Текст книги "Владимир Красно Солнышко. Огнем и мечом"

На обратном пути он размышлял о странностях судьбы, хорошо понимая, что закончилась часть жизни, связанная с Рогнедой. Даже если ее сыновей князь объявит наследниками после себя, их мать никогда уже не вернется к своему бывшему мужу. В этом ее правда, в этом ее сила.

Но встретиться пришлось еще не раз.

* * *

Закончилась и еще одна часть его жизни – связанная с Добрыней. Дядя решил крестить Новгород по примеру племянника, и никакие убеждения, что кияне и новгородцы не одно и то же, не убеждали. Казалось, стоит только предложить ильменцам новую веру, и они сами пойдут в воды Волхова. В Новгороде давно христианская община, крещеных немало среди варягов, которые то и дело приходят на службу, среди купцов, что часто бывают в дальних странах, тем более в Византии, много среди самих новгородцев. Главный волхв Богомил Соловей крестить желающих не мешает, значит, не станет возражать и в этот раз.

– Чего ты боишься? Смотри, как кияне спокойно позволили высечь Перуна. И новгородцы смирятся. Там христиан немало.

Владимир вздыхал и думал, что Киев и Новгород – не одно и то же. Одно дело позволять крестить желающих, которых не так уж много, совсем другое враз лишиться старых богов и сменить волхвов на новых священников! Основательно поразмыслив над опасениями племянника, Добрыня вдруг позвал с собой… ростовчан. Князь дивился:

– Да ведь Ростов не крещен, в чем они тебе помощники?

Дядя ухмылялся в усы:

– Я же их не крестить новгородцев зову. Ростов под Новгородом ходит, но давно освободиться хочет. Обещаю, что, коли помогут ильменцев одолеть, станут сами по себе под Киевом ходить. Тебе с того хуже не будет, а мне помощь против новгородцев.

– Пойдут ли ростовчане с тобой? – сомневался Владимир.

– Пойдут. Я с Путятой уже говорил, он своих возьмет, мне хватит.

Пока шли к Новгороду, ильменцы уже прознали о заботе Добрыни. Загудело городское било, созывая новгородцев на вече. Тысяцкий Угоняй объявил о приближении Добрыни. Город ахнул, правитель вел против Новгорода ростовчан! Это было невиданно. Десять лет назад Добрыня выступил против волхвов, заставив Новгород признать главным Перуна против привычного Велеса. Тогда едва смирились горожане, не пошли против князя, поставили в Перыни истукан бога грозы. А Волоса оставили, как и кияне, на торге. Теперь вообще велит славянских богов рушить, идолов их сечь, рубить и в реке топить! Все ждали слова Богомила Соловья. Старец вышел вперед, сурово оглядел толпу, его негромкий голос в мертвой тишине звучал не тише набатного била:

– Не отдадим, как кияне, своих богов на поругание! Ни к чему нам цареградские крестители!

Хорошо зная укрепления города, Добрыня повел свою дружину со стороны Словенского конца. Услышав о том, Угоняй позвал жителей Торговой стороны уйти на противоположную к детинцу. Послушались немногие. Одним не верилось, что Добрыня, которого в Новгороде впервые назвали князем, пойдет против воли города. Другие просто боялись, что их дома пограбят без хозяев. Зато Угоняй со своими быстро разобрали часть Великого моста, чтобы Добрыне не перебраться на другую сторону. Такого в Новгороде не бывало…

Добрыня попытался уговорить ильменцев сдать город без боя, даже на разобранный мост пошел, кричал, чтоб одумались, не препятствовали его дружинникам. В ответ с той стороны ему казали кукиши и даже голый зад, насмехались. Добрыня сердился, топал ногой. Потом на порушенный мост вытащили два потока – камнеметные машины.

Солнце играло на воде множеством солнечных бликов, в мутной воде Волхова плескалась рыба. Далеко на берегу Ильменя переругивались рыбаки, чего-то не поделив. Немолчного гама торга сегодня не было, не до торговли, когда город пополам разделился.

На Торговой стороне увидели, как в поток заправляют большой камень. Стоявший рядом с Добрыней дружинник ахнул:

– Неужто метать станут?!

Стали. Первый камень сильно взял в сторону Людина конца и на мост не попал. Дружинник схватил Добрыню за руку:

– Пойдем, князь, отсюда. Не ровен час попадут…

Но Добрыня стоял неподвижно, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Такого от новгородцев он не ожидал. С Неревской стороны полетел второй камень. Теперь не промахнулись, раздался страшный треск, и возле ног Добрыни провалились доски. Князь отшатнулся, потом бросился с моста поскорее. А сзади с хохотом кричали, что его дом уже порушили, а родню побили. Крик заставил Добрыню снова замереть. Дом порушили?! Родню побили?! Какие после того уговоры?!

Путята, завидев Добрыню, все понял и без слов. Теперь участь той стороны была решена, Добрыня надругательства не простит! Только напасть надо хитро, чтоб своих всех не положить, ведь что на Неревском конце, что на Людином с оружием против встанет каждый.

* * *

Жить спокойно Рогнеде не удалось и в монастыре. Даже матушка Ирина подивилась, что за судьба такая? Если что-то случалось, там обязательно оказывалась инокиня Анастасия.

Рогнеда показала себя, когда возили на торг запасы и рукоделие, сделанные монахинями. Все тот же тщедушный мужичок Ефим по прозвищу Косой, потому как его глаза смотрели в разные стороны, с помощью сестер погрузил в сани большую бочку с солеными огурцами, которые всегда удавались монахиням, а потому пользовались спросом, и широко перекрестился:

– Ну, с богом!

На торг кроме Рогнеды отправились еще две инокини. Рогнеда не торговала, но считала деньги. Собственно, долго сидеть им не пришлось: вышитые платы разобрали в одночасье, больно хороши, а огурцы здоровенный детина, отчего-то сначала долго стоявший безмолвно, запросил все сразу. Только вот был он без лошади, потому просил везти все прямо к себе на двор, немало приплатив за саму бочку и за доставку. Рогнеде очень не понравилась необходимость ехать куда-то, да еще и за этим бугаем. Она давно приметила недобрый взгляд мужика, одетого в огромный тулуп. Из-под шапки, надвинутой почти на нос, так и зыркали маленькие, поросячьи глазки, нечесаная бородища торчала лопатой, а на его ладони запросто мог уместиться полугодовалый ребенок. Почему-то подумалось, что попадись кто в такую лапищу, шею свернет вмиг! Но распоряжавшуюся торгом Ефимию мужик не насторожил, ради доплаты она готова везти бочку не то что ему на двор, но и в Чернигов, если спросит.

Поехали. Дворы на узкой улице с обеих сторон отделены высокими тынами, за которыми надрывались собаки. Теперь не по себе стало и остальным монахиням. Косой Ефим щурился во все стороны, видно прикидывая, как будет выбираться обратно. Чуть успокоился, когда понял, что улица не тупиковая, проехать вперед все же можно. Почти в конце нее покупатель вдруг сунул пальцы в рот и свистнул так, что спокойная монастырская кобылка, ни разу за все время не прибавившая шагу, даже когда ее усиленно подгоняли, вдруг заржала и почти встала на дыбы. С трудом осадив лошадь, Ефим заворчал на детину:

– Ну чего ж ты так-то?.. Чего ж?..

Монахини смотрели не на лошадь, а на вышедших из ближайших ворот таких же здоровенных мужиков. Рогнеда вспомнила, как глазел на деньги, получаемые монахинями за рукоделие, тот, что купил огурцы, и нутром поняла, что никакие соленья им не нужны. Она стояла в санях, держась за бочку и оглядываясь. Путь вперед заступили вышедшие из ворот, сзади покупатель. Что делать? Кто-то из монахинь, уже осознавших, что дело худо, ойкнув, тихо сполз вниз. Кажется, это была Ефимия. Но сейчас не до нее: Рогнеда чуть подалась вперед, ее рука соскользнула и оказалась в бочке. Мгновенно сообразив, она вытащила три здоровенных огурца и один за другим… швырнула их в мужиков, преграждавших путь. Метнула ловко, потому как два попали, мужики выругались, одновременно схватившись за лица.

– Гони! – перепуганная кобыла рванула с места скорее от крика женщины, чем от кнута возницы, тем более что тот попросту повалился в сани рядом с бочкой.

Вслед за ними бросился опомнившийся лжепокупатель, но еще два огурца полетели теперь уже в него. Мимо шарахнувшихся из-под копыт мужиков они пронеслись достаточно быстро, но не достаточно для того, чтобы удрать от преследования совсем. Слишком узкая улица не давала лошади заметно прибавить шаг, а сзади уже догоняли, страшно ругаясь, тати. Ефим опомнился и схватил вожжи, а Рогнеда потребовала от своих подруг:

– Помогите!

Втроем они сумели перевернуть здоровенную бочку прямо под ноги мужикам. Мало того, что бочка перегородила собой улицу, так еще и огурцы рассыпались от одного тына до другого. Под страшную ругань преследователей удалось выскочить на соседнюю улочку, куда-то повернуть, потом еще…

Преследователей уже не было, но где они оказались сами, монахини не знали. Беспомощно крутил головой Ефим, кобыла и та нервно перебирала ногами, готовая в любой миг снова рвануть с места. Рогнеда пыталась вспомнить, сколько раз они поворачивали, едучи сюда, и сколько обратно. Зимний день короток, вот-вот начнет смеркаться, как тогда быть? Не то что ограбят, но и убьют, прежде надругавшись! Вдруг княгиня заметила знакомый тын с насаженным на него конским черепом. Только бы не увидели остальные, не то визга не оберешься! Косой собрался еще раз повернуть налево, но Рогнеда остановила его:

– Подожди. Нам нужно до конца этой улицы и там вниз к Подолу.

– С чего ты взяла?

– Езжай! – не могла же Рогнеда рассказывать, что бывала в этой части Киева у ворожеи. Старуха жила недалеко, когда-то княгиня ходила к ней по этой улочке, и сейчас вдруг осознала, какой опасности подвергалась, навещая такое беспокойное место.

В конце улицы действительно оказался спуск к Подолу, он был крутоватым, монахиням пришлось вылезать из саней и идти рядом, придерживая их, чтобы не скользили. Зато когда выбрались, не сговариваясь вздохнули с облегчением. Все же долго не могли прийти в себя. Как добрались до монастырских стен и не помнили. На следующий день с хохотом рассказывали о том, как Анастасия швыряла в татей солеными огурцами!

Сама Рогнеда раздумывала, почему вдруг оказалась совсем рядом с жилищем ворожеи, но ничего придумать не смогла.

* * *

Князю не до новгородцев. Его полностью поглотила новая забота – грады по границе со Степью. Владимир не мог забыть полностью вырубленную весь в северской земле. Война с печенегами не прекращается ни на день. Их сколько ни бей, все одно – налезают и налезают на крайние веси. Как все защитить, сидя в Киеве? И росли грады по Остру и Трубежу, по Суле и другим рекам. Городилась Русь от степняков не Змиевыми валами, какие давным-давно предки поставили, а множеством крепостей. От одной до другой недалече, чтоб дымный сигнал увидеть могли, чтоб летела весть о подходе набежников быстрее стрелы и до соседнего града, и до князя в Киеве.

Пусть не всегда удавалось сообщить вовремя, не всегда князь был в нужное время в Киеве, не всегда успевал подсобить. Но новые грады все равно уже стояли заслоном на пути степняков. В них набирали воев со всех земель. Не одним же полянам да северянам край земли русской защищать, не то скоро их совсем не останется. Вот и насаживал князь в порубежные грады кривичей и дреговичей, древлян и уличей, тиверцев и волынян, ильменцев и вятичей… всех. Все перемешивались меж собой, забывая и свои родовые обычаи, и родовых богов. Дружину Владимир крестил. Эту подсказку когда-то сказал Добрыня:

– Крести всех, легче объединить будет.

Все оказалось не так просто, неохотно отдавали племена своих лучших молодых парней в дружину, кому же хочется лишаться сильных и крепких, от кого тогда детей рожать? Особенно доставалось Новгороду, с города князь и дань брал в две тысячи гривен, как обычно, и варягов переманивал нещадно, и новгородцев забирал в дружину тоже. Но и другим было не легче. Даже вятичам, какие уж совсем далече по лесам сидели.

Если от Киева идти на утреннее солнышко, придешь через земли северян к булгарам. Если на полуночь, тогда в словенский Плесков. Если же взять как раз между ними, то окажешься в вятичских лесах. На полудень от стольного града Степь подступает к самым землян полян, а в ней испокон века одна беда – набежники, оттуда приходили разные, теперь вот печенеги. Сколь ни воевали их русские князья, степнякам ровно счету нет, накатывают, как волны в дурную погоду на берег. И откуда только берутся? Жизнь в Киеве всегда беспокойная, того и жди беды от Степи. И у новоградцев близь Ильменя тоже неспокойно, давно ли перестали с Варяжского моря свои тати ходить? Богатый город Новоград, а богатство всегда чужаков привлекало.

Лучше всего у радимичей да вятичей, сидят в лесах богатых и дичиной, и другим богатством, Мать-Земля да лес всегда прокормят, дадут скоры достаточно, чтоб от набежников откупиться. Борти богатые, железо в болотинах есть, люди научились брать у леса все, что нужно. А что живут от остальных за лесным заслоном, так то хорошо, меньше желающих поживиться. И самих никуда не тянет.

А куда идти? Сивер загородился непроходимыми чащами, стылыми реками, глубокими снегами по полгода. Весной видят вятичи, что летят туда утки, тянутся гусиные косяки, многие другие птицы, чтобы осенью вернуться обратно, да только мало верится, что на стылом сивере жить хорошо можно. Полудень занят проклятыми степняками, от них только беды и жди. На заход солнышка живут свои же радимичи…

* * *

Снег, как всегда, сначала сошел на пригорках и открытых солнцу местах, потом потек ручейками из больших сугробов, а потом и вовсе расплылся огромными лужами. Ярослав дивился: казалось бы, одни и те же лужи, но настолько разные осенью и весной! Осенью, особенно поздней, когда вот-вот скует все вокруг морозом, а ветер без устали треплет последние сиротливые листочки на деревьях, и лужи темные, грязные. Весной, даже если холодно, по утрам на мелких лужицах лед и ветер студеный, все равно весело. С чего бы? Блуд на такие вопросы смеялся, называя мальчика выдумщиком. Какая разница, какие на дворе лужи – скучные или веселые, все одно – вода и вода, холодная и мокрая, другой не бывает.

Князя Владимира не было в Киеве, уехал смотреть новый строящийся град – Белгород. Ярослав просился с ним, но отец старался избегать сына, да и пока рядом со Степью опасно. Зато княжич поехал проведать мать. На сей раз его сопровождал Блуд. Кормилец давненько не видел бывшую княгиню, слышал, что хороша, что сильно изменилась, но почему-то боялся встречи с ней.

На монастырском дворе Блуд осторожно огляделся, он не мог представить, как живут столько женщин, собранных вместе не властной рукой мужа-кормильца, а сами по себе. Казалось, без мужниного надзора обязательно должны ссориться, драть друг дружке волосы… Но на дворе было тихо, несколько женщин что-то делали в одном конце двора, две другие ближе к воротам складывали в поленицу дрова, еще одна несла две бадейки воды. Ярославу, видно, был привычен этот уклад жизни и вид двора, сразу направился к темным силуэтам вдали. Блуд кряхтя потопал за ним.

Кряхтел не столько из-за боли в спине, сколько от смущения, попросту не знал, как себя вести. Одно дело Ярослав, он сын, приходит часто, совсем другое Блуд, можно ли вообще являться сюда чужому? Но любопытство взяло верх, и Блуд исподтишка разглядывал двор. Сначала поразился порядку, все аккуратно сложено, дорожки посыпаны битым камнем, у крыльца вилы и два заступа, но не брошены, а прислонены. Во всем видна хозяйская рука. Блуд так загляделся на крыльцо, что чуть не налетел на женщину в темном одеянии. Остановил его смех:

– Блуд, ты ли это?

Боярин замер, уставившись на Рогнеду, как на видение:

– Рогнеда…

Та поправила:

– Анастасия. Как жив-здоров?

– Благодарствую…

Бывшая княгиня стояла с заступом в руках. Ярослав вдруг потянул его себе:

– Дай.

Мать отдала, княжич поспешил присоединиться к трем монахиням, перекапывавшим грядки чуть подальше. Видимо, и это было здесь привычным! Княжич копал, точно простой мальчишка! Но вспомнив, что заступ только что был в руках у самой Рогнеды, Блуд совсем запутался. Что, и она копала?! Словно поняв его невысказанный вопрос, та рассмеялась:

– Мы здесь все делаем сами.

Откуда Блуду знать, что возню с грядками затеяла беспокойная княгиня. Ее неугомонная натура никак не могла сидеть над рукоделием целыми днями, видя, как пропадает зря столько земли, и понимая, какие выгоды упускаются! Однажды Рогнеда принялась говорить матушке Ирине об упущенных выгодах, та вздохнула:

– Сама знаю, да столько времени руки до огорода не доходят.

– Благослови нас с сестрами заняться?

– Да тяжелый это труд.

– Ничего, с божьей помощью.

С божьей помощью монахини завели не только большой огород, теперь дававший почти все овощи к столу, но и корову, десяток овец, кур и теперь собирались посадить гусыню высиживать потомство. А еще в трапезной у окна встал ткацкий стан, и два других ждали своей очереди, чтобы разместиться в пристройке, которую спешно возводили для хозяйственных нужд. Монастырь обрастал большим хозяйством. Немалая заслуга в том была бывшей княгини. Помня свой изяславльский опыт, Рогнеда принялась за дело с княжеским размахом, иногда приходилось и осаживать, напоминая, что основное для монахинь все же моление, а не только послушание на дворе. Но игуменья Ирина видела, что затеянное Анастасией приносит немалый доход уже сейчас, а в будущем даст еще больший, потому не противилась, ведь деньги нужны прежде всего на постройку собственного храма, пока ходили в Десятинную, только мечтая о своем. Рос и сам монастырь, в новой постройке должны были разместиться еще пятеро новых послушниц, желающие уже приходили, пока помогали только днем, на ночь возвращаясь домой. Значит, нужны и новые кельи, новая трапезная, молельная…

Рогнеда блестела на Блуда глазами, радуясь его приходу. Тот вдруг вспомнил, как сначала не любила его молодая княгиня, пока он не стал кормильцем маленького увечного Ярослава. Много сил вложил в этого княжича боярин, много раз плакал от его требований Ярослав, а у самого Блуда сердце кровью обливалось, но кормилец заставлял и заставлял малыша вставать на ножки, пересиливая боль и страх. Страх перед болью был даже сильнее самой боли, а бороться с ним гораздо тяжелее. Как объяснить совсем маленькому человечку, что надо себя пересилить, чтобы справиться с увечьем? Где лаской, где силой, но Блуд сумел это сделать, Ярослав встал на ноги вопреки всем предсказаниям, он ходит, хотя и хромая, сидит в седле и бьется на мечах, пусть и не так споро, как братья. Но это пока, Блуд твердо знает, что воля у княжича уже есть, эта воля поможет ему стать сильнее братьев!

Вот это – душевная боль за хромого княжича – объединяло Блуда и княгиню сильнее всего. Рогнеда посмотрела на Ярослава, копавшего огород, и вдруг сжала запястье боярина:

– Спасибо тебе за сына! Если б не ты, сиднем сидел бы Ярослав…

На глаза Блуда навернулись слезы:

– Да что я… он сам молодец!

Княгиня склонилась чуть не до земли:

– Нет, твоя заслуга, что княжич ходит и в седле сидит. Мой материнский поклон тебе!

Блуд бросился поднимать Рогнеду:

– Что ты! Что ты! Полно!

А к ним уже спешила игуменья Ирина. Потом Блуда с Ярославом кормили монастырским обедом, поили чаем с медом и потчевали засахаренными яблочками. Боярина поразила простота обстановки, струганые столы и лавки, простая посуда, зато очень понравилась еда и душевность обращения. Незаметно пролетел целый день, им совсем не хотелось уходить. Монахини посмеивались над Ярославом, обещавшим завтра прийти и перекопать весь оставшийся огород, просили переговорить с князем, чтобы отдал им под покос землю, что за тыном до самой реки, рассказывали о своих планах завести не одну корову, а несколько…

Когда вышли из терема, на небе уже вовсю светили первые звездочки. Обе лошади стояли, спокойно жуя свое сено, откуда-то издалека доносился собачий лай, перекрикивались две бабы. Блуд подумал, что с удовольствием остался бы в монастыре и сам. Но надо было возвращаться, монахинь уже звали к вечерней службе, потому кормилец с княжичем попрощались с Рогнедой и остальными и потянули своих коней со двора. Уходить не хотелось не только людям, но и лошадям, те не слишком торопились за ворота.

– Ты часто у матери бываешь?

– Часто, – кивнул Ярослав.

– А Всеволод?

– Нет, он не любит. Там работать надо, мать не сидит без дела. Они все не сидят.

Блуд вспомнил порядок на дворе, сытную трапезу и общее довольствие и вдруг поинтересовался:

– Им кто помогает? Деньги откуда?

– А никто не помогает. Есть там один Ефим Косой, и все. А деньги зарабатывают. Рукоделием да вон урожаи растят. Что можно, делают сами, покупают мало, только свечи.

Княжич говорил, как взрослый человек. Хотя он и есть взрослый, в таком возрасте многие уж женятся. Но у княжича его беда с ногой заставила все делать позднее, раньше братьев только читать научился, остальные и вовсе не умеют. Изяслав всего на год старше, а слышно вовсю княжит в Изяславле, женился, скоро детки пойдут. Как-то сложится судьба этого княжича? Ярослав любимый сын у матери, по всему видно, он ближе Рогнеде. Разумен, даже чуть хитер, также как сама княгиня толков и деятелен, из него получился бы хороший князь, если бы… И в этой беде – хромоте – Рогнеда винит и себя, она таким сына родила!

Сама бывшая княгиня в тот вечер долго благодарила господа за то, что надоумил Владимира приставить к Ярославу именно Блуда. А ведь как сначала сопротивлялась сама! Рогнеда почти облегченно вздохнула: с таким наставником, как Блуд, Ярослав не пропадет! На сердце полегчало от того, что увидела – кормилец по-прежнему любит ее мальчика, готов жизнь за него отдать, поможет, чем сможет.

* * *

На княжьем дворе настоящий переполох, девки зачем-то гонялись за голубями. Немного понаблюдав, Мальфрид удовлетворенно улыбнулась и поспешила к своему возку. Пора уносить ноги, не то вернется князь, будет не слишком доволен. Бывшая княгиня при любой возможности навещала нынешнюю, точно и не держала никакой обиды на Анну за потерю мужа и своего положения. Вот и теперь, воспользовавшись тем, что ее боярин собрался в Киев, заторопилась вместе с ним. Мальфрид с первого дня взяла нового мужа в руки, терпел, потакал и делал все, что ни потребует.

Сейчас велела подождать в возке, пока сама поболтает с княгиней. Неуклюжий, толстый боярин Старой посопел, но возразить не посмел, тем паче что князя нет дома, а княгиня Анна его не слишком жаловала. Так и сидел в возке, обливаясь потом от желания вылезти размять ноги и еще от голода. Сама, небось, у княгини что вкусное ест, а его тут оставила. Сколько еще ждать? Мальфрид сидит у Анны подолгу.

На сей раз справилась удивительно быстро. Глядя на свою дражайшую супругу, идущую широким шагом к возку, Мотей Старой даже вздохнул: эх, милая, где ж ты была лет этак двадцать назад, когда он мог и на коня сесть, и девкам жару задать? Теперь вон толст до необъятности, неповоротлив и бессилен по ночам. А Мальфрид еще молода и горяча, потому молчит боярин, видя, как из ее ложницы тенью ускользает очередной рослый красавец.

Боярыня подошла к возку, поморщилась, убедившись, что за время ее отсутствия муж ни капли не похудел и по-прежнему занимает большую часть сиденья, оставляя ей слишком мало места, но подобрала подол и полезла пристраиваться рядом. Другого места все равно нет. Старой с удовольствием приобнял свою дражайшую супругу, делая вид, что попросту вжимается в стенку возка, освобождая для нее побольше пространства. Та не поверила, толкнула:

– Ну-ка, двинься еще!

Но двигаться и впрямь было некуда. Мальфрид вздохнула: надо все же потребовать сделать возок пошире, если хочет с ней ездить, а то так и ребра поломать недолго. Под предлогом излишнего веса Старого она уже давно не допускает мужа к себе на ложе. В первые ночи попробовала, потом долго охала, держась за ребра, здоровенное пузо боярина припечатывало ее так, что глаза лезли на лоб. Но Старой и не настаивал, для него уже давно главными стали мед и хороший кусок мяса. Легко найдя ему замену, Мальфрид перестала жаловаться на судьбу и теперь жила в свое удовольствие.

А доставлять себе удовольствие она умела не только по ночам и на ложе. Вот сейчас, мелочь, но приятная… Боярыня хихикнула от мысли о том, что последует за ее появлением на княжьем дворе. Старой, почувствовав, что радость Мальфрид неспроста, насторожился, ох, подведет его жена под неприятности!

– Чему радуешься-то?

Та оглянулась, дернула плечиком:

– Да так… Солнышко светит, птички поют…

Муж подозрительно вгляделся в довольное лицо боярыни:

– Птички и вчера пели.

– Вчера не так, – уже откровенно посмеивалась Мальфрид

– Ясно, – вздохнул супруг. Натворила что-то и довольна, как бы потом полной ложкой расхлебывать ее радость не пришлось. – Княгиню видела?

– Да.

– О чем говорили?

– Да ни о чем. – Мальфрид пожала плечами. Ты умный, но и я не дура, так я тебе и сказала! – Забота у нее, все лицо пятнышками весенними покрылось, конопатая твоя княгиня!

– А ты и рада! – фыркнул боярин. Если этому радуется дуреха-жена, то ладно, пусть себе…

А Мальфрид постаралась отвернуться, чтобы муж не заметил ехидную ухмылку, которую она едва сдерживала. Пакость явно удалась, только вот не посмотреть, что же теперь будет с княгиней?

Князь вернулся через два дня. Довольный увиденным – все же много построено, растут новые грады по границе со Степью, надежный заслон будет – он спешил поделиться этим с Анной. Не раз говорил жене о своей задумке, не раз почти хвастал крепостями, которые строит. Но Анна то и дело тяжела, потому недужна, ей все нельзя, даже поехать посмотреть не может. Когда в этот раз стоял, глядя на новые стены Белгорода, вспомнилось, как Рогнеда, будучи тяжелой двумя сыновьями, даже от киевлян отбивалась, не давая себя украсть. Анна слабее, ту, как хрупкую вещь, и трогать не смей, если она в тяжести. Берегут, холят, а дети все одно мрут, едва родившись. Правда, есть и выжившие, уже двое сыновей и дочь. Кто-то теперь будет?

Владимир спешил, хотелось погладить округлившийся живот жены, послушать, шевелится ли дите. Анна, как обычно, сидела, обложенная подушками. Князь только успел подумать, что зря она все время сидит, надо бы ходить побольше, но сказать ничего не успел, замерев от изумления. Лицо обернувшейся к нему княгини было красней вареного рака!

– Что?! – ахнул Владимир. – Что случилось?!

Губы Анны дрожали, она готова разреветься, но сдерживалась изо всех сил.

Оказалось, что княгиня, лицо которой каждую весну становилось конопатым, и ничто с этим не могло справиться, пожаловалась на свою беду заехавшей к ней Мальфрид. Боярыня быстро подсказала, мол, была конопатой в юности и сама, да избавлялась легко. Есть такое снадобье, лицо от него белое и нежное. Состав снадобья Мальфрид нашептала бедолаге на ушко, еще поболтала и уехала. Не успела она сесть в свой возок, как челядь уже собирала для княгини… голубиный помет!

– Что?! – изумился Владимир.

– Да-а… – все же залилась слезами Анна.

Остальное досказал князю лекарь, приехавший когда-то с ней из Царьграда. Снадобье составили и, не спросив его, сразу намазали княгиню, уж очень той хотелось к мужнину возвращению избавиться от многочисленных конопушек, делавших обличье совсем некрасивым.

– И что в том снадобье?

– Медовый взвар, мята, ромашка и голубиный помет.

Видя, что князь брезгливо скривился, лекарь развел руками:

– Это ничего, мы и яд иногда используем, но помета было слишком много, целый фунт!

– Сколько?! – ужаснулся Владимир. Представить, что на лицо княгини вымазали фунт голубиного помета, он просто не мог.

– Да, – снова сокрушился лекарь, – слишком много! Это вызвало покраснение лица, которое будет трудно убрать. Теперь княгине нельзя на солнце очень долго.

– Плевать на солнце, пусть в тереме сидит, все одно с такой рожей на люди не покажешься! Кто снадобью научил?

Анна, слышавшая слова князя, заревела в голос:

– Мальфрид…

– Сыскать и притащить сюда!

Справились быстро, Старой еще жил у своего родственника неподалеку от княжьего двора. Боярин, услышав, что его жену требуют к князю, посмотрел на красавицу долгим взглядом:

– Что ты натворила, когда была у княгини?

– Ничего… – скромность Мальфрид была явно напускной.

– Лучше скажи сразу, чтоб знал, откуда беды ждать! – Старой схватил жену за запястье.

Та выдернула руку, преувеличенно возмущаясь:

– Ничего я не натворила! Дала княгине совет, как от конопушек избавиться.

– И?.. – насторожился боярин.

Мальфрид делано пожала плечами:

– Откуда мне знать, что она напутала?

Боярин хотя и толст и ленив, но не глуп, сразу сообразил откуда ветер дует, усмехнулся:

– Сама беду на себя накликала, сама и выпутывайся.

Но, уже сажая в возок, все же поинтересовался:

– А чего насоветовала-то?

Губы Мальфрид дрогнули в усмешке помимо ее воли:

– Голубиным пометом мазать.

– Чем?! Сгорит ведь!

– Его в снадобье чуть надо было, может, много добавила?

Глядя в хитро блестящие глаза супруги, Старой покачал головой:

– Ты там-то не радуйся, не то все поймут.

– Не бойся, не дура! – огрызнулась боярыня.

Похожий разговор состоялся в княжьем тереме, Мальфрид повторила состав снадобья, честно-честно глядя в глаза князю, мол, медовый взвар, мята, ромашка и голубиный помет.

– Ты этим мазалась?

Бывшая княгиня скромно опустила глазки:

– Да, князь, в девичестве еще, чтобы лицо белее было…

– Целым фунтом помета?! – ахнул Владимир.

Глаза боярыни полезли на лоб:

– Каким фунтом?! Всего-то золотник нужно.

Князь рухнул на лавку, зайдясь от хохота. Лекарь из дальнего угла смотрел на него с недоумением. Вытирая слезы, Владимир махнул рукой византийцу:

– Поди сюда. Сколько княгиня помета взяла?

– Фунт… – осторожно протянул тот.

– А надо было? – повернулся к Мальфрид князь.

Та, с трудом сдерживая довольную улыбку, скромно протянула:

– Золотник только…

– Ах! – всплеснул руками лекарь. – Это же почти в десять раз разница!

С лица князя еще не сошла улыбка, но он все же поинтересовался:

– Ты кому состав говорила?

– Как кому?

– Ну, кому из боярынь рассказала, сколько чего надо?

– Да никому, – пожала плечами Мальфрид, – самой княгине на ушко и сказала, чтоб другие не слышали.

И снова терем потряс хохот князя. Он решил, что Анна сама увеличила количество помета, чтобы отбелить лицо скорее. Мальфрид уехала обратно, все также довольно улыбаясь, а Владимир долго еще не мог поцеловать свою жену не столько потому, что лицо было красно и сильно болело, но и потому, что, оказавшись рядом, живо представлял фунт голубиного помета на ее щеках.

Боярин Старой постарался скорее увезти свою супругу подальше, чтобы еще чего не насоветовала.

* * *

По весенней воде в Киев на торжище прибывают ладьи отовсюду, в том числе и из вятичских земель, не так давно взятых твердой рукой князя Святослава. Привезли и дань, и то, чем поторговать можно.