавал мне вопросов, но я чувствовал его взгляд. В устремлённых на меня светлых внимательных глазах было куда больше, чем в любом произнесённом слове. За окном, пробиваясь сквозь скатанный войлок густых туч, едва брезжил мерклый рассвет, предвосхищая новый день.

Не оборачиваясь, я изрёк, обращаясь к юноше, так неосмотрительно разменявшему ночные грёзы на мои отстранённые чудаческие речи: «Ты устал. Отдохни». Я знал, что этот упрямый молодой человек вряд ли согласится по доброй воле отправиться в царство снов, зная, сколь зыбко само моё присутствие, и что в каждый момент я могу исчезнуть на неопределённое время, оказавшись где-то ещё. А ему придётся ждать. Жизнь ведь так коротка. Зато длинна вечность, из жизней состоящая.

Не слушая возражений Мигеля, я продолжил смотреть сквозь стекло и своё отражение в нём на сгорающую в неоновом пламени ночь и далёкие всполохи зарницы. Фраза моего ученика оборвалась на полуслове. В бессилии склонившись лбом на скрещенные на столешнице запястья, юноша уснул. Я решил, что так для него будет лучше. Порой мне тоже хотелось уснуть, обхватив колени своими холодными руками, закрыть глаза и падать, падать в неохватную бездну обрывков воспоминаний и событий, которые никогда не происходили. Забыться. Увидеть в садах Морфея то, о чём я даже не смел мечтать, мечтать не умея. И поверить в это…

Но подобные мне никогда не спят. Ныне я о том жалел.