Текст книги "«Сим воспрещается…»"

Николай Семенович Лесков
«Сим воспрещается…»

«Сим воспрещается», «сим строго воспрещается», «сим наистрожайше воспрещается»!

Кому из вас, почтенные читатели, не доводилось встречаться с этой нашей, так сказать, национальной фразой и вывеской? Где она не писалась, где она не стояла, где не сверкала и не била в глаза русскому человеку для того, чтобы порой досаждать ему, а чаще воздымать в его голове самые странные недоразумения: зачем и к чему все эти запреты; какой в некоторых из них смысл; какая в них польза; затем, если во всех этих запретах есть смысл и польза, то почему же девяносто девять запрещений из ста никем не соблюдаются, и зачем, когда несоблюдение их видимо подрывает авторитет запретителей, зачем этого не искоренят и не запретят, а все только запрещения растут и растут и множатся; зачем это, наконец, никого не смутит и не заставит задуматься?

Впрочем, сказав, что это «никого не смущает», мы припоминаем, что сделали маленький промах, и должны оговориться. Покойный профессор гражданского законоведения в Московском университете Федор Лукич Морошкин, автор известного сочинения «О постепенном образовании законодательства» (умерший в 1857 году), не раз обращал внимание своих слушателей на то, что законодательство в России так разошлось с жизнью и ее требованиями, что, по его словам, у нас давно исчезла всякая возможность жить, не совершая ежеминутно постоянных преступлений. Благодаря непроглядной сети спутанных, перепутанных, одно другое уничтожающих и одно другому противоречащих запрещений, человеку, желающему не нарушать закона, у нас пришлось бы преодолевать такие неудобства жизни, с какими не знается ни один дикарь, заблудившийся в непроходимых лесах Гвианы. «Законовед, – резюмировал он, – неминуемо должен бы прийти от этой путаницы в непереносимое отчаяние, если бы его не подкрепляла одна священная надежда на явление со временем закона о запрещении запрещений!»

Даровитый ученый, выражавший эту райскую надежду, уже двенадцать лет как переселился в селения праведных, а надежда его все еще остается надеждою, и курьезная сторона многих русских неисполнимых в необъяснимых запрещений все еще продолжает то смешить, то сердить людей, ведающих о сих запрещениях и неуклонно их нарушающих.

Все это сводится иногда к анекдоту, часто к комедии и нередко к драме.

Начнем по очереди с анекдота.

Пишучи эту заметку, мы крайне сожалеем, что не обладаем завидной памятью некоторых счастливцев, способных пересказать ряды событий с такой точностию, как будто бы они вписаны у них в памяти, как на таблицу; но каждый из читателей сам, всеконечно, найдет у себя большой запас воспоминаний, могущих с избытком пополнить наши слишком краткие и слишком беглые заметки.

Не знаем, с чего начать; но как особого систематического порядка в этих воспоминаниях и не требуется, то начнем хотя со «старинного зла», т. е. со взяток.

Взятка воспрещалась. В законе за мздоимство и лихоимство назначались кары, но их почти никто не боялся, и взятки брали все или почти все, а кто их не брал, тех звали простофилями и даже дураками. Это – одна сторона: ею грешили лихоимцы; но у медали есть и другая сторона, которой грешили лиходатели. Взятки давать запрещалось, но без взяток ничего не делалось да и не могло делаться.

Лет несколько тому назад одно из очень и очень высокопоставленных лиц сделало одну огромнейшую покупку, на которую в надлежащем присутственном месте совершена была купчая крепость, и надсмотрщик крепостного стола (как назывались тогда эти чиновники) отправился с готовым документом и книгой на дом к очень и очень высокопоставленной особе. Особа взяла купчую, расписалась и отдала книгу чиновнику. Тот молча поклонился, отошел и стал у двери.

Особа обернулась: видит – чиновник стоит.

– Благодарю, братец, благодарю, – сказала особа.

Чиновник вежливо склонился и опять стоит.

– Благодарю же, благодарю, – повторяет ему особа.

Чиновник – опять поклон молча и опять ни с места.

Особа имела слабость думать, что она одарена высшим ведением и особенно жизнь русскую в русского человека проницает до дна.

– Ага! – воскликнула особа, – я тебя понимаю! – И с этим высокопоставленное лицо обернулось к столу, выдвинуло ящик, пошарило там рукой и крикнуло чиновнику: – Подай мне книгу!

Тот подал. Высокопоставленное лицо положило в книгу сторублевый билет, отдало книгу, не оборачиваясь, назад чиновнику, и, улыбаясь, наслаждалось уже заранее эффектом, как она, эта особа, станет рассказывать нынче в собрании всех высокопоставленных лиц, как с него, с самого его, чиновник гражданской палаты сто рублей взятки взял… Но среда этих ликований высокопоставленное лицо вдруг оглянулось, а чиновник опять стоит у двери.

Особу это даже передернуло: в самом деле отошла эта приказная крыса по коврам тихо и стоит, словно мечты высокие подслушивает.

– Чего же ты еще стоишь? – крикнула особа.

А тот опять поклон.

– Да ведь я же тебе положил в книжку.

– Точно так, – тихо, но не робея начал чиновник.

– Так что же тебе еще?

– Здесь всего сто рублей.

– Ну!

– А купчая крепость на миллион шестьсот тысяч.

– Ну!

– Мне не поверят мои товарищи, что ваше вашество мне всего сто рублей изволили пожаловать.

– Сколько же бы ты желал получить?

– Обыкновенный человек мне дал бы, по крайней мере, три тысячи, а ваше вашество пожалуете мне пять.

Особа сорвалась с петель. Эта неслыханная наглость ее поразила.

– Мерзавец! – закричала особа. – Где ты взял столько дерзости, чтобы говорить мне такие вещи?

– Дерзость моя, ваше вашество, основана на моем положении, – продолжал спокойно чиновник. – Я служу, плачу деньги за чины, не получаю никакого жалованья и содержу целую канцелярию.

Высокопоставленное лицо сделало круглые глаза от изумления.

– Действительно, действительно так, – продолжал, пользуясь этой минутой, чиновник, – я бедный человек, служу без жалованья, плачу за чины и содержу канцелярию, а потому, что я получаю, то идет для пользы службы.

Особа дала чиновнику пять тысяч и потом долго носилась с открытием, что у нас есть чиновники, которые, так сказать, на законном основании берут взятки.

– И я сам, да, я сам дал пять тысяч и не скрываю этого! – говорила она однажды одному тоже высокопоставленному лицу.

– А я советовал бы вам это скрывать, – отвечал собеседник.

– Это зачем?

– Да ведь вы подлежите за это суду, как лиходатель заодно с лихоимцем.

Особа замахала руками: «дескать, тут сам черт ногу переломит!» – и с тех пор о данной взятке ни гу-гу.

Из имений многих наших высших государственных людей всегда отпускались щедрые взятки на чиновников, и деньги эти сносились прямо по отчетам, как жалованье, в расходные статьи, и при поверках и опеках статьи эти читались гласно и громко и никого не смущали.

А взятка все-таки была запрещенное преступление.

В одном из наших больших губернских городов был в довольно недавние годы начальником добрейший и благодушнейший престарелый князь (ныне уже умерший), и там же, в том же самом городе, был городовой врач, из евреев, что называется, преестественнейшая каналья. На чиновника этого до старика-князя доходили беспрестанные жалобы, а во время одного рекрутского набора скопилось их столько, что добрый князь не выдержал и сказал:

– А, с этим, стало быть, надо что-нибудь того… надо что-нибудь сделать.

– Не будьте с ним так мягки, ваше сиятельство, – отвечал ему его советник и правитель.

– Да, да, да… стало быть, нельзя… Позвать его ко мне, и вы увидите, черт меня возьми, мягок ли я… увидите.

Через полчаса правитель докладывает, что виновный лекарь явился и ждет в приемной.

– А, он, стало быть, там! Нет, сюда его, сюда его, в кабинет… а вас прошу постоять вот тут за ширмой… Вы говорите, что я мягок, стало быть, слаб… Вот вы увидите, как я слаб…

Вошел преступник; князь на него так и накатился.

– Вы, – говорит, – взятки брать!

– Беру, ваше сиятельство, – отвечает доктор.

– Как, что?.. Что такое я слышу? – испугался князь.

– Да вы изволите спрашивать, беру ли я взятки? – начал пояснять врач. – Так я вашему сиятельству докладываю, что действительно беру.

– Да как же вы, стало быть, смеете?

– Позвольте мне объяснить это? – спрашивает врач.

– Объясняйте, черт возьми; объясняйте!

– Все объяснение в двух словах, ваше сиятельство: жалованья получаю сто двадцать рублей в год, но и тех не беру, а отдаю управе; медицинской практики не имею за недостатком времени, от науки отвык, тройку лошадей содержу для езды по городу с происшествия на происшествие, нанимаю от себя фельдшера, содержу семью, плачу жалованье прислуге и даю на содержание управы. Откуда мне все это взять, ваше сиятельство? Я бедный человек и служу правительству даром.

Князь смутился, и врожденное его добродушие взяло верх над его напускной строгостью.

– Но все-таки, – заговорил он, поворачиваясь спиной к портьере, – но все-таки… это того… вы, стало быть, того… всякий день делаете постоянно преступления… Ведь этак нельзя, это запрещено законом.

– Ваше сиятельство, в России все постоянно делают беспрерывные преступления.

– Да это вы того… стало быть, как вы смеете! – опять закипятился князь. – Я, сударь мой, я первый, я никогда не делаю преступлений.

– Вы их при мне, ваше сиятельство, совершили более пятнадцати.

– Что, что такое?.. Я… пятнадцать преступлений в пятнадцать минут?.. Вы – сумасшедший.

– Никак нет: вы во все время, что со мною говорите, изволите зажигать спички… Вон их пятнадцать брошено…

– Да, они гаснут; но это для вас не оправдание.

– Да, но в них я уравниваюсь с вашим сиятельством в преступничестве.

– Как? что такое?

– Спички запрещено законом зажигать!

– Как?.. что?.. Князь покосился на портьеру и как бы ждал оттуда спасения.

– Да-с, точно так, – продолжал со вздохом лекарь. – Вы, ваше сиятельство, пятнадцать раз изволили нарушить закон.

– Так чем же я буду зажигать? – вскричал князь.

– Бандерольные спички, ваше сиятельство, узаконены, а все другие запрещены, а вы изволите видеть (он поднял коробочек и прочитал по-польски) «Zapalki Poltaka w Wiedniu»[1]1
  Спички Полтака в Вене (польск.)


[Закрыть] – запрещенное, ваше сиятельство.

Князь засопел и опять на портьеру.

– Где же это, стало быть, эти того… дозволенные спички?

– Не знаю, ваше сиятельство, – отвечает лекарь, – и… никто не знает.

– Вы врете! Князь в нетерпении обернулся опять к портьере и воззвал:

– Пожалуйте, пожалуйте… Нечего там скрываться. Извольте мне объяснить, где можно достать дозволенных законом спичек?

– Не знаю, ваше сиятельство, – отвечал правитель.

– А, вы не знаете! Вы не знаете! А в таком разе я, стало быть, не делаю никакого преступления, потому что я и закона-то этого не знал.

– Извините, ваше сиятельство, но неведением закона отговариваться запрещено, – кротко заметил язвительный лекарь.

– Да, что это за черт меня преследует! – вскрикнул князь и, обратясь к правителю, добавил: – запрещено?

– Запрещено-с.

– Куда же, ваше сиятельство, мне идти брать себе законные средства к жизни? – смиренно вопросил лекарь.

Князь сопнул, собственными руками завернул к порогу и лекаря, и правителя и вместо напутствия сказал им:

– Убирайтесь вы, стало быть, к черту… если это не запрещено.

Кроме взяток, которые запрещались и которых невозможно было не брать, как равно невозможно было обходиться и без запрещенных спичек, разновременно, кажется, все было запрещено. Запрещалось, например, представлять к награде орденами не имеющих пряжки, но дозволялось обходить это запрещение; запрещалось ремонтерам полевой пешей артиллерии платить дороже 50 руб. за лошадь, а выдавалось по сту рублей на коня; одно время студентам запрещалось не только ходить в фуражках, но даже иметь их; запрещалось офицерам носить калоши и фуражки, а писарям запрещалось ездить на дрожках. Эпоха эта даже воспета Пушкиным в стихах:

 
«Когда в столице нет царя,
Там беспорядкам нет уж меры:
На дрожках ездят писаря,
В фуражках ходят офицеры».
 

Запрещалась ловля рыбы на крючки; запрещалась продажа водки, вина и пива в торговых банях, где все это вечно продавалось и продается; запрещались и по днесь запрещены дома терпимости, и есть суровые законы, по коим следует карать содержательниц этих домов, но есть и административные правила и для самих этих содержательниц, и для женщин, промышляющих своим телом; запрещалось помещикам заставлять крестьян работать более трех дней в неделю, и не соблюдалось это нигде, кроме западного края; запрещалось крестьянам работать на себя по воскресеньям и табельным дням, соблюдение чего было вовсе невозможно, ибо, во-первых, крестьяне, заморенные целую неделю на барщине, умерли бы с голода, не работая на себя в воскресенье, и, во-вторых, табельных дней крестьяне и не знают; запрещалось в России ездить с колокольчиком, а в нынешнем привислянском крае запрещалось ездить без колокольчика; запрещалось ношение усов во флоте, в пехоте и в тяжелой кавалерии; запрещалось дворянам и чиновникам носить «круглые бакенбарды»; запрещалось монаху иметь в келье письменные принадлежности, «дабы он не писал ябед»; запрещалось двум юнкерам останавливаться и разговаривать, «понеже (слова указа) два фендрика ничего путного друг другу сообщить не могут»; запрещалось иметь богословские споры без ведома полиции; запрещалось разъяснять в книге, как надо «печь пироги в вольном духе»; запрещалось семинаристам «иметь одежду вкратце» (т. е. короткую); запрещалось служащим людям жениться на крестьянках и мещанках; запрещалось иметь письменные транспаранты без подписи цензора Елагина… Одним словом, запретам этим, сколько хранит наша слабая память, конца нет. Закон уставал запрещать; запрещали командиры, городничие, откупщики, ярыжки. В пехоте было выдумано запрещение солдатам «не дышать в строю»[2]2
  См. рассказ С.Турбина «Армейские доки». (Прим. автора.)


[Закрыть], в Кузнецке в Сибири некий исправник запретил крестьянам колоть домашних животных, чтобы умножалось скотоводство, а крестьяне взяли да и распродали весь скот[3]3
  См. сочинения Флеровского о рабочем классе в России, с. 39. (Прим. автора.)


[Закрыть]. Известный сибирский дока Пекарский тем и прославился, что на всех операциях держал исключительно одних беглокаторжных, пристанодержательство которых строжайше запрещено. Он вдвойне нарушал закон, но его хвалили за это[4]4
  См. сочинения Флеровского о рабочем классе в России, с 7. (Прим. автора.)


[Закрыть]. Откупщики (что уже, кажется, за власть такая?) – и те запрещали. Так, например, были под запрещением мед, называемый «воронок», что выделывается на воскобойнях, и квас, потому-де, что в квас можно положить и хмелю. В конце концов, не полагаясь на свою память, мы в самом деле не знаем, что было когда-нибудь не запрещено и преувеличивал ли что-нибудь покойный профессор Морошкин, говоря, что «мы, благодаря этим запрещениям, только и делаем, что совершаем преступления».

Случаев, где запрещения оказывали бы благие результаты, очень немного, да и то это замечено на иностранцах, пока они еще не оборкаются у нас с нашими запрещениями. Нашему же русскому человеку стоит только сказать:

– Нельзя, мол, нельзя, – запрещается!

Он уже сейчас и приспособится, как это одолеть. Гоголь говорит:

«Стоит только поставить какой-нибудь памятник или забор, так сейчас и вынесут на десять возов всякой дряни»…

У нас в Петербурге пишут, пишут на углах безобразные: «запрещается», «строжайше воспрещается», а мимо углов все-таки хоть не ходи, не заткнувши носа и не подобравши платья.

Так и все у нас соблюдалось: мы никогда не помним стольких охотников курить на улицах, как тогда, когда это было запрещено; никогда уже не видать нам таких сцен за шапки, как в то время, когда на николаевской железной дороге даже чиновники сидели с головами, повязанными по-бабьи – платками; ни в одном из современных бесцензурных изданий нет таких гадостных мыслей, какие кишмя кишели под цензурой.

Иностранцы, особенно англичане, не приобыкшие к запрещениям, подчинялись им гораздо точнее.

Вскоре после крымской войны в Петербург приехал один известный английский инженер Б-лей. Как человек любознательный, он купил себе указатель и бегал с ним повсюду, все сравнивая с описанием и делая обо всем свои заметки.

Таким образом, обходя известный «мраморный дворец», он заметил, что в строении этого дворца гораздо более участвует гранит, чем мрамор. Это его смутило. Англичанин заподозрил, что в его гиде непременно опечатка, что дворец, вероятно, называется «гранитный», а не «мраморный». Он рассердился, переменил гид, но и в другом опять стоит дворец «мраморный». Турист окончательно впал в недоумение; он обращался и к книгам, и к людям за разъяснением затрудняющего его противоречия и нигде не находил этого разъяснения.

– Почему же вы не называете этого дворца гранитным? – спросил он, наконец, одного администратора, а администратор, которому англичанин надоел своими докуками, отвечал ему:

– Нельзя этого.

– Но почему же нельзя? – добивался англичанин.

– А потому, что это уже так называется, – сказал ему, чтобы отвязаться, администратор.

Англичанин не успокоился.

Но вот проходит еще неделя, и вдруг в конце апреля на Марсовом поле собираются войска.

– Что это такое? – спрашивает англичанин.

Ему отвечают, что это, мол, у нас майский парад.

Тот опять взбеленился.

– Как, – говорит, – майский парад, когда у вас теперь апрель?

– Да уж так, – отвечают, – майский это называется.

– Но почему же он не называется апрельским?

– А так, – не называется.

Англичанин опять за справками к знакомому администратору.

– Зачем, говорит, вы этот парад зовете майским, а не апрельским?

– Так следует, – ответил ему администратор.

– И дворец так следует?

– Следует.

– И парад так следует?

– Следует. Англичанин ушел и записал в своем гиде: «Мраморный дворец называется потому, что он из гранита, а майский парад потому, что он бывает в апреле».

Но успокоиться этим бедный Джон Буль тоже не мог: нарушение логики его так и жгло, и вот он отправляется в одну редакцию, где работал один из его земляков.

– Скажите мне, сэр, Бога ради, – отнесся он к соотечественнику, – скажите мне, Бога ради, по совести, как честный человек: отчего мне не хотят объяснить, почему гранитный дворец называется мраморным, а апрельский парад майским? Успокойте меня! Мой мозг горит от того, что я не добьюсь разгадки!

Обруселый англичанин понял своего земляка и нашелся, как помочь его горю.

– Извольте, сэр, извольте, – я вас успокою, – отвечал он.

– Бога ради!

– Извольте, сэр, извольте, – только отойдемте подальше от этих людей (он указал ему на сидевших в той же комнате других сотрудников).

– Охотно, сэр, отойдемте. Они удалились.

– Это, сэр, – начал обруселый англичанин, склоняясь к уху своего беспокойного соотечественника…

– Ну-с!

– Подвиньтесь ко мне поближе.

– Подвинулся.

– Это, сэр, объяснять…

– Ну, сэр, ну!

– Запрещено! – прошептал таинственно рассказчик.

Англичанин взрадовался, сжал благодарно руку коварного соотчича и с этой минуты успокоился.

– Наконец-то, наконец, есть логика!

– Вы довольны, сэр?

– Доволен, сэр, доволен: тут есть логика, почему не объясняют!

Но, однако, в «Saturday Review» нам как-то вскоре довелось читать записки этого логического англичанина, где он опять высказывал сожаления, почему мраморный дворец в Петербурге не называется гранитным, а майский парад – апрельским.

Другой английский инженер, г. Миллер, взятый в плен в Крыму и живший в Пензе, где он и погиб, провалившись там в канаву на тротуаре Лекарской улицы, никак не мог осмелиться пойти на базар. Его пугала доска, во главе которой стояло слово: «запрещается». Слово это пленный понимал, но дальнейшего, что было написано, не мог уразуметь и отказался совсем налагать на базар ногу.

– Я не могу нарушить закон и попасть в беду, – говорил он, вовсе и не подозревая, что конечная беда ждала его на тротуаре Лекарской улицы.

От запрещений удавалось спасаться только там, где запрещения угрожали убытками самим запретителям. Так, не Бог весть в какие давние годы одному из администраторов некоторых малороссийских земель пришло в голову запретить пахать землю обыкновенными и общеупотребительными в том крае малороссийскими плугами потому-де, что эти плуги тяжелы и несовершенны и требуют много лишней силы.

Администратор выписал английский плужок Смайля и решил по нем перестроить все пахотные орудия в Малороссии. Сказано и сделано: плужок привезен и выставлен на поле, согнаны туда с окрестных деревень крестьяне, и назначена публичная проба «для наглядного убеждения крестьян в несомненных превосходствах смайлевского плужка»

Народ и начальство, и плуг Смайля, и плуг малороссийский, и шесть пар волов – все на месте, и началась проба.

Запрягли шесть пор волов в нарочно, конечно, выбранный самый тяжелый малороссийский плуг и погнали борозду.

Идут понурые, соловые волы, тянется тяжелый плуг и глубоко взрезывает грудь земли; идут шесть погонщиков и орут: «гой-гей! цобэ! цоб!»

Администратор и власти смеются – народ ничего.

Прогнали борозду, отпрягли переднюю пару волов и заложили ее в плуг Смайля; немец, доставивший плужок, взялся за рукоять; волам вскинули на рога «налыгач», и пошла другая борозда рядом с первою – борозда поуже и помельче, но все-таки хорошая борозда.

– Видите! – кричит мужикам радостный администратор.

– Видымо, ваше осиятельство, видымо! – отвечают мужики, совсем недоумевая, чему тот радуется.

– Хорошо небось?

– Добрэ, ваше осиятельство, добрэ!

– Хотите таким плужком пахать?

Молчание.

– Что же вы? Хотите или нет? А? Да что же вы молчите, канальи?

Мужики «чухаются».

– Ну, так я же вам запрещаю на ваших чертовщинах пахать, а вот этот немец научит вас, как делать такие плужки, Слышите?

– Чуемо, ваше осиятельство, чуемо.

– И согласны?

– Да цэ як зволыте, ваше осиятельство.

– Ну, так я по-старому пахать запрещаю.

Но вдруг выделяется из толпы седой «дедуня» и, поклонившись аж до самого «чобота», начинает:

– Милуйте-жалуйте, ваше грапское благородые…

– Что? Что тебе, старик? Что?

Администратор обрадовался, что вызвал-таки, наконец, свободное мнение.

– Ты свое мнение хочешь сказать?

– Эге.

– Ну, говори, старик, говори.

– Да зволтеся, будьте ласковы, ваше грапское благородые – заводит тихонько старик. – Вы от здается зволыли як бы моркотнуть, где сами плужками орут?

– У немцев, любезный, у немцев этими плужками пашут. (Почему администратор махнул именно на немцев, это так и осталось его тайной; но, может быть, он имел резон, потому что о других иностранцах мужики, пожалуй, и не слыхали.)

– То то же у тих немцев, що у нас в Одессе хлиб купуют?

– Ну вот, вот, вот, у них, у них, у этих самых немцев, что у вас в Одессе хлеб покупают.

– То добрэ, але скажите ж, добродию, як мы зачнем по вашему указу сими плужками орать, то где же вы тоди нам будете хлиб куповать?

– Я! я! я вам буду хлеб покупать?

– Да а вже не знаемо – кто, але звисно, начальство повинно буде покупать.

Администратор велел поставить пока плужок Смайля в пожарный сарай в волости.

«Да так его куры там и засрамотили», – рассказывают мужики, знающие эту историю по всему малорусскому краю.

Администратор побоялся, что запрещение малороссийского плуга ему «дорого обойдется».

Летопись всех этих чудес и чудачеств велика безмерно, и конец ее, предреченный Федором Лукичем Морошкиным в «запрещении запрещений», едва лишь намечается на отдаленном горизонте, да и то, Бог весть, во что это все оборотится: в голубя ли с масличной ветвью, или в кричащего ворона? Между тем газеты последних дней и журналы, на сих днях вышедшие, и кое-какие собственные наши корреспонденции дают новые материалы для рассказов о запрещениях, и в тех материалах замечательнее всего то, что наши «новые люди», как оказывается, в сочинении запрещений ничем не уступают опороченному в своем поведении «старому поколению». Напротив, новые, как явствует, еще дошлее, еще искуснее «запрещать», «строго запрещать» и «строжайше запрещать», и за то по усердию их в их ревности и чудодейственная сила их запрещений гораздо несноснее и гаже, несмотря на то, что это молодая сила. (Тем она и гаже.)

В новом «режиме» опять мелькают перед нами судьи, администраторы, следователи, либералы и «от всякого жита по лопате», но у нас нет времени и места, чтобы призаняться всем этим сегодня же, а потому отложите, благосклонный читатель, нашу беседу о новых запрещениях и новых запретителях до следующего вокресенья, и тогда подведем всему этому маленький итог в надежде, что нам никто этого не «запретит».