Текст книги "Скрип"

Наталья Иртенина
Скрип

***

Пусть другие предаются миру зла своими делами и самой своей жизнью, думал я. Я же погружусь как можно глубже в тот мир зла, который недоступен глазу.

Мисима

Сегодня я не пошел наверх – остался дома один на один с ночной темнотой и неподвижным, обволакивающим беззвучием. В первый раз изменил своему давнему обычаю прогуливаться на сон грядущий на крыше собственного дома.

Каждую ночь, и зимой, и летом я забираюсь на чердак, толкаю скрипучую дверцу, ведущую наверх и, скрючившись, перелезаю на крышу. Зачем – сам не знаю. Могу придумать дюжину объяснений, но какое из них будет ближе к истине? Самое очевидное – здесь мне никто не может помешать. Чаще всего я ищу здесь равновесия, пытаюсь найти баланс между собой и всем остальным подлунным миром, угомонить тот пьяный маятник внутри меня, который не дает мне ни малейшего шанса обрести устойчивость на грешной земле. Только между небом и землей я получаю возможность усмирить его.

Мою жену (когда-то я был женат, но потом моя Тамара променяла меня на весьма предприимчивого хлюста в красном «шевроле») несказанно раздражала эта привычка к ночным поднебесным проветриваниям. Кажется, она даже немного ревновала меня к крыше. Однажды, после того как я в который раз сбежал от ее объятий, Томка забралась следом за мной. Было лето, ночь благоухала запахом прожаренной за день крыши. Я стоял на краю и смотрел на полыхающий разноцветными огнями город, пытаясь удержать равновесие. Не могу сказать о себе, что я из породы альпинистов-мазохистов, но кажется, именно это сочетание острых ощущений неустойчивости, головокружения, нереальности расстилающегося внизу мира и реального страха на краю обрыва – именно это и влекло меня сюда. Звук скрипнувшей за спиной двери резко оттолкнул меня назад, прочь от края. Я обернулся и увидел Томку: в каком-то умопомрачительном одеянии в приглушенном свете ночи она казалась сказочной феей, удивленно озирающейся по сторонам в поисках своего сбежавшего негодника-пажа.

– Не понимаю, зачем нужно регулярно забираться на эту верхотуру. Это ритуал у тебя такой – прощание с ушедшим днем?

Расспросы надо было пресечь в корне. Я зажал Томкины губы поцелуем. Мы занялись любовью прямо там, на крыше.

В ту ночь, уже в постели, губы моей жены сонно шептали, что я сошел с ума. Но я почему-то им не верил.

Больше таких приключений с нами не случалось. Томка перестала ревновать меня к крыше и попыталась примириться с этим «странным капризом большого ребенка» – кажется, так она выразилась однажды.

Сегодня я впервые не пошел туда из-за истории, которая приключилась со мной вчера. Точнее, это даже историей нельзя назвать, потому что внешне ничего не происходило. Только посторонний взгляд мог бы на секунду задержаться на странной человеческой фигуре, удобно расположившейся на краю высотного дома, свесившей ноги вниз и опирающейся локтями на низенький поручень, опоясавший крышу. После сумасшедшей дневной жары хотелось насквозь пропитаться ночным полупрохладным воздухом, так чтобы этого запаса хватило на весь следующий день июньского солнцепека. Я разглядывал разноцветное скопище домов, грузных мастодонтов и застенчивых карликов, медленно впадающих в спячку. Время ушло далеко за полночь, и в конце концов на меня накатила беспричинная тоска, раздражавшая и беспокоившая чем-то, что я никак не мог уловить. Внезапно я понял, что это. Скрип качелей внизу. Одинокий плач детских качелей во дворе дома. Вычленив этот звук из негромкого гула ночной жизни, я осознал, что он уже давно раздается в темноте. Перегнувшись через край, я попытался рассмотреть, кого это тоска выгнала в ночной час из дома. Но ближайший фонарь светил далеко в стороне. Я ничего не увидел, и от этого стало еще омерзительнее.

Надо было встать и уйти, но этот звук, преследующий меня со времен безоблачного детства, имеет надо мной какую-то гипнотическую власть. Я остался сидеть завороженный и обездвиженный этой странной музыкой.

– Плим-блим. Блим-плим. Скри-пим, – говорили внизу качели, пытаясь воздействовать на меня грустной бессмысленностью этой фразы. Словно хотели, чтобы я что-то понял, что-то недоступное и неподвластное обычным человеческим словам. Или вспомнить.

Сейчас, находясь в здравом уме и твердой памяти, я могу поклясться, что я не сумасшедший. И почти не поддаюсь внушению. Вероятно, во всем виновата эта проклятая жара, плавящая мозги. Как будто преисподняя увеличилась в масштабах и подошла вплотную к поверхности земли. Легкое дыхание ада. Так вот, вчера, на крыше я вдруг понял, что я не существую. Именно это и хотели сказать мне качели. Об этом кричала вся окружающая среда, красиво задрапированная полутьмой, сквозь прорехи которой врывался в этот нелепый и нереальный скрипучий мир качелей огненный свет фонарей, горящих окон, гирлянд городской иллюминации и ночных вывесок.

Я вспомнил, что в первый раз услышал это от своей Томки в наш последний день. Она уже все решила, взвесила и подвела баланс, оставалось только ввести меня в курс дела, что она и сделала со свойственным ей женским тактом:

– Я ухожу от тебя. И пожалуйста не возражай. – Я и не думал возражать – если уж она решила, ее не свернет с пути и бульдозер. – Он прекрасный человек, и я не собираюсь менять своего мнения о нем только из-за того, что тебе он не нравится. И оставь свои ехидные шуточки при себе, если ты не способен понять чужую душу. Ну да, он делец. Но это не доказательство. В любом деле человек может сохранить свое лицо. Вовсе не обязательно терять его от запаха денег. Вадик (о, она уже называла его Вадик!) в отличие от тебя сохранил свою физиономию. А ты свою давно потерял. Ты посмотри на себя – что ты за человек? Ты не человек, ты какой-то фантом. Облако в штанах. Призрак, который живет на крыше…

Собирая вещи, она повторяла, видимо все-таки чувствуя свою вину и пытаясь оправдаться, убедить себя в своей правоте:

– Ты моя ошибка. Случайность. Ты моя роковая ошибка. – Ей безумно нравилось это слово «роковой», она употребляла его к месту и не к месту. Мы расстались легко и без претензий друг к другу.

И только неделю спустя я понял, что люблю ее, а теперь потерял навечно. Это чувство потери оказалось совершенно неожиданным, потому что я давно решил, что любовь – это не моя стихия, что я не могу полюбить очень сильно, так, чтобы невозможно было расстаться, когда придет время. Стало очевидно, что я занимался самообольщением.

Итак, я стал призраком, к тому же брошенным. Я продолжал жить, не замечая, что медленно исчезаю с лица земли, распадаюсь на бессмысленные закорючки: гайки, болты, шурупы, винтики, шайбочки, заклепки, шнурки, кнопки и петли для пуговиц.

Вчера я вспомнил свой кошмар, приснившийся с месяц назад. Я шел по какому-то длинному темному тоннелю – только далеко впереди светилась маленькая точка. Там я рассчитывал найти выход. Но когда я, наконец, подошел к этому источнику света, оказалось, что это не выход. Это было огромное зеркало, перегородившее целиком весь проход. Из него шел яркий свет. В нем отражалась уходящая вдаль темная кишка, из которой я пришел. Но там не было меня. По эту сторону зеркала я мог видеть свое тело, но когда переводил взгляд в зазеркальное пространство – там вместо меня была пустота. Я начал кричать, пытался разбить зеркало – но оно только насмешливо дребезжало. Дальше не помню. Уже днем, на улице я вдруг поймал себя на том, что украдкой ловлю свое отражение в витринах магазинов, в стеклах припаркованных машин. Несколько часов спустя, придя домой, развалившись в кресле с книжкой, я не смог сосредоточиться на тексте. Как только глаза доходили до края книги, взгляд автоматически продолжал двигаться в направлении руки, лежавшей на подлокотнике, и, убедившись в ее существовании, возвращался обратно. Меня это и разозлило, и рассмешило.

Вчера, под заунывный скрип качелей на детской площадке, я понял, что уже не живу в этом мире, который меня окружает, и лишь формально следую его условностям, поддерживаю видимость своей вовлеченности в его сутолоку. А на самом деле пребываю в каком-то другом пространственном измерении, которое, впрочем, тоже не существует – я его сам выдумал, чтобы оправдать свое собственное несуществование. Все же интересно: выпадая из реальности, человек должен или не должен впадать куда-то еще, в какую-нибудь эфемерную гиперреальность и может ли выбраться оттуда обратно без ощутимых для себя потерь?

Начать проверку своей теории я решил с завтрашнего (вернее, сегодняшнего) дня.

* * *

Собственно, никакого плана действий у меня не было. Бреясь сегодня утром, я прекрасно рассмотрел в зеркале свою невыспавшуюся хмурую физиономию – никаких признаков смещенности в потусторонний мир она не выказывала. А рьяные попытки на ощупь убедиться в своей реальности привели к тому, что я чуть не перерезал себе горло бритвой. Тем самым предоставив наглядное доказательство своего бытия. Но радовался обретенной вере я недолго. В голову проползла другая, не менее скверная мысль: а может быть я стал оборотнем и временами из человека превращаюсь в призрак?

Включив радио, я услышал последние новости: Москва снова стала объектом внимания террористов. В половине девятого утра, в час пик взорвался переполненный автобус. Отчего-то в моей бедной голове смешались призраки и террористы. И вот уже неконтролируемое воображение услужливо подсовывает мне картинку: обвешанные взрывчаткой невидимки неприкаянно бродят по городу, в рассеяньи роняя то тут, то там свои адские машинки.

М-да, что-то мрачные у меня сегодня фантазии. Не к добру это…

Первым делом мне нужно было забежать в одну из тех двух издательских контор, где я зарабатывал на хлеб насущный. Скучноватость работы немного компенсировалась ее непыльностью, а нестабильная доходность с лихвой восполнялась большим объемом остающегося свободного времени, которое я посвящал поочередно, во-первых, собственному культурному развитию, во-вторых, поиску еще одного непыльного места работы и, в-третьих, приятному ничегонеделанию.

Я числился внештатным редактором в средней руки издательстве. Попасть в штат не было никакой возможности: он был полностью укомплектован и состоял из четырех с половиной человек – генерального директора, бухгалтера, секретаря, главного редактора и охранника на полуставке. Весь редакционный процесс сосредотачивался в руках главреда – ироничной дамы лет около сорока, уставшей бороться с жизнью и неорганизованным потоком производственных проблем, что позволяло ей иногда рекомендоваться по телефону «Тенью отца Гамлета» (сам слышал). От нее я получал два раза в месяц пухлую пачку бумаги, которую следовало привести в грамотный вид.

На этот раз меня ожидал сюрприз. Не застав на месте свою работодательницу, я отправился на ее поиски по тем четырем комнаткам, которые занимало издательство. Наконец в одной из них, в закутке свободного от книжных штабелей пространства обнаружил стол с сидящей на нем девицей, по всем признакам секретаршей.

– Я ищу Ирину Владимировну. Где ее можно найти?

Девица настороженно хлопнула густо накрашенными ресницами.

– Вы редактор?

– Да.

– Ваша фамилия?

Я назвал. С минуту она копалась в бумагах на столе. Наконец подняла на меня глаза и корректно-вежливым тоном, который обычно используют воспитанные девушки при общении с недоумками, объяснила, что издательство больше не нуждается в моих услугах из-за сокращения объема работ.

Переварив информацию, я пришел к философскому выводу, что жизнь, в сущности, не что иное, как сплошная смена работодателей. Именно это и придает ей вкус пошлости. Впрочем, у меня оставалось еще одно доходное место. Там находили применение мои литературные таланты: я писал занимательные очерки для многотомного популярного биографического словаря. Но туда можно было не торопиться, этой работой я был обеспечен на несколько недель вперед.

Выйдя на улицу, я отправился куда глаза глядели. А глядели они в сторону городского парка. Там усладительно плескались фонтаны, и пышная растительность предоставляла страждущим спасительную тень. Солнце пекло немилосердно, моя рубашка давно уже прилипла к спине и жгла, как горчичники.

По пути я зашел в магазинчик купить чего-нибудь прохладительного. Кроме меня, покупателей не было. У самого входа сидели две полусонные девицы, лениво разгадывавшие кроссворд и не обращавшие на меня никакого внимания. Сейчас я не могу точно сказать, что на меня в ту минуту сильнее подействовало: разморенный вид продавщиц, нуждавшихся во встряске, или мелькнувшая мысль, что есть хороший шанс устроить проверку моей давешней теории.

Я открыл холодильник и достал ледяную банку лимонада. Изобразив на лице ухмылку самодовольного болвана, медленно продефилировал к дверям мимо девиц. Ноль внимания.

– Ну и вопросики. Привидение в пустыне. Пять букв.

– Мираж?

– Та-ак. Ми-раж. Ага, точно.

Решив повторить эксперимент, я прошел обратно и, уже не скрываясь, взял с полки шоколадку. Держа добычу перед собой, двинулся к выходу. Никакой реакции. «Это уже не смешно» – подумал я, открывая дверь и выбираясь на улицу.

«Может, жара на них так действует?» – все еще не желая верить фактам, спрашивал я себя. Проснувшиеся вдруг самомнение и гордость потребителя едва не вынудили меня вернуться и запросить жалобную книгу, где я мог бы излить свое негодование по поводу невнимания к клиентам, которых вынуждают тем самым становиться грабителями. К счастью, голос разума подоспел вовремя, и я отправился восвояси. Вытащив из кармана шоколадку, успевшую превратиться за несколько минут в желе, я выкинул ее в урну, а банку лимонада с жадностью опустошил. В конце концов, призраки тоже могут испытывать жажду.

Я углубился в зеленые парковые просторы, мелко нарезанные на куски дорожками. Поблизости от фонтанов скамейки были заняты. Вскоре мне посчастливилось набрести на лавку, которую уже собирались освобождать благообразная бабушка с прилизанным внучеком. Как только они отошли на пару шагов, я коршуном накинулся на опустевшее место. Конечно, там могли легко расположиться еще человека три, но я был не в том настроении, чтобы благосклонно терпеть присутствие соседей, поэтому приготовился отражать атаки других претендентов своим свирепым видом и недобрым взглядом.

* * *

Мой острый приступ агрессивности вовсе не был вызван неприятными обстоятельствами дня, как могло показаться. Врожденная мизантропия передалась мне по наследству от моего дядюшки – дяди Кости, с которым я виделся всего лишь раз в жизни. Встреча с ним оставила по себе глубокую память в моей неокрепшей тогда еще, не замутненной посторонними влияниями душе.

Дядя был философом – и по образованию, и по образу жизни. О нем в нашей семье ходили легенды, он был притчей во языцех, и часто поминался моими родителями то как образец жизненного сверхвезения, то как пример чудовищного сумасбродства. Последнее бывало чаще, поэтому в конце концов я стал испытывать к дяде гораздо больше интереса и симпатии, чем того хотелось бы родителям.

Началось все с того, что дяде Косте, маминому брату, студенту последнего курса философского факультета сказочно повезло: он выиграл в лотерею автомобиль «Волга». Родители, мои бабушка с дедушкой, устроили на радостях пир на весь мир, в разгар которого их счастливый отпрыск объявил, что машина ему не нужна, потому что после окончания университета он решил вести жизнь истинного философа – в затворничестве и размышлениях о вечном. Поэтому он продаст автомобиль за хорошие деньги, которых должно хватить лет на десять скромной холостяцкой жизни. За столом воцарилось гробовое молчание, затем послышался звук упавшего тела – бабушке стало дурно. На этом веселье окончилось.

Все последующие попытки вырвать у дяди признание в том, что все это неудачная шутка, оказались безрезультатными – он не шутил и был вполне серьезен. Для меня (много лет спустя, потому что в то время я существовал только в мечтах) лишь одно оставалось неясным: как дядя собирался устроить свою жизнь через эти десять лет и было ли у него уже тогда решение сделать то, что он сделал?

Через полгода произошло сразу несколько событий. Дядя (тогда еще не дядя) получил диплом и начал осуществлять свою жизненную программу. Его старшая сестра – моя мама – вышла замуж, а их родители, мои бабушка с дедушкой переселились в мир иной. Большая трехкомнатная квартира была вскоре разменена на две маленькие: в однокомнатной водворился дядя Костя, получив таким образом возможность осуществить свой идеал затворнической жизни. В двухкомнатную вселились мои родители. Там через год появился я.

А дядя Костя в то время, когда мои будущие родители предавались любовным утехам медового месяца, развил кипучую деятельность. Деньги за машину были положены на сберкнижку. Теперь предстояло решить главную проблему советского человека с диссидентскими наклонностями – не прослыв тунеядцем и не попав в черный список злостных бездельников, порочащих звание гражданина СССР, все же ускользнуть от обязательного трудоохвата советских людей. И хотя дядя был не диссидентом, а всего лишь человеком с нетрадиционной жизненной ориентацией, решил он эту проблему прямо-таки с антисоветской изворотливостью. Потратив часть своего выигрыша на взятки, он обзавелся внушительной кучей медицинских справок, свидетельствовавших о его полной инвалидности и абсолютной недееспособности. К тому же дававших право на получение небольшой пенсии.

Таким образом, он осуществил свою мечту: заперся у себя дома, свежим воздухом дышал через форточку, а запасы продовольствия делал два раза в неделю в универмаге на первом этаже дома. Чему он посвящал все свое время, так и осталось загадкой, поскольку позже никаких, кроме небольшой тетрадки, вещественных доказательств раздумий о вечном у него обнаружено не было.

Моя мать, чувствовавшая ответственность по отношению к неразумному брату, считала долгом иногда навещать его: наводила в его философской обители чистоту и порядок и не оставляла попыток вернуть блудного брата на путь истинный. Но все ее усилия разбивались вдребезги о каменную стену дядиного стоицизма и упорствования в заблуждениях. Он неизменно сообщал, что ничто в этом суетном мире его не интересует и не волнует и что мечтает он только об одном: написать философский трактат, который прославил и обессмертил бы его имя и раскрыл бы людям глаза на их жалкую жизнь. Позже, в той самой тетрадке я нашел несколько записей, касающихся этого трактата. Он должен был называться несколько неприлично для философского сочинения: «Этот дерьмовый мир». К счастью, дальше заголовка дело не пошло, и человечество было избавлено от узнавания горькой и жестокой (по трепетной мысли моего родственника) правды о самом себе.

На одно из таких свиданий мать взяла с собой меня – мне тогда было шесть лет. Не могу сказать, что эта встреча произвела на меня благотворное влияние. По-моему, скорее наоборот, после этого я еще больше испортился, интуитивно почувствовав подвох, который устраивала мне моя судьба. Так на меня подействовала аура дядиного мрачного жилища. Его спартанскую обстановку окутывал царивший там полумрак: темные занавески на окнах, плотно зашторенные, пропускали очень немного света.

– Костя, ты неисправим. Ну где это видано, чтобы целый день сидеть в темноте. Включи хотя бы электричество… Боже, сколько пыли. По-видимому, я обречена быть единственной уборщицей в этом склепе. Алеша, иди сюда. Познакомься со своим непутевым дядей Костей и ни в коем случае не бери с него пример.

– Ну, здравствуй, божий человек Алексей. – Дядя протянул мне руку, бледную, с худыми длинными пальцами, и я вложил в нее свою потную от волнения ладонь.

– Дядя, а почему ты такой лохматый? Ты тоже не любишь тетенек с ножницами?

Дядя Костя весело рассмеялся и взъерошил мне волосы на затылке:

– Не люблю. Ну иди, поиграй пока в комнате. Нам с твоей мамой надо поговорить.

И меня оставили одного в этом незнакомом, неприбранном и неприветливом комнатном мире, где я сразу же почувствовал свою заброшенность. Мать с дядей заперлись на кухне и совсем забыли о моем существовании. А я, осмотревшись в комнате, заинтересовался двумя поразившими меня предметами. Это были две вырезанные из дерева маски – они висели на противоположных стенах, упираясь друг в друга взглядами. Детали я запомнил плохо, в памяти сохранилось только общее впечатление уродства этих мерзких физиономий. По-видимому, это были какие-то ритуальные маски. Вполне возможно, они принадлежали когда-то каким-нибудь жрецам или шаманам какого-нибудь племени, сохранившего свои первобытные ритуалы до конца второго тысячелетия. Должно быть, они предназначались для отпугивания злых духов – более отвратительных демонических рож мне никогда больше не приходилось видеть. А тогда мне показалось, что эти маски подчинили своей могущественной, темной власти всю комнату и все, что в ней находилось: стены, занавески, стол, стул, диван, шкаф, лампу на столе, книжные полки, пол и потолок – все пропиталось их злой волей. И даже… я вспомнил о дяде – он тоже попал в их ужасный плен, подвергая себя по многу раз в день перекрестной атаке их огромных, желтых и злых глаз. И сам я начал испытывать на себе их воздействие: мне стало очень страшно, захотелось забиться в угол и заплакать.

Я решил отомстить им – и за комнату с ее несчастными, безответными вещами, и за дядю, порабощенного темными силами зла, и за себя самого, готового самым постыдным образом разреветься. Оглядевшись по сторонам в поисках подходящих орудий мщения, я заметил на столе дядину курительную трубку – она-то и подсказала мне идею изощренной мести. Прежде всего я подтащил стул поближе к одной из масок и снял ее с гвоздя. Свергнутая со стены, она наполовину утратила свою ужасную власть, и я смог приступить к делу. Открыв дверцу платяного шкафа и покопавшись в нем, я обнаружил старый галстук черного цвета. Из него я сделал повязку, закрывшую левый глаз маски. Потом из прихожей стащил мамин шейный платок, синий в белый горошек, и нацепил его маске на макушку, завязав сбоку. Теперь нужно было обследовать свой арсенал. Вывернув все имевшиеся у меня карманы и быстро оглядев свои сокровища, я отложил в сторону небольшой красный шарик из пластмассы, кольцо с зажимом для штор, коробок спичек и кусок пластилина. Зажим я прицепил к большому уху маски – свободно болтавшееся на нем кольцо вполне годилось на роль серьги. Затем, содрав с пореза на пальце полоску пластыря, приложил ее к правой щеке маски, под глазом, и пожалел об отсутствии второй полоски. Крест-накрест нашлепка смотрелась бы лучше. Огромные толстые губы маски были растянуты в гадкой ухмылке, и между ними оказалась широкая сквозная щель. В нее я вставил дядину трубку, закрепив мундштук пластилином. А внутрь трубки засунул шарик. Такие шарики имелись в хозяйском обиходе почти всех мальчишек нашего двора – если их поджечь, они плавились и давали много вонючего дыма. Я повесил маску обратно на гвоздь – маминым платком пришлось пожертвовать, проделав в нем дырку, – и засунул в трубку зажженную спичку. Слез со стула, отошел подальше и обернулся, мстительно ухмыляясь.

Эффект был потрясающим. Мне удалось лишить маску ее потустороннего демонизма, однако взамен эта физиономия приобрела вполне земные, но не менее злобные черты кровожадного пирата. По сравнению с этой рожей страшный Бармалей должен был казаться добрым дядюшкой, пугающим детей погремушками. И только густо дымящая трубка отчасти сглаживала жуткое впечатление, делая маску похожей на физиономию давно и тяжело больного курильщика, которого пагубная привычка скоро загонит в могилу. В общем, это был, на мой теперешний взгляд, гениальный образец антитабачной пропаганды и рекламы здорового образа жизни. Но тогда я лишь молча ужасался делу рук своих. Между тем горелая вонь распространилась по всей квартире и всполошила мать с дядей. Они застыли в изумлении, глядя на пирата, лихо дымящего трубкой. Первым пришел в себя дядя Костя: неожиданно он начал хохотать, сотрясаясь всем своим длинным и тощим телом, а через минуту выдавил, заикаясь от смеха:

– Ну уморил, племянник! Знатный шалопай вырастет. Весь в меня.

Этого мама уже не смогла стерпеть. Не на шутку рассерженная, она накричала на нас и принялась уничтожать результаты моего творчества: выдернула трубку и бросила ее в ванную под струю воды, сняла все пиратские атрибуты, ужаснувшись дырке на платке, а мне задала трепку, обидно отшлепав прямо на глазах у дяди…

Вечером, когда мы возвращались домой, я, все еще дуясь, спросил у нее, что значат слова «весь в меня».

– Это значит, что ты можешь стать таким же балбесом, как твой дядя. Обещай мне, – мать крепко сжала мою руку, – что не будешь брать пример с дяди Кости, никогда.

Я пообещал, даже не пытаясь понять, почему маме так не нравится мой смешливый и такой забавный дядя, который к тому же не боится жить в одной комнате с чудовищами.

На следующий день я завел разговор об этих физиономиях на стене и спросил у матери, для чего они нужны.

– Ну, наверное, чтобы внушать людям сакральные мысли.

– А что такое – сакральные? – спросил я.

– Вот подрастешь, тогда узнаешь.

Наверное, я достаточно вырос для этого знания уже через год, потому что именно тогда я узнал – вернее, все узнали – главную дядину сакральную мысль. Его нашли повесившимся. Мне об этом ни слова не сказали, но я, чувствуя, что что-то случилось, а от меня скрывают, подслушал разговор родителей, ругавшихся в своей комнате. Причиной раздора оказался мой бедный дядя. Узнав о его самоубийстве, я, испуганный и взволнованный, решил все же докопаться до сути и выяснить наконец, что же это за сакральные мысли, внушенные дяде его чудищами на стене. Выждав время, я подошел к отцу и спросил, что такое «сакральный».

– Сакральный? – наморщил он лоб. – Ну, это значит очень важный, священный, внушающий благочестивый трепет. Понимаешь?

– Пап, а дядя был благочестивым человеком, да?

– С чего ты взял? Твой дядя просто сумасшедший, монах-любитель, шизофреник. – Он повысил голос, чтобы слышала на кухне мать. – Его лечить надо было, а не нянчиться с ним.

Почему-то мои родители были уверены, что я непременно пойду по стопам дяди, стану таким же сумасшедшим, как и он. Поэтому после этой истории они принялись усиленно воспитывать из меня нормального, по их мнению, человека. А добивались они этого тем, что лишали меня свободного времени, наверное, чтобы я не успевал погружаться в раздумья о вечном. Меня записывали в любые секции и кружки, изобретали мне увлечения, вынуждали знакомиться со множеством неприятного мне народа. Я усердно посещал кружки рисования, пения, юных техников, бальных танцев, секции легкой атлетики, лыжного спорта, баскетбола и еще многие другие. Но нигде не задерживался более трех-четырех месяцев, и только на баскетбол у меня хватило немного больше терпения – я ушел оттуда через полгода, получив мячом по носу во время игры. Задумавшись о чем-то постороннем, я не заметил, что мне пасуют.

В результате, все старания моих родителей увенчались абсолютным неуспехом. Я вырос законченным мизантропом, избегающим по мере возможности общества себе подобных.

Тайной, покрытой мраком, остается для меня история моей женитьбы. Мысля себя деструктивным элементом общества, я не мог даже и подумать о том, чтобы заняться в жизни каким-либо созидательным трудом, к каковому относится и создание семьи. Ясно только одно – инициатором выступала Томка, загипнотизировавшая меня невинным взглядом своих зелено-голубых глаз. Я тогда заканчивал филфак и писал диплом, Томка после книготоргового техникума работала в нашей академической книжной лавочке. Там мы и познакомились. Путь от первого поцелуя до первой брачной ночи был максимально укорочен Томкиными стараниями. Когда я пришел в себя от всего этого переполоха, оказалось, что финишная черта, за которой начинались суровые семейные будни, благополучно преодолена, а я приобрел статус обладателя прелестницы-жены и своей собственной квартиры. Она досталась нам от моей троюродной тетки, умершей как раз к тому времени и завещавшей мне свое жилище. А ведь я даже не подозревал о ее существовании…

* * *

Итак, я сидел на скамейке в тенистой аллее и размышлял о жизни. Но в одиночестве мне не дали долго наслаждаться этими думами. Двое парней в гавайских рубашках и зеркальных очках, не обращая на меня ни малейшего внимания, уселись рядом. Один даже плюхнулся чуть ли не на мою ногу. Я отодвинулся, но уходить не хотелось. Пришлось поневоле слушать их разговор.

– Чистая работа. Как минимум минус пятнадцать. Но это мелочевка.

– Ясно, мелочь. Паршивый автобус. Это Управление чего-то мудрить стало. Заявки на крупные объекты блокирует. Мне Толян информацию подкинул. Он присмотрел своей группе высотку, так его послали взашей. Этого добра, говорят, и так выше крыши. Все одно и то же пробивают, как будто других объектов нет. Мозги у тебя, спрашивают, есть? Вот и думай. Разнообразие им, гадам, подавай. Вот и подключился Витек к транспорту. Послезавтра у них троллейбус. Если так дальше пойдет, скоро и маршрутке рад будешь.

Я насторожился, и на всякий случай отодвинулся на самый конец скамьи. Но эти двое, кажется, ничего не скрывали: говорили в полный голос.

– Точно. Но рвануло отлично. Витек профи высшего класса, в армии подрывником служил. Его и на перепрофилирование не посылали. Побольше бы таких, а то набирают какую-то заваль.

– А ты сам-то кем до этого был?

– Я-то? Я свой первый шухер устроил во втором классе. Три окна на этаже вылетели. Меня потом чуть из школы не поперли. Военрук заступился – я у него был любимчиком в кружке юных защитников родины.

– А в Ведомство как попал?

– Да как все. Предложили. Вежливо. Дескать, если эта деятельность противоречит вашим нравственным принципам, имеете право отказаться. Знали же, что не откажусь. Ну я решил их сначала потомить, чтоб не сразу соглашаться. А не боитесь, спрашиваю, что сообщу о вашей распрекрасной организации куда следует? А они мне: где следует, там уже знают. И ваше геройство ни к чему не приведет, кроме как к максимальному сокращению вашего жизненного пути. Отныне и навсегда вы подпадаете под контроль Управления. А мне-то что. Согласился, конечно. Работа как работа. Платить могли бы побольше, да что возьмешь с казенщины… И уйти нельзя…

Они замолчали, расслабленно потягивая из пластиковых бутылок «Спрайт». Я не верил ушам. Эта сладкая парочка во всеуслышание заявляет, что утренний взрыв автобуса – дело рук какого-то Витька, а за всем этим стоит какое-то Управление? Бред.